"Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты." - читать интересную книгу автора (Бондаренко Светлана)Рассказы2. ОТКРЫТИЯ НА ДНЕ ОКЕАНА 1. Затонувшие страны (напр., Атлантида), города и т. д. 2. Затонувшие корабли 3. Необычайные формы жизни 3. ИСПОЛЬЗОВАНИЕ РЕСУРСОВ ОКЕАНА 1. Новые способы использования энергии океана 2. Подводные рудники 3. Подводное сельское хозяйство 4. Подводные поселения. 4. Подкласс четвертый — ПЕРЕСТРОЙКА ЗЕМЛИ 1. ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ 1. Изменение угла наклона земной оси к плоскости орбиты. 2. Новые материки, острова, моря и тому подобное. 3. Создание искусственных вулканов 2. КЛИМАТИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ 1. Отепление Арктики, Антарктики, уничтожение вечной мерзлоты и так далее. 2. Изменение направления теплых и холодных течений. 3. Управление климатом с помощью космических устройств 4. Изменения в ионосфере и других верхних слоях атмосферы 3. КРУПНЫЕ ИНЖЕНЕРНЫЕ СООРУЖЕНИЯ 1. Межконтинентальные подземные туннели. 2. Подводные туннели, плотины и т. д. 5. Подкласс пятый — ПРОШЛОЕ ЗЕМЛИ 1. ЗАТЕРЯННЫЕ МИРЫ 1. Атлантида 2. Изолированные участки суши 2. ПЕРВОБЫТНЫЕ ЛЮДИ 1. «Недостающие зверья» и т. д. 2. Снежный человек 3. ВСТРЕЧИ С ЖИВОТНЫМИ, СЧИТАЮЩИМИСЯ ВЫМЕРШИМИ 1. Динозавры. 2. Эпиорнисы.[77] 3. Мамонты. 4. Вымершие морские животные 4. ОБНАРУЖЕНИЕ ИЗОБРАЖЕНИЙ ПРОШЛОГО 1. Фотоотпечатки, возникшие естественным путем. 2. Фотограммы, возникшие естественным путем. 6. Подкласс шестой — ОТКРЫТИЯ НА ЗЕМЛЕ 1 ГЕОЛОГО-ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ АНОМАЛИИ 1. Необычайные месторождения полезных ископаемых, например, ртутные озера 2. Подводные озера (скопления в океанских глубинах сжиженных газов и жидкостей, ставших тяжелее воды) 2. НЕОБЫЧАЙНАЯ РАСТИТЕЛЬНОСТЬ 1. Растения, считавшиеся вымершими. 2. Растения, оказывающие необычайное физиологическое действие 3. Растения, имеющие космическое происхождение. 7. Подкласс седьмой — КАТАСТРОФЫ (КРОМЕ СВЯЗАННЫХ С КОСМОСОМ) 1. ИЗМЕНЕНИЕ ОБЫЧНЫХ УСЛОВИЙ 1. Климатические изменения. 2. Изменение состава атмосферы 3. Увеличение радиации 2. ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ 1. Борьба с землетрясениями 2. Борьба с цунами 3. Использование сейсмической энергии. З. КЛАСС ТРЕТИЙ — «ЧЕЛОВЕК» 1. Подкласс первый — ОБЩИЕ ИЗМЕНЕНИЯ ОРГАНИЗМА 1. ИЗМЕНЕНИЯ РОСТА 1. Увеличение роста 2. Ускорение роста 3. Уменьшение роста 2. ИЗМЕНЕНИЕ ТЕМПОВ РАЗВИТИЯ 1. Ускорение развития. 2. Замедление развития 3. ИЗМЕНЕНИЕ ВНЕШНОСТИ 1. Превращение уродов в красавцев и наоборот 2. Изменение цвета кожи 4. ПРИСПОСОБЛЕНИЕ ОРГАНИЗМА К НЕОБЫЧАЙНЫМ УСЛОВИЯМ ЖИЗНИ 1. Человек-амфибия. 2. Летающий (без ничего) человек. 3. Изменение терморегуляции. 5. ИЗМЕНЕНИЕ ОБМЕНА И СТРУКТУРЫ ОРГАНИЗМА 1. Создание глиняных и т. п. людей. 2. Ускорение и замедление нормального темпа жизни 6. ДВОЙНИКИ 1. Искусственное выращивание организмов из клеток 2. Прочие способы искусственного создания двойников. 2. Подкласс второй — ИЗМЕНЕНИЯ СТРУКТУРЫ МОЗГА 1. ОБОСТРЕНИЕ ЧУВСТВ 1. Усиление зрения. 2. Усиление слуха 2. ИЗМЕНЕНИЕ ЧУВСТВ 1. Способность видеть электрический ток 2. Способность видеть инфракрасные лучи 3. Способность слышать ультра- и инфразвук 3. УСИЛЕНИЕ И ИЗМЕНЕНИЕ УМСТВЕННЫХ СПОСОБНОСТЕЙ 1. Усиление мыслительных способностей. 2. Усиление и ослабление памяти 3. Чтение записанного в памяти 4. Наследственная память 5. Превращение психической энергии в механическую 4. ТЕЛЕПАТИЯ 1. Передача зрительных образов от человека — телевизору 2. Передача зрительных образов от одного человека другому (видеть мир глазами другого человека) 3. Конфликты, вызванные возможностью знать чужие мысли 5. СОН И СНОВИДЕНИЯ 1. Избавление от сна 2. Обучение во время сна 3. Управление сновидениями 6. ГИПНОЗ 1. Обучение с помощью гипноза 2. Управление людьми посредством внушения 3. Подкласс третий — ПРОДЛЕНИЕ ЖИЗНИ, ИЗЛЕЧЕНИЕ БОЛЕЗНЕЙ, БИОТОКИ 1. ИЗЛЕЧЕНИЕ НЫНЕ НЕИЗЛЕЧИМЫХ БОЛЕЗНЕЙ 1. Излечение рака 2. Излечение лучевой болезни 3. Возвращение зрения 4. Восстановление утраченных частей тела 2. ПРОДЛЕНИЕ ЖИЗНИ 1. Различные способы непосредственного увеличения продолжительности жизни 2. Использование анабиоза 3. Запись «я» человека для последующего воспроизведения 4. Замена отдельных органов тела 3. ОЖИВЛЕНИЕ ОТДЕЛЕННЫХ ОТ ТЕЛА ЧАСТЕЙ 1. Мозг, живущий без тела 2. Голова, живущая без туловища 3. Оживление отдельных частей тела (кроме головы) 4. БИОТОКИ 1. Управление организмом с помощью биотоков, например, изменение настроения 2. Передача биотоков больного для диагностики 3. Насильственное использование мозга в качестве вычислительной машины 4. Недоразумения, казусы и т. п. 4. Подкласс четвертый — КОНФЛИКТЫ ЧЕЛОВЕКА С ОБЩЕСТВОМ 1. БОРЬБА ЗА МИРОВОЕ ГОСПОДСТВО 1. Попытка стать властелином мира 2. Попытки создания изолированного мира 2. СТОЛКНОВЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА С БЛИЖАЙШИМ ОКРУЖЕНИЕМ 1. Конфликты из-за разного уровня развития 2. Конфликты социальные и т. д. 4. КЛАСС ЧЕТВЕРТЫЙ — «КИБЕРНЕТИКА» 1. Подкласс первый — УСТРОЙСТВО РОБОТОВ 1. ОБЫЧНЫЕ КОНСТРУКЦИИ 1. Механические 2. Биологические 3. Системы роботов 2. САМОРАЗВИВАЮЩИЕСЯ КОНСТРУКЦИИ 1. Механические 2. Биологические 3. Эмбриомеханические 3. НЕОБЫЧНЫЕ КОНСТРУКЦИИ 1. Роботы из газа 2. Подкласс второй — ВОЗМОЖНОСТИ И ОСОБЕННОСТИ РОБОТОВ 1. РОБОТЫ-ДУРАКИ 1. Превосходство человека 2. Неполадки, недоразумения и т. д. 2. УМ И ЧУВСТВА РОБОТОВ 1. Технические возможности 2. Несовершенство чувств 3. Особое восприятие мира 3. Подкласс третий — ВОССТАНИЯ И ПР. КОНФЛИКТЫ 1. КОНФЛИКТЫ МЕЖДУ ЧЕЛОВЕКОМ И РОБОТОМ 1. Бунт одного робота 2. Восстания роботов 3. Конфликты из-за любви робота к человеку 4. Конфликты из-за ревности робота к человеку 2. БЕЗОБИДНЫЕ ЗАСКОКИ 1. Человеческие слабости роботов 2. Недоразумения, казусы и т. д. 4. Подкласс четвертый — ПРОЧИЕ ЭЛЕКТРОННЫЕ МАШИНЫ 1, ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЕ ОБОРУДОВАНИЕ 1. Новые конструкции ускорителей 2. Машина Открытий 2. ОБОРУДОВАНИЕ ДЛЯ СВЯЗИ 1. Отличающиеся особой компактностью 2. Отличающиеся особой мощностью 5. КЛАСС ПЯ ЫЙ — «ИНОПЛАНЕТНЫЕ РАЗУМНЫЕ СУЩЕСТВА» 1. Подкласс первый — ЧЕЛОВЕКОПОДОБНЫЕ 1. КАК ЛЮДИ ИЛИ ПОЧТИ КАК ЛЮДИ 1. Не имеющие сколько-нибудь существенных отличий 2. Имеющие небольшие отличия, например, иной цвет кожи, рост и т. д. 2. «СДЕЛАННЫЕ ИЗ ДРУГОГО ТЕСТА» 1. Люди из антивещества 2. Фторные люди 3. Люди типа дюрелян 4. Люди прозрачные, полупрозрачные, светящиеся 3. ЛЮДИ, ЖИВУЩИЕ В ОСОБЫХ УСЛОВИЯХ 1. Гидро-люди (живущие под водой) 2. Живущие под землей 3. Живущие в ином темпе времени 2. Подкласс второй — НЕЧЕЛОВЕКОПОДОБНЫЕ 1. ГЛОБАЛЬНЫЕ 1. Мыслящие планеты 2. Мыслящие океаны, реки и т. д. 2. НЕОБЫЧНЫЕ ФОРМЫ 1. Кристаллические разумные существа 2. Специальные разумные существа, например, селениты Уэллса 3. Разумные существа, не имеющие постоянной формы, например, шары К. Саймака 3. РАЗУМНЫЕ СУЩЕСТВА, ПОХОЖИЕ НА ЗЕМНЫХ ЖИВОТНЫХ 1. Спрутообразные 2. Кенгуруобразные 3. Муравьи 4. Летучие мыши 5. Кентавры 6. Квази-люди, порожденные озером протоплазмы, например, «резиновые люди» Э. Гамильтона 4. РАЗУМНЫЕ РАСТЕНИЯ 1. Грибообразные 6. КЛАСС ШЕСТОЙ — «ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ИСХОДНЫЕ СИТУАЦИИ» 1. Подкласс первый — ИЗМЕНЕНИЯ В ОКРУЖАЮЩЕМ МИРЕ 1. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВЕЩЕСТВ 1. Исчезновение железа 2. Пыли 3. Бумаги 4. Воздуха 2. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ИЛИ ИЗМЕНЕНИЕ СВОЙСТВ 1. Исчезновение или изменение силы тяжести 2. Изменение скорости света 3. Изменение скорости вращения Земли 4. Исчезновение магнитного поля 5. Изменение уровня радиации атмосферы 6. Непроницаемость газообразных и жидких тел 7. Проницаемость твердых тел 8. Исчезновение трения 9. Исчезновение гниения и тления 10. Исчезновение боли 11. Прозрачность непрозрачных тел 12. Непрозрачность прозрачных тел 2. Подкласс второй — ВРЕМЯ 1. МАШИНЫ ВРЕМЕНИ 1. Использование машины времени в качестве условного приема 2. Недоразумения, связанные с перемещением во времени, например, «парадокс дедушки» 2. ИЗМЕНЕНИЯ ПРИРОДЫ ВРЕМЕНИ 1. Замедление и убыстрение темпа времени 2. Превращение времени в энергию и обратно 3. Подкласс третий — СИТУАЦИИ «ШИВОРОТ-НАВЫВОРОТ» 1. НЕСООТВЕТСТВИЕ ОТКРЫТИЯ УРОВНЮ ОТКРЫВАТЕЛЯ 1. Открытия, сделанные идиотами, например, «эффект Уорпа» 2. Незаметный человек, вдруг делающий великое открытие 2. ПОДВИГИ, СОВЕРШЕННЫЕ НЕГЕРОИЧЕСКИМИ ЛЮДЬМИ 1. Подвиги новичков 2. Подвиги незаметных людей 7. КЛАСС СЕДЬМОЙ — «ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ЖИВОТНЫЕ» 1. Подкласс первый — ЖИВОТНЫЕ, ОБИТАЮЩИЕ НА ЗЕМЛЕ 1. ЖИВОТНЫЕ, ИМЕЮЩИЕ ЕСТЕСТВЕННОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ 1. Составные организмы, типа «хозяина бухты» С. Гансовского 2. Карликовые животные 2. ИСКУССТВЕННО СОЗДАННЫЕ ЖИВОТНЫЕ 1. Животные с аномальным количеством тех или иных частей тела 2. Гибриды 2. Подкласс второй — ИНОПЛАНЕТНЫЕ ЖИВОТНЫЕ 1. ТРАНСФОРМИРОВАННЫЕ ЗЕМНЫЕ 1. Гигантские микробы 2. Амебообразные формы 3. Электро-медузы 4. Гибриды, например, хаши А. Толстого 5. Земные формы, имеющие аномальные размеры 6. Земные формы, имеющие одно или несколько необычайных свойств, например, прозрачность Урм стоял посередине комнаты, а Николай Петрович и Ратиани озадаченно глядели на него. Затем они поглядели друг на друга. Николай Петрович сказал: — Попробуем еще раз? — Попробуем. Николай Петрович откашлялся. — Урм, — начал он, — подойди… — Пароль, — торопливо подсказал Ратиани. — Урм-Ар, подойди сюда. Урм медленно повернул к ним плоское лицо. Они затаили дыхание. В узких глазах Урма зажглись и мгновенно погасли зеленые огоньки. Сухой, лишенный интонаций голос произнес: — Не хочу. — Неслыханно, — пробормотал Ратиани. — Урм-Ар, — сказал Николай Петрович, четко выговаривая каждый слог, — Урм-Ар, почему ты не хочешь подойти? — Мне надоело, — ответил Урм. Николай Петрович выругался. — Погоди. — Ратиани поскреб подбородок, подумал. — Вот что. Урм-Ар, помножь двести пятьдесят семь тысяч шестьсот тридцать девять на триста восемьдесят три. Прошла секунда, другая. — Ответ, — сказал Урм. — Девяносто восемь, точка, шесть сот семьдесят пять, точка, семьсот тридцать семь. — Правильно? — спросил Николай Петрович. Ратиани пожал плечами. — Откуда я знаю? Я же не считал… Наверное, правильно. — Ты заметил, что он считает медленнее? — Пожалуй. Они помолчали. Ратиани грыз ногти. Николай Петрович встал и обошел вокруг Урма. — Фантастический урод, — пробормотал он. — Похож на помесь купеческого комода с кенгуру. Урм невозмутимо молчал. Николай Петрович вернулся к столу и посмотрел на Ратиани. — Ну, что будем делать? Ратиани опять поскреб подбородок, скрипя двухдневной щетиной. — Не знаю, дорогой, — сказал он. — Не знаю. Странное дело. В жизни не видел ничего подобного. — Сознательное неповиновение, — сказал Николай Петрович. — Подумать только! Он не хочет, ему надоело… Прямо голова кругом идет. — Он наморщил лоб, шумно вздохнул. — Сознательное… Чушь, конечно. Но сами мы не разберемся. Придется оставить для Стремберга. Стремберг… — Товарищ Стремберг вышел, — объявил Урм. — Что ему передать? Ратиани схватился за голову, а Николай Петрович вскочил, разъяренный. — Передай Стрембергу, скотина ты этакая, что в тебе слишком много ослиного упрямства! — Хорошо, — безразлично сказал Урм. — Черт знает что. — Николай Петрович сел, затем снова вскочил. — Слушай, Ратиани, либо это огромная, небывалая победа, либо… Он замолчал. — Либо? — спросил Ратиани. — Либо… Посмотри на Урма! Урм тихонько покачивался на коротких ногах, поворачивая куполообразную голову вправо и влево. Черные отполированные раковины ушей шевелились, в глазах вспыхивали и гасли зеленые огоньки. — Кто-то идет, — сказал Ратиани. Дверь распахнулась, и на пороге появились Стремберг и инфраоптик Костенко, оба веселые, замерзшие, с ног до головы покрытые снегом. — Наконец-то, — пробормотал Николай Петрович. — Добрый вечер, дрессировщики! — крикнул Стремберг. — Как дела? — Здравствуйте, как поживаете, — сказал Урм. — Отлично, Урм, здравствуй, Урм. Костенко отряхивал доху и топал ногами в унтах, не спуская глаз с Урма. — Вот ты какой, оказывается, — сказал он. — Я думал, ты повыше, постройнее. — Ничего. — Стремберг вытер мокрое красное лицо носовым платком. — Ничего, нам его не женить. Правда, Урм-Ар? — Для передачи Стрембергу, — сказал Урм. — Во мне слишком много ослиного упрямства. — Что такое? — изумленно спросил Стремберг. — Слишком много ослиного упрямства, — повторил Урм. Стремберг повернулся к Николаю Петровичу. — Это еще слишком мягко сказано, — мрачно проворчал тот. — Он не слушается. — То есть? — Он отказывается выполнять приказания, — пояснил Ратиани. — Говорит, что ему надоело. Костенко захохотал, разевая широкую белозубую пасть. — Может быть, требует прибавки жалования? — Может быть, — сухо ответил Николай Петрович. Стремберг сел к столу, взял у Ратиани папиросу, закурил. — Рассказывайте, — потребовал он. — А что здесь рассказывать? — сердито сказал Николай Петрович. — После обеда, когда ты уехал, взялись за проверку логических цепей. Шахматные задачи, интегральные уравнения и прочее. Сначала все шло хорошо. Но когда перешли на систему силы и движения… Да ты попробуй сам. — И попробую, — сказал Стремберг. — Урм-Ар, шаг назад! Урм качнулся, но не двинулся с места. Костенко перестал улыбаться. — Смотри-ка… — Урм-Ар, шаг вперед! — Не хочу, — сказал Урм. Воцарилось молчание. Костенко встал и отошел к двери. — Я плохо разбираюсь в этих ваших анализаторах и полях памяти, но… Мало ли что ему придет в голову! Стремберг положил окурок на край стола. — Та-ак, — медленно сказал он. — Это я, пожалуй, не учел. Николай Петрович и Ратиани вопросительно взглянули на него. — Что ты не учел? — осведомился Николай Петрович. — Понимаешь… Мне еще не все ясно, конечно. Может быть, спонтанные дуги… Господи, конечно! — Он хлопнул себя по лбу. — Конечно, спонтанные дуги! Институт битком набит счетными машинами, а я, идиот, не попытался даже рассчитать возможные варианты рефлексов! Но тогда… Стремберг остановился, уставившись на Урма невидящим взглядом. — Ничего не понимаю, — честно признался Ратиани. — Я тоже, — сказал Николай Петрович. — И я тоже, — подумав, сказал Костенко. — Что такое спонтанные дуги? — Спонтанные дуги, — рассеянно сказал Стремберг, — это самопроизвольно возникающие дуги. — Понятно, — упавшим голосом сказал Костенко. — Слушайте, товарищи. — Стремберг вскочил на ноги и крепко потер ладони. — Если я не ошибся, это будет изумительное открытие. Мы перевернем всю нашу науку… — Он взглянул на часы. — Десятый час. На сегодня довольно. Сейчас едем ко мне ужинать, о делах больше ни слова. Николай Петрович нерешительно оглянулся на Урма. — Нет, нет, — сказал Стремберг. — Отложим до завтра. Вам нужно как следует отдохнуть, а мне как следует подумать. Завтрa у нас много нового и, обещаю вам, весьма и весьма интересного. Спонтанные дуги, черт побери! Программирование было перед обедом, а после обеда появились спонтанные дуги. Разумеется, программа триста тридцать три и спонтанные дуги… Пошли, одевайтесь. Жена обещала угостить нас превосходным шашлыком. Ратиани, любишь шашлык? — Люблю, — ответил Ратиани. У него был слегка обалдевший вид. Николай Петрович выходил последним. На пороге он задержался, чтобы погасить свет. Когда лампа погасла, в темноте сверкнули искрами глаза Урма. Николай Петрович передернул плечами и захлопнул дверь. — Фантастический урод, — пробормотал он. [Далее текст отсутствует.] Николай Петрович Востряков, заместитель директора Института Экспериментальной Кибернетики, рассказал авторам следующее. Идея УРМа — Универсальной Рабочей Машины — возникла в связи в необходимостью создания автоматов для работы в чрезвычайно сложных, неподдающихся предварительному учету обстоятельствах. Как известно, любой кибернетический механизм программируется в соответствии с условиями его работы. Например, кибернетические землеройные машины, обслуживающие строительство Большого Кара-Кумского Канала, рассчитаны на сравнительно простые операции: они выбирают грунт в заданном направлении и на заданную глубину, автоматически сменяют изношенные или сломавшиеся детали. При резких не предвиденных изменениях структуры или плотности фунта они сигнализируют диспетчеру, который меняет их программу применительно к новым условиям. Благодаря этому, между прочим, было сохранено для археологов большое древнее захоронение, оказавшееся на трассе канала. В подобных машинах, рассчитанных на простые и монотонные операции, роль управляющего центра — «мозга» — выполняют несколько десятков реле. Этим машинам не нужна память, они обходятся весьма несложным набором восприятий — изменения прочности грунта, изменения температуры, давления ртутного столба и так далее. Другое дело, если машина предназначена для разнообразных действий в непрерывно меняющейся сложной обстановке. Для разработки и создания моделей таких машин был организован Институт Экспериментальной Кибернетики, и УРМ является своего рода творческим отчетом огромного коллектива ученых, инженеров и техников за пятнадцать лет напряженного труда. Первая и основная задача состояла в том, чтобы построить достаточно вместительный и вместе с тем компактный аппарат управления — управляющий сектор, анализатор и память. В обычных цифровых и переводческих машинах для этого используют триггеры — электронные реле и ферритовые решетки. Иногда применяются наборы ионных трубок. Но такой «мозг» получается слишком громоздким, и машины на десятки тысяч логических ячеек — элементарных органов, получающих, хранящих и отдающих сигналы — занимают огромные залы. Очевидно, следовало идти в другом направлении. Начальник Лаборатории Программирования Василий Федорович Стремберг много лет работал над заменой триггеров и ферритовых решеток металлическими пенопластами. Мысль эта не новая, но трудности были настолько велики, что большинство специалистов у нас и за границей вскоре отказались от нее. «Мозг» нового типа — платиново-германиевую пену — Стрембергу и его сотрудникам удалось изготовить сравнительно недавно. Одновременно была разрешена представлявшаяся неразрешимой проблема программирования на таком «мозге». Управление УРМа заключено в объеме в несколько кубических дециметров и состоит из платиново-германиевого анализатора и «памяти» — ферритового пенопласта. У человека в мозгу несколько миллиардов клеток. У обычной цифровой машины — не больше ста тысяч триггеров. У УРМа было сразу задействовано около восемнадцати миллионов логических ячеек. Это дало возможность запрограммировать реакции на множество положений, на различные варианты изменения условий, а также выполнение огромного количества разнообразных операций. Следующей задачей была разработка совершенной рецепторной системы. Чем больше рецепторов — органов восприятий, подающих сигналы на управление, — тем более точной и логичной будет реакция механизма. УРМ располагает пятнадцатью рецепторами, причем каждый из них сам по себе представляет огромное достижение в области той или иной отрасли техники. У него есть радиоприемники, инфраглаз, обычное зрение, ультрафиолетовое зрение, гамма-глаз, орган обоняния, акустические рецепторы для восприятия инфра-, ультра- и обычного звука, устройство для видения потоков заряженных и нейтральных частиц, анализатор печатного письма, анализатор человеческой речи и так далее. Кроме того, у УРМа есть гироустройство для сохранения равновесия, визуальный и локационный определители расстояний, хронометр, барометр, гигрометр. Вся рецепторная система УРМа чрезвычайно точна и надежна. Наконец, много сил положила на УРМа и Лаборатория Силы и Движения. Источником энергии машины служит плутониевый реактор большой мощности, питающий девять мощных электромоторов, тридцать пять соленоидов, рецепторную систему и схему усиления. Остроумно разработанные и точно выполненные системы рычагов позволяют УРМу совершать около пятисот различных движений с практически любой скоростью и в любой последовательности. Как работает УРМ? Создавая «мозг» УРМа, Лаборатория Программирования заложила в него некоторые аксиомы, так называемые рефлекторные цепи, с которых, собственно, и начинается поведение всякой кибернетической машины. Благодаря этим готовым рефлексам машина «знает», где верх, где низ, ходит по дорожкам и не топчет газоны, ищет двери и не ломится сквозь стены, знает хозяина и слушается его голоса и так далее. Кроме того, «память» машины загружается типовыми реакциями на наиболее вероятные условия, в которых ей придется работать. Так, УРМ отступает перед глубоким обрывом, удирает (и всегда в нужную сторону), если на него падает стена или рухнувшее дерево, не приближается к источникам интенсивных излучений, уступает дорогу поезду или грузовику. Когда УРМ включен, показания рецепторов, преобразованные в двоичный шифр, начинают непрерывно поступать в анализатор. Анализатор устроен таким образом, что, получая восприятия, он сравнивает их с тем, что у него уже есть в памяти и из всех возможных комбинаций ответной реакции на эти восприятия выбирает наиболее выгодное и логически оправданное с точки зрения выполняемой УРМом в данный момент операции. Благодаря огромной емкости «мозга» УРМа оказывается возможным запрограммировать реакции на все мыслимые обстоятельства. Так, если бы УРМ выполнял земляные работы на Кара-Кумском канале и наткнулся на древнее захоронение, он бы не только мог дать об этом знать диспетчеру, но и начал бы самостоятельно, с большой осторожностью и аккуратностью раскапывать находку, счищать с нее налипший грунт, мыть обнаруженные черепки и складывать их в укромном местечке. Но Лаборатория Программирования не остановилась на этом. Легко видеть, что было бы чрезвычайно невыгодно применять УРМа на таких работах, как рытье каналов, строительство и тому подобное. С самого начала УРМ был предназначен для работы в условиях, где присутствие человека-надзирателя невозможно физически. Например, в океане на больших глубинах, на других планетах. Но вся беда в том, что и составитель программы не может предсказать точно, какие условия будут окружать машину в подобных случаях, и, следовательно, не может задать УРМу реакции на эти условия. Тогда Стремберг предпринял попытку создать самопрограммирующуюся машину. Анализатору была задана новая готовая рефлекторная цепь, сущность которой сводится к тому, чтобы побуждать УРМа самостоятельно заполнять пустующие ячейки памяти. Следует помнить, что таких ячеек у УРМа десятки миллионов. И результат получился совершенно неожиданный. Новый готовый рефлекс оказался источником возникновения десятков новых, не предусмотренных программистами рефлексов. Эти самопроизвольные рефлекторные дуги, или спонтанные рефлексы, как окрестил их Стремберг, направили деятельность «мозга» УРМа в совершенно новом направлении. Пока «мозг» управляется готовыми рефлексами, которые вложены программистом, можно предсказать все действия УРМа в любой обстановке. Но с появлением спонтанных рефлексов УРМ выходит из повиновения и начинает «вести себя». Так случилось и в памятный зимний вечер, когда УРМ вырвался из своего подвала и разрушил трансформатор. Приходится признать, что, по крайней мере в настоящее время, наделять машину способностью программировать свои действия не представляется возможным. С таким же успехом можно было бы позволить железнодорожным составам выбирать время и путь следования по своему усмотрению. Для уточнения программы действий универсальной рабочей машины в условиях, не предусмотренных программистом, пока приходится идти по более медленному, но зато гораздо более верному пути: оттачивание анализаторских способностей «мозга», дальнейшее усовершенствование рецепторной системы и… ликвидация самой возможности возникновения спонтанного рефлекса. Последние слова Николай Петрович выкрикнул уже на бегу. Шустов кинулся вслед за ним, но споткнулся и с минуту барахтался в сугробе, ругательски ругая проклятую пургу, свинячьего Урма и вообще всех, причастных к происшествию. lt;…gt; — Бежать туда всем вместе, найти его и… ну, и схватить. — Схватить! — Стремберг взорвался. — Схватить! За что прикажете? За штаны? Полтонны весу, живая сила удара кулака — триста кило… Чушь какая! lt;…gt; Глаза их привыкли к кромешному мраку, и они увидели низкое мглистое небо и белесое свечение сугробов под ногами. Несколько раз они валились в какие-то ямы, срывались с невысоких обрывов. Наконец Стремберг остановился и, тяжело дыша, сел прямо в снег. lt;…gt; Костенко присел рядом на корточки и стал отдирать ледяную корку с усов и бороды. Корка не отдиралась, и он тоненько повизгивал от боли. lt;…gt; — Побежали? — предложил Костенко. — По… погодите… Передохнем… немного… Стремберг снова сел в сугроб, не выпуская руки Костенко, шумно, со свистом дыша, потом наклонился, схватил горстью снег и сунул в рот. — Понимаете… у меня легкие… обожжены. Не могу… бегать. Он снова зачерпнул снега и приложил к лицу. — Простудитесь, — нерешительно сказал Костенко. lt;…gt; Горячая металлическая поверхность толкнула Костенко в лицо, и он кувырком покатился в сугроб. lt;…gt; — Ну что ты, дорогой, успокойся! — бормотал Шустов, гладя его взъерошенные заиндевевшие волосы. — Эх, я же говорил вам… — мрачно сказал Рябкин, но Николай Петрович оборвал его. — Говорил, говорил, — крикнул он. — Молчи ты, ионная трубка… Стремберг, дружище, неужели ты не понимаешь? Ведь это же победа! Неожиданная и громадная победа! Все с изумлением уставились на него, а он пританцовывал от возбуждения и хлопал себя по бокам. — Победа! Ну что вы глаза вытаращили? Разве вы не видели? Ведь это сознательное неповиновение! Сознательное, понимаете? Стремберг выпрямился. — Погоди… О дьявол, я ничего не соображаю. — Хороша победа, — брюзгливо проворчал Рябкин. — Машина не слушается человека, и он называет это победой. Что же тогда провал? В шесть часов утра вернулся маленький Рябкин. Он положил на стол солидный пакет с бутербродами, стащил с себя доху и стряхнул снег с унт. На столе, как и много дней назад, лежал Урм — покорный, неподвижный, с раскрытой грудью и без головы. За соседним столом Стремберг сосредоточенно копался острой иглой микроэлектрометра в блестящем, круглом как мяч «мозге» непослушного Урма. Николай Петрович, осунувшийся и слегка охрипший за ночь, беседовал с Костенко, водя волосатым пальцем по листу кальки. Костенко почтительно слушал, вздыхал и то и дело вытирал пот со лба. — Бутерброды есть, — сообщил Рябкин тоном заговорщика. — С сыром. И с ветчиной. Стремберг нетерпеливо мотнул головой. Николай Петрович просто не услышал, но Костенко вздрогнул и оглянулся. — И с телятиной тоже есть, — сказал Рябкин. — Я бы съел, — жалобно сказал Костенко и виновато взглянул на Николая Петровича. Стремберг усмехнулся. — Нет, серьезно… Со вчерашнего дня не евши. Давайте, товарищи, а? Он запустил руку в пакет. Николай Петрович укоризненно крякнул и принялся сматывать схемы в трубку. — Раб желудка, — сердито сказал он, но не удержался и тоже выбрал себе бутерброд. — Ладно. Расскажу тебе в общих чертах, не вдаваясь в подробности. — Вот-вот, — обрадовался Костенко. — В самых общих, так сказать, чертах. Давай, Николай Петрович. Рябкин хихикнул, сел на угол стола и заболтал короткими ножками. — И расскажу. — Николай Петрович, с досадой взглянул на него, затем снова повернулся к Костенко. — Ты специалист по инфракрасной оптике, но раз уж попал на работу в Институт Экспериментальной Кибернетики — должен знать такие вещи. — В самых общих чертах, — подсказал Рябкин. — Хотя бы. Итак, кибернетическая машина «УРМ» имеет пятнадцать рецепторов… то бишь органов чувств. Инфраглаз, обычное зрение, гамма-глаз, обоняние, акустические рецепторы — инфра-, ультра — и обычные, радиолокаторы, гигрометр и так далее. Кстати, все эти «глаза» и «уши» и связанные с ними устройства сами по себе являются замечательными техническими новинками, нашей гордостью. Двести с лишним человек работали над УРМом больше пяти лет… — Понятно, Николай Петрович… — Дальше. Урм снабжен мощным источником энергии — портативным атомным реактором-бридером[78] — и великолепной силовой и двигательной системой. Бессмертная заслуга Лаборатории Силы и Движения. Ну, как и во всяком мало-мальски сложном кибернетическом устройстве, показания рецепторов преобразуются в двоичный шифр и подаются в анализатор, в память, а затем снова через анализатор на усилители и в рабочую часть. Это довольно элементарно и имеется в каждой цифровой машине. Но чем УРМ отличается от обычного кибернетического устройства? — Действительно, чем? — с интересом спросил Костенко и взял пятый бутерброд — с сыром. — У обыкновенной цифровой машины — десятки тысяч триггеров. У Рябкина — в его ионизационном обозе, или, что то же самое, в ионизационной лаборатории — пытаются ставить ионные трубки, и такая машина занимает целый зал. У нас — пенопласт. Вон в том шарике, с которым возился Стремберг, — десятки миллионов ячеек… — Э-э… Что такое пенопласт? — Наш пенопласт — платиновая или ферритовая пена с прослойками диэлектрика. У Урма задействовано сейчас восемнадцать миллионов логических ячеек. У человека в мозгу несколько миллиардов клеток… Костенко перестал жевать. — Значит, главное — количество логических ячеек? — Да. — Но это ж не принципиально!.. — Ха! В том-то все и дело! Чем больше логических ячеек, тем сложнее и гибче программа, которую можно задать машине. Вот, например, последняя программа Стремберга — это же шедевр! Готовая рефлекторная цепь, побуждающая Урма заполнять пустующие ячейки памяти. Урм получил замечательное свойство — стремление узнавать новое. Тут, дорогой, с триггерами, с ионными трубками далеко не уедешь. Тут нужны миллионы ячеек! И вот… — А как задается такая программа? — Мнэ-э… Это, знаешь ли… М-м-м… Словом, это пока не подлежит огласке… Ну, ты понимаешь… — Ладно, — сказал Костенко, — давай дальше. — Да-а-а… И вот тут-то и начались все эти чудеса. В металлическом мозгу начали возникать непредусмотренные нами связи, понял? Непрограммированные, самопроизвольные, спонтанные, если хочешь, рефлексы. Машина начала вест и себя! Она стала выбирать между двумя заданными ей рефлексами: рефлексом повиновения и вот этой вот программой Стремберга… — Увы и ух! — со скорбью произнес мстительный работник «ионизационного обоза». — Что? — рявкнул Николай Петрович, резко поворачиваясь к нему. — Я сказал «увы и ух», — вежливо пояснил Рябкин. — Шустов сейчас бегает по институту и выясняет убытки, которые возникли как результат вышеупомянутого… кхе-кхе… выбора… — Ладно, — умиротворяюще проговорил Костенко, доедая последний бутерброд, — не ссорьтесь. Урм — знатная машина, и эти спонтанные рефлексы… Над ними надо подумать… — Еще бы! — разгорелся Николай Петрович. — Никогда еще моделирование сознания не достигало такого успеха. Урм сопротивлялся, он не хотел, ему надоело… По-моему, это качественный скачок. Количество ячеек перешло в качество, в новое качество, сходное с сознанием. Это, конечно, не настоящее мышление, но! Кто поручится, что кроме мышления нет других форм разумного отношения индивида к обстановке? Стремберг встал наконец и потянулся: — Избавь меня, Коля, от философии, а от прочего я сам избавлюсь. И начну я с этой проклятой программы. Завтра соберем Урма, и завтра же я его кастрирую — уничтожу программу… этот самый шедевр. Нам нужна очень умная машина, а не очень глупый человек. Спонтанных рефлексов и второй охоты с бульдозерами нам тоже не надо… — Слушай, Стремберг!.. — взмолился Николай Петрович. — Сказано, Коля! Нам нужен Урм — Универсальная Рабочая Машина. И такой УРМ у нас не останется без работы. А вот когда-нибудь потом, когда мы сами станем умнее и опытнее, мы создадим Урм — Ученого, Рабочего, Мыслителя, — и пусть он тогда потягается с нами — своими создателями. — Это случилось первого апреля, рано утром, — сказал лейтенант Исида, — в самый разгар «сиохигари». Он отложил веер, нагнулся, взял палочками и аккуратно отправил в рот кусочек маринованной редьки. Нас разделял низенький столик «цкуэ», уставленный тарелками, блюдами и горшочками. Рядом со столиком стояли черные бутылки. Было жарко и душно. Сквозь щели бамбуковой шторы на веранду падало горячее солнце ясной японской осени. Лейтенант Исида был в легком шелковом кимоно, но его круглое лицо и наголо обритая голова блестели от пота. Время от времени он снимал очки и прикладывал к мокрой переносице пестрый платок. Собственно, Исида не был лейтенантом. Он служил в морской обороне в звании младшего инспектора какого-то ранга. В императорском флоте до капитуляции это звание соответствовало чину лейтенанта. Поэтому я звал его либо по имени, либо «тюи» или «тюи-доно» — «господин лейтенант». Так было короче и, кажется, больше ему нравилось. Вообще, он относился ко мне очень благожелательно. Японский язык я знал плохо, и мы разговаривали по-английски. Запив редьку долгим и громким глотком холодного пива, он сказал: — Вы знаете, что такое «сиохигари»? Нет? Тогда я объясню, если не возражаете. Дословно это значит «собирание ракушек при отливе». Дело в том, что на песчаном морском дне у побережья, обычно скрытом под водой, селятся массы съедобных ракушек. В большие отливы дно обнажается. Тогда жители побережья, все — взрослые, дети, старики — спешат воспользоваться случаем. Особенно велики отливы в конце марта — начале апреля. Это «сиохигари» совпадает с наступлением весны, и в ясную погоду жители устраивают настоящие пикники. Они подтыкают подолы повыше, заходят подальше в мелкую воду, и начинается веселая охота. Для женщин и, особенно, для ребятишек это целое событие. Они скребут песок граблями и совками, отыскивают ракушки и устрицы, вылавливают в лужах рыбу, ищут под скалами крабов и маленьких «тако» — осьминогов. И при этом смеются, визжат и кричат во все горло. На следующее утро у него сильно болела голова, не хотелось шевелиться. Апрельское солнце проникало через щели бамбуковой шторы и неприятно щекотало зажмуренные веки. Скрипнули раздвигаемые сёдзи — хозяйка боязливо заглянула в комнату. «Надо вставать», — покорно согласился Исида. Он открыл глаза, громко, с прискуливанием, зевнул и сел, щурясь на солнечные пятна на циновке. У изголовья, чистые и выглаженные, лежали мундир и брюки. Капитан Исида вскочил, похлопал себя по голому животу и занялся гимнастикой. В тот момент, когда он делал стойку на одной руке, внизу под окном зафыркал автомобиль. Знакомый пронзительный голос крикнул: — Исида-сан! Исида! «Като?» Исида легко перевернулся, мягко, как кошка, упал па пятки и поднял штору. — Да! — хрипло рявкнул он. Пайщики акционерного общества «Алмазная Пасифида» до сих пор ждут известий о том, что в порты Японии придут грузовые субмарины странного подводного народа. Возможно, им (пайщикам) будет интересно узнать некоторые подробности, касающиеся предыстории этой многообещающей компании, любезно предоставленные авторам настоящего рассказа одним из свидетелей ее возникновения… Комлин Александр Николаевич, сотрудник Института Высшей Нервной деятельности, 29 лет. Несчастный случай при эксперименте, связанном с облучением частицами высоких энергий. Доставлен 16 сентября в бессознательном состоянии. При общем вполне удовлетворительном состоянии организма — психическая травма первой степени, потеря памяти, сильное нарушение координации движений. Симптомов лучевой болезни нет. Будучи приведен в себя, кричал, метался, рвал одежду. Связность речи потеряна. Реакция Петера — Чернявского — 57.12. Применена радиотерапия по методу Чернявского. …Ослепительно белые вершины Комо. Горячий клубок Сиу погрузился в вечерние заросли, и дыхание теплого ветра гонит по меркнущему небу розовые легкие облака… Джунгли темнеют. Джунгли чуть колышутся, нависая над тяжелой черной водой Ста, где в желтой тине у самых берегов лениво шевелят прозрачными плавниками большие белые рыбы в ожидании Вечерних Песен. Когда с горячих болот придет слоистый туман и ляжет как плоское облако над неподвижной водой, вершины Комо померкнут, и наступит час Вечерних Песен. Небо станет черно-синим, и одна за другой поднимутся из далеких лесов четыре Ночных Огня, белых, как священные рыбы Ста. Это моя родина. Здесь мой дом у самого берега, хороший высокий дом, где так прохладно в период Зноя и так тепло в период Туманов. Здесь мой народ — племя славных копьеносцев, прозванных Победителями Дао — страшных лесных драконов, спускавшихся с Комо в период туманов. Где все это? Что со мной? Уже разгорался огонь вечернего костра, и звучала в ушах Песня Белой Рыбы, и зоркий Хитта закричал, что видит кончик первого Ночного Огня, высунувшийся из-за темной стены джунглей… Уже плескалась вода у берега под плавниками священных рыб, поднявшихся из ила, и пустила первую трель добрая птица Кги, подавая знак, что беззубые Дао заснули и она слышит их сонный храп… Уже поднялась, опираясь на копье, старая Акка,[79] не отрывая глаз от оживающего пламени костра, и стихли голоса и смех невидимой толпы соплеменников. — Что произошло? Все исчезло сразу, мгновенно, как исчезает копье, брошенное в воду, не оставляя после себя даже всплеска. И как река возвращает копье, так память возвращает образы — родные и далекие, похожие на сладкий сон, но это не сон. Наверное, сон — это язык, не слушающийся меня, чужой голос, исходящий из груди — из чужой груди, слабой, тщедушной и белой, и — если открыты глаза — белолицые карлики, закутанные в странные одежды, бесшумно скользящие вокруг меня… Но не надо открывать глаз. Уши доносят скрипы и шорохи, кто-то бродит рядом и переговаривается хриплым каркающим шепотом… Не надо открывать глаз — они увидят низкий потолок, и непонятные предметы вокруг, и маленькое холодное Сиу на толстой короткой ножке, изливающее слабый свет, и — самое страшное — чужое тело на белом ложе, покрытое толстой греющей материей тело, к которому прикреплена теперь моя голова… Кто вы? Язык не слушается, хрип течет из горла, густой, как горячий болотный ил. Кто вы, карлики, отнявшие мое тело у моей головы? Пустите меня! Развяжите веревки, прижимающие тело! Я хочу петь Вечернюю Песню, а для этого надо сесть! Я хочу петь Песню Кли, но ведь я… не помню ее. Я не помню своего имени… Пустите!.. Ослепительно белые вершины Комо, когда Ночные огни погружаются в Горячие Болота… 17 сентября. Общее состояние удовлетворительно. Около часа ночи — сильная вспышка болезни: бред, беснование. Введен в состояние искусственного сна. Весь день пролежал с закрытыми глазами. Радиотерапию перенес спокойно. Реакция П.—Ч.: утром — 59.0, вечером — 76.3. Улучшение заметно. В палате висел прозрачный уютный сумрак. Маленькая лампа-ночник слабо освещала аккуратно застланную койку у дальней стены, окно, затянутое тяжелой портьерой, и вторую койку — на ней лежал человек, до подбородка укрытый мохнатым больничным одеялом. Его лицо резкой тенью выделялось на яркой белизне подушки. Рядом сидел другой в накинутом на плечи халате. — По-моему, это был очень удачный опыт, — сказал сидевший нерешительно. Тот, что лежал, шевельнулся, согнул ногу под одеялом, не отвечая. — Тебе было очень больно? — спросил сидевший. — Нет… Впрочем, я не помню. — Голос больного был глух. Говорил он заметно запинаясь, словно подбирал слова. Одеяло соскользнуло на пол, сидевший торопливо нагнулся и поправил его. — Больше всех напугался, наверное, Дим Димыч, — снова заговорил посетитель. — Он весь трясся, когда приехала скорая помощь… Ты ведь сильно кричал, знаешь… — Я… совсем… помню… плохо… — с расстановкой проговорил лежащий. — Плохо помню… я… — Он оборвал, не договорив. — Знаешь, как это было, Витя? Сначала всё, как обычно: я включил психотрон, киноаппараты. Ты сидишь железно — не шевелишься, глаза открыты, молчишь. Тишина, психотрон верещит — все в полном порядке… И вдруг — на седьмой минуте — вопль! И какой! У меня волосы встали дыбом. А ты кричишь, кричишь, кричишь… Я давно всё выключил, бегаю вокруг, раскупориваю камеру, а ты — кричишь! И тут врывается Дим Димыч и с ним — этот новенький из охраны, оба ощетинились, Димыч рвет кобуру, никак пушку вытащить не может и — на меня! Ну, и смех и грех, ей-богу! Посетитель неуверенно засмеялся, потом наклонился вперед, пытаясь разглядеть лицо лежащего. — Слушай, Витя, ты, может, думаешь, тебе вредно разговаривать? Наоборот — мне все врачи говорят, расшевелите вы его! Он-де с нами говорить не хочет. Ты говори, говори, Витька, это тебе полезно. Лежащий снова шевельнулся под одеялом: — Понимаешь… Ты не думай… Я не… не нездоровый… То есть… Словом… Я хорошо себя чувствую, но… Не говорить… не гово… говориньетн-ну… — Что? — Сидящий придвинул свое лицо вплотную к лицу рольного. — Что, что? Повтори, повтори, Витя… Глаза больного выкатились, остекленели, из сведенного су дорогой рта выскакивали какие-то странные хриплые слова. — Ануо гуанни узна ро дао… — А, опять, — прошептал посетитель, отшатываясь. Он поспешно, чуть дрожащими руками, вытащил из бокового кармана пиджака плоский блестящий диктограф, включил его. — Н'наа вуэна нао гоаон'наа… Голос слабел, задыхался. Подбородок больного опустился, веки упали на расширенные зрачки. Голос смолк. Сидевший подождал еще немного, выключил диктограф и положил его на тумбочку рядом с лампой. — Витя. — Мм, — сказал больной. — Видал? И все время, все время я и там, и здесь… Ты понимаешь? Теперь он говорил тихо, но почти не запинался и не хрипел. — Ты записывай, записывай все это. И скажи этим кретинам, чтобы разрешили поставить здесь магнитофон — ведь мой, с позволения сказать, бред — это единственное, что доходит оттуда… Ты меня понимаешь, Кристо? — Это не единственное, Витя… — Кристо помолчал и вдруг выпалил, словно окунулся в ледяную воду: — Есть еще рисунки! — Что-о! — Больной приподнялся. — Рисунки, товарищ Комлин! Черт с ними с докторами, они… — Они считают меня обыкновенным сумасшедшим. — Да. Они запретили мне это показывать: возвратный процесс, патологический стимул и все такое… — Где рисунки, покажи! — Комлин быстро поднялся и сдвинул абажур: яркий свет брызнул на его худощавое лицо, бронзовое от загара. — Ого! — сказал Кристо, роясь в кармане. — А ты не так плох! — Господи, ну конечно! Давай, давай! Оба склонились над большой записной книжкой в толстом кожаном переплете. — Вот. Номер один, — сказал Кристо. Комлин жадно схватил листок бумаги и поднес его к свету. Губы его разжались, брови поползли на лоб. — Да, — сказал он после минутного молчания, — да… На желтоватом клочке твердые четкие штрихи сливались в чудесную странную картину: пылающий огонь, несколько человеческих фигур у костра, бесформенная глухая чаща вокруг и темное, неуловимо прозрачное ночное небо с четырьмя узкими светлыми серпами, висящими над вершинами леса… Странное неземное очарование струил этот диковинный пейзаж. Теплый ветер, полный аромата незнакомых цветов, дыхание тех, что сидели у костра… — Слышишь? — спросил Комлин, чуть шевеля губами. — Да. Надо только вглядеться внимательно и… и… я не знаю, как это объяснить… — Я тоже не знаю. Но это можно слышать… Они надолго замолчали, вглядываясь в чудесное изображение. — А номер два? — спросил наконец Комлин. — Это не оконченный рисунок, — сказал Кристо с заметным сожалением. — Ты не успел его закончить — пришел в себя. — Вновь обрел здравый рассудок, — невесело ухмыльнулся. Комлин, рассматривая второй листок. — Не пойму, к чему здесь эта башня в джунглях… — Ты же не успел закончить, Витя, — повторил Кристо. — Дда-а… — протянул Комлин. — Опять заросли и какая-то явно металлическая башня. Но это — уже день… Он повертел рисунок в руках и вернул его товарищу. — Подумать только — это нарисовал я! Ты же знаешь, как я рисую, Кристо? Он снова откинулся на подушку и закрыл глаза. — Ты… помнишь это? — осторожно спросил Кристо. Комлин мотнул головой. — Нет. Этого я не помню, но… — Но. — Именно, но! — Комлин устроился поудобнее, закинул руки за голову. — Это больше всего похоже на очень яркий сон. Иногда бывает так: идешь по малознакомой улице и вдруг чувствуешь, что все это где-то видел — серые дома, пустой тротуар, лужу посреди мостовой… И потом вспоминаешь — во сне! Или — просыпаешься утром… Уже не спишь, но еще не проснулся совсем и… и… И, понимаешь, рядом — знакомые стены и остатки твоего сна — какие-нибудь люди, или улица, или какой-нибудь забор с объявлениями… Это очень трудно объяснить… — Да-да! Я тебя почти понимаю… — В жизни это не играет никакой роли, поэтому у нас нет даже слов, чтобы верно описать такое ощущение. А то, что я испытываю, очень похоже на такое вот состояние. Кристо тихонько потянулся к диктографу и включил его. — Вот сейчас, например, я почти здоров. Мои прежние ощущения кажутся сном, и, как всякий сон, они расплывчаты и не поддаются словесному описанию… А бывает, я помню, наоборот: эта палата кажется сном, а я — совсем другой человек — удивляюсь этому странному сну… (Далее текст отсутствует.] Инспектор наконец перестал копаться в бумагах и сказал: — Н-ну, хорошо. С кого же, собственно, мы начнем?.. — Как вам будет угодно, — сказал Директор Института. — А вы, товарищ Леман, не злитесь, пожалуйста. — А я, товарищ Рыбников, не злюсь. — Ну и отлично, — сказал Инспектор. — Тогда начнем с этого вихрастого мэнээса. Симаков, кажется? — Как вам будет угодно, — сказал Директор необычайно вежливо. Он передвинул рычажок видеофона и спросил, не глядя на голубоватый экран: — Младший научный сотрудник Симаков вызван? — Вызван, Иосиф Петрович, — ответил женский голос. — Пусть войдет. Инспектор Рыбников сел поудобнее и уставился на большую, обитую стеганой кожей дверь. Дверь дрогнула, приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулся младший научный сотрудник Симаков. Он прочистил горло и, несколько склонившись вперед, осведомился: — Разрешите? — А вы, пожалуйста, садитесь, товарищ Симаков, — сказал Инспектор, приветливо кивая. — Вот сюда, пожалуйста. И не стесняйтесь. — Благодарю вас, — прошептал Симаков. Он оторвался от дверной ручки, деревянным шагом подошел к директорскому столу и ухватился за толстую спинку черного тяжелого кресла. Кресло было напротив Инспектора. Симаков снова кашлянул и опустился на сиденье, забыв поддернуть узкие серые брюки. Затем он пригладил вихор на макушке, кашлянул еще раз и дрыгнул коленкой, словно собираясь перебросить ногу на ногу, но не решаясь это сделать. — Мы с вами уже виделись сегодня, — сказал Инспектор, — А теперь я хотел бы задать вам несколько вопросов. Вот вы показывали нам лабораторию. Начальник ее — товарищ Комлин, а вы, кажется, его заместитель и теперь — исполняющий обязанности? — Да, — сказал Симаков и поглядел на Директора. Инспектор тоже поглядел на Директора. Директор внимательно изучал пустую, залитую асфальтом и солнцем площадь под окном. — А не могли бы вы, товарищ Симаков, — спросил Инспектор, — рассказать мне, чем занималась ваша лаборатория последние, скажем, полгода? — Да, разумеется… — Симаков запнулся и снова поглядел на Директора. — Э-э… Лаборатория выполняла заказ… Э-э… Заказ одного из… — Виталий Константинович, — проговорил Директор, по-прежнему глядя в окно. — Товарищ Рыбников — инспектор Управления охраны труда при Совете Министров. Он в курсе. — Да-да, разумеется, — заторопился Симаков. — Лаборатория выполняла заказ Управления межпланетных сообщений. В сентябре прошлого года нам была предложена исследовательская тема относительно воздействия космического излучения и вообще частиц высоких энергий на психическую деятельность человека. Следовало выяснить несколько вопросов. Какие изменения вызывает такое облучение в сером веществе. Какие именно участки спектра энергий оказываются наиболее эффективными в смысле воздействия. Каковы внешние признаки поражения коры. Существуют ли достаточно простые методы борьбы с последствиями таких психолучевых травм, и как их предупредить… Вот приблизительно в таком плане. Симаков наконец решился перекинуть ногу на ногу. Впрочем, он сам этого не заметил. — Лаборатория выполнила эту тему? — спросил Инспектор, играя карандашом. — Нет. Еще нет, — озабоченно произнес Симаков. — То есть основные результаты, разумеется, получены, обобщены, готовится доклад, но появилось еще немало любопытнейших проблем. Вот например… — Простите, товарищ Симаков, — поспешно сказал Инспектор. — Это страшно интересно, но вот мне сейчас пришел в голову еще один вопрос. — Слушаю вас, — сказал Симаков. Он казался несколько обиженным. — А скажите… Вот прибор в небольшой комнатке рядом с виварием. Это ведь генератор нейтринных пучков, если я не ошибаюсь. Симаков насторожился и подобрал ноги. — Да, — сказал он. — Это новейшая аппаратура. Вы ее получили недавно? — Совсем недавно. — И Комлин работал именно с этим генератором. Симаков поглядел на Директора и подумал. — Андрей Андреевич действительно с ним работал, — сказал он и принялся успокаивать бунтующий вихор. — Почему я спрашиваю? — сказал Инспектор. — Дело в том — вы это знаете лучше меня, — что облучение нейтринными пучками представляется мне как-то не связанным с основ ной темой лаборатории. Я имею в виду заказ Управления межпланетных сообщений. Нейтрино несет весьма небольшую энергию, и потом… Изучение нейтринного облучения вряд ли может принести практическую пользу, если говорить о нуждах межпланетников. Директор поджал губы. У него давно болела шея, на площади перед Институтом не происходило ровно ничего интересного. Но он упрямо сидел отвернувшись. Так он выражал свой протест. Директор был молод и страстно ненавидел комиссии и инспекции. Рыбников ему особенно не нравился. «Выпытывает, — думал он со злостью. — Все ясно, как шоколад, но выпытывает». Симаков сказал нерешительно: — Видите ли, Андрей Андреевич вел на этом генераторе не которые эксперименты по своей собственной теме. Это был его собственный замысел… — А вы в курсе его работы? — прервал Инспектор. — Да… То есть в самых общих чертах. Я в основном работал над заказом Управления, но… Андрей Андреевич делал недавно доклад, там он говорил кое о чем… Директор наконец обернулся к ним лицом. — Комлин сделал этот доклад за два дня до несчастья. Копия доклада приложена к делу, вы можете с ней ознакомиться. — Обязательно ознакомлюсь, — сказал Инспектор. — А теперь скажите мне, пожалуйста, товарищ Симаков, кто принимал этот нейтринный генератор? — Я, — сказал Симаков. — Я лично принимаю все приборы, поступающие в лабораторию. — Генератор был в порядке? — Безусловно. Генератор работал прекрасно. Я сам отрегулировал его, и Андрей Андреевич был очень доволен моей работой. Инспектор записал в блокнот несколько слов и поднялся. — Благодарю вас, товарищ Симаков. Извините, что оторвал вас от работы. Симаков вскочил, пожал протянутую руку и, неловко поклонившись в пространство между Директором и Инспектором, устремился прочь. — Минуточку! — окликнул его Инспектор. — А вы не замечали, товарищ Симаков, в последнее время и в день несчастья, в частности, чего-либо необычного в поведении Комлина? Симаков был уже одной ногой за порогом. — Н-не знаю… Пожалуй, нет. — Он сделал рукой жест, выражавший удивление и полную неосведомленность. — Спасибо. — Инспектор сел и принялся вертеть карандаш в пальцах. Низко над площадью повис небольшой пассажирский вертолет. Сверкая ртутным серебром фюзеляжа, тихонько покачиваясь, принялся медленно поворачиваться вокруг оси. Сел. Откинулась дверца, из черного квадратного отверстия вылез спиной вперед человек в сером комбинезоне, легко спрыгнул и на асфальт и неторопливо пошел к зданию Института, на ходу раскуривая папироску. Директор узнал вертолет Рыбникова. «На заправку ходил», — рассеянно подумал он. Рыбников положил карандаш на стол и сказал: — Вызовите, пожалуйста, эту девушку-лаборанта, товарищ Леман, будьте добры. Беседа с Еленой Григорьевной Нилиной, старшим лаборантом физической лаборатории Комлина, прошла прекрасно. Этому, вероятно, способствовало то обстоятельство, что в самом начале беседы Директор покинул кабинет, сославшись на необходимость присутствовать на каком-то совещании. «Очень, очень милая девушка», — почти растроганно думал Инспектор все время разговора и называл старшего лаборанта не иначе, как Леночкой. «Добрый и милый человек», — думала Леночка и недоумевала, почему Симаков, вылетевший из кабинета бомбой, заявил: «Вежливый бюрократ и въедливый притом», и принялся разглаживать вихор с таким видом, словно в кабинете его драли за волосы. Отпустив старшего лаборанта, Рыбников подвел некоторые итоги. Из беседы выяснилось, во-первых, что пострадавший Комлин был человеком совершенно замечательным: талантливый специалист, знает все и обо всем, делает не меньше шести докладов на семинарах ежегодно, пишет чудные стихи, не выходит из лаборатории и пробегает стометровку за десять и пять десятых. Начальник заботливый, чуткий, внимательный, умелый, строгий, всегда спокойный, любитель пошутить, непреклонный в решениях, прекрасный, отличный, не в пример другим, — ангел без крыльев за спиной, но с ежовыми рукавичками в правом верхнем ящике стола. По правде говоря, все это мало заинтересовало Инспектора: он читал личное дело Комлина, там об этом говорилось, но конечно, на тон ниже и несравненно более сухо. Гораздо более интересными показались Рыбникову сведения другого рода. Что-то случилось с начальником лаборатории после того, как он сделал первое обзорное сообщение по результатам работы над темой Управления межпланетных сообщений. Сначала он увлекся установкой нейтринного генератора: целыми днями просиживал в маленькой комнате рядом с виварием, просил не мешать, работу по незаконченной теме переложил на заместителя. Это продолжалось две недели. Через две недели Комлин оставил свою келью, совершил обход лаборатории, подписал бумаги, устроил два публичных разноса, очень весело пошутил, засадил Симакова писать полугодовой отчет и вновь заперся в маленькой комнате, прихватив с собой Александра Горчинского, лаборанта. — Извольте, — прогудел он, словно раздумывая, — извольте, можно и поподробнее. Изучалось воздействие сфокусированных нейтринных пучков на серое и белое вещество головного мозга, а равно и на организм подопытного животного в целом. Фокусировка производилась последовательно на зональный слой, наружный и внутренний зернистые слои, на ганглиозный слой и на слои больших пирамидальных и полиморфных клеток. Такая именно последовательность эксперимента обусловлена удобством последовательной смены радиофокусированных нейтринных присосков… Горчинский говорил монотонно, без выражения и с совершенно равнодушным видом. — …Попутно с фиксацией патологических и иных изменений организма в целом, производились — с помощью обычной аппаратуры — измерения тока действия, дифференциального декремента и кривых лабиальности в различных тканях, а так же замеры относительных количеств нейроглобулина и нейростромина… — Позвольте, позвольте, — пробормотал пораженный Инспектор. — Что такое этот… нейростролин? — Нейростромин? — переспросил Горчинский. — Нейростромин — это один из протеидов серого вещества… — Ага, — произнес Инспектор, багровея вновь: он начал понимать. — …относится к рибонуклеопротеидам,[80] — добавил Горчинский, словно извиняясь за необходимость уточнять такие банальные истины. Инспектор откинулся на спинку кресла и с восхищенной яростью думал: «Ну и подлец! Ну и хулиган! Ну, погоди ты мне…» Директор по-прежнему глядел в окно, дробно постукивая белыми сухими пальцами по столу. Горчинский продолжал, не меняя тона: — Одновременно производились также микроскопические срезы коры с последующим химикофизическим анализом в целях выяснения изменений, возникающих в невронах[81] и невроглии. Как известно, в невроплазме, кроме обычных в любой клетке органоидов, содержатся неврофибриллы и субстанция Нисселя — или, что то же, тигроидное вещество. Оказалось, в частности, что нейтринное облучение задерживает тигролиз и — более того — при определенных условиях увеличивает количество… [Далее текст отсутствует.] — В вашем Институте… А в других институтах? А на предприятиях? Комлин — это восьмой случай за последние полгода. Восьмой! Варварство, варварский героизм… Изволите видеть: в январе двое океанологов-практикантов — мальчишка и девчонка — выгружают из батискафа приборы и самовольно опускаются на дно Сейшельской впадины. Восемь тысяч метров. Мальчишка умер, девчонка отдышалась и заявила, что приборы дают противоречивые показания. В феврале буквально за минуту до старта выволакивают из беспилотной ракеты аспиранта-метеоролога. Очень торопился товарищ, ему нужно было проверить какие-то там данные. В том же феврале на Таймыре взорвалась фотонная ракета. Пятеро сотрудников в ясном уме и трезвой памяти садятся в автомобиль и едут на место взрыва. Двое умирают, трое гниют заживо, заявляют, что добыли ценнейшие данные, и называют вас рутинером и консерватором. Каково? В марте выходит из строя реактор на одной из сибирских АЭС. Кибернетические манипуляторы повреждены, и инженер лезет в реактор голыми руками. В апреле… — Умер? — Кто? Инженер? А вы как думаете? И еще были дела… в апреле, в июне. — Да, документы, — вспомнил Директор. — Они затребованы больницей. Врачи пытались уяснить причину заболевания Комлина, но так ничего и не поняли. Говорят, слишком много физики. — Директор слабо улыбнулся. — Я уже звонил им, документы они перешлют. Перед Директором лежали две пачки документов — тонкая и пухлая. Листки тонкой пачки были исписаны ровным четким почерком, по которому опытный графолог без труда установил бы, что имеет дело с человеком волевым, принципиальным, себе на уме, с рассудком, подавляющим чувства. Это были записи Директора. Пухлая пачка содержала чертежи, диаграммы, графики и даже рисунки. Целый ряд листков был покрыт строчками записей, напоминающих арабскую вязь. Здесь были просто листы писчей бумаги, листки из блокнотов, листки из тетрадей в линейку, в клеточку и в косую линейку, квадратики оранжевой и голубой миллиметровки. Нужно было действительно прекрасно знать физику, химию и физиологию, чтобы разобраться в этом хаосе бумаг, безбожно, вдобавок, перепутанных врачебной комиссией, в рабочих записях Андрея Андреевича Комлина. Комлин начал с экспериментов над животными и получил целый ряд любопытных, но не совсем понятных результатов. Оказалось, например, что нейтринные уколы (терминология Комлина) оказывают на животных действие, аналогичное действию некоторых сильных наркотиков на человека. «Странно, — писал Комлин, — что общего между мексиканским кактусом пейотлем и потоком нейтрино? Те же эффекты: состояние нирваны, повышенная возбудимость, реакция на внешнее электромагнитное поле, смешение рецепторных восприятий…» На расстоянии десяти сантиметров от черепа облученной обезьяны помещался сильный электромагнит. Вращение электромагнита вызывало, по-видимому, поворачивание изображения в глазах животного: обезьяна беспомощно размахивала руками, словно пытаясь за что-нибудь ухватиться, и валилась набок. Дальнейшее вращение электромагнита заставляло обезьяну делать попытки встать на голову. Вероятно, Горчинскому первому удалось заметить, что при сильном звуке облученное животное не только и не столько настораживало уши, сколько жмурилось или заслоняло морду, словно от сильного света. Внимательное изучение этого эффекта обнаружило, что зрачок подопытного животного сужался при крике, стуке или ином звуковом раздражении. «Раздражение слухового органа ведет к возникновению ощущения вспышки света! Полная аналогия с действием пейотля. Непонятно, но интересно. Молодец, Саша!» Служитель вивария жаловался, что некоторые из животных иногда словно теряют память, и показывал на руках следы укусов и царапин. Одна из обезьян совершенно перестала есть бананы. При виде банана вскакивала, начинала жалобно кричать, порывалась спрятаться. lt;…gt; У некоторых животных вырабатывались новые рефлексы без всякой к тому причины, а старые, выработанные искусственные рефлексы исчезали. Такое ненормальное состояние длилось иногда довольно долго, но всегда не дольше трех суток. lt;…gt; «Я сказал Саше, что хочу проверить метод иглы на себе. Это ошибка, но я все равно не мог бы от него этого скрыть. И все же это ошибка: мальчишка слишком увлечен проблемой». lt;…gt; Во всяком случае, сохранилась запись Комлина: «…только что всыпал Саше за опыты. Удручен». Кто именно удручен, не ясно. Вероятно, Горчинский. lt;…gt; Вот что, например, пишет Комлин по поводу одного из замечательных результатов облучения нейтринными пучками. «Я бы назвал это мнемогенезисом или творением памяти, как угодно. Более всего это походит на раздвоение личности, но это явление несомненно более сложное и странное. У меня осталось только ощущение необычайно яркого сна, какие бывают чрезвычайно редко. Бывает: проснешься утром и еще не совсем придешь в себя. Одновременно видишь и остатки своего сна — какая-то полузнакомая улица, дощатые заборы, лужица под ногами, — и тут же рядом, на этом и в этом — стены спальни, штора на окне, стеллаж с книгами, сползшее на пол одеяло. Одно в другом и рядом с другим. Минутами я не мог отличить, где бред, а где явь. Прямо из воды бассейна (имеется в виду, вероятно, тот самый бассейн в Голубом парке, где Веденеев видел Комлина в воскресный вечер) поднималась густая чаща, а под ней — сверкающие на солнце серебряные купола. Или какая-то каменистая пустыня, голая, как ноготь, которая однажды всплыла перед глазами, когда я сидел дома в кабинете. Я не мог ничего понять. Минутами мне казалось, что пустыня понятна и близка мне, а стены кабинета — что-то дикое, бредовое. Меня поражают рисунки. Я не помню, когда их сделал, и я ли. Во всяком случае, сюжеты мне так же незнакомы, как и талант художника. Никто и никогда не поверит мне, что рисунки сделаны моей рукой». Рисунков было два. Директор показал их Рыбникову. Один из них был на желтоватом блокнотном листе и изображал большого зверя, похожего на пантеру, набросанного несколькими смелыми штрихами, словно наспех. Этот рисунок казался занимательным и не более того. Но другой!.. На большом листе ватмана твердые четкие штрихи сливались в чудесную странную картину: пылающий огонь, несколько человеческих фигур у костра, бесформенная глухая чаща вокруг и темное, неуловимо прозрачное ночное небо с четырьмя узкими светлыми серпами, висящими над вершинами леса… Странное неземное очарование струил этот диковинный пейзаж. Темный ветер, полный аромата незнакомых цветов, влажный и теплый… Шорохи затаившегося леса, крик ночной птицы, дыхание тех, что сидели у костра… Инспектор, человек пожилой и отнюдь не сентиментальный, ощутил какое-то теснение в груди. — Слышите? — спросил Директор, едва шевеля губами. — Да. Надо только вглядеться внимательнее и… я не знаю, как это объяснить… — Я тоже не знаю, — прошептал Директор. — Но это можно слышать. Был еще и третий рисунок. Это был, по-видимому, результат попытки Комлина срисовать большого зверя. Рисунок ничего не струил, не вызывал теснения в груди, и его нельзя было слышать. «Детей пугать», — написал Комлин в правом нижнем углу. «У меня нет объяснения всему этому, — писал далее Комлин по поводу мнемогенезиса. — Либо нейтринное облучение способствует возникновению очень ярких галлюцинаций, и творение памяти здесь ни при чем, либо мнемогенезис. Искусственные связи в мозгу, дающие впечатление чего-то виденного и теперь приходящего на ум. Интересно бы посмотреть на себя в такой момент. Это должно выглядеть как сумасшествие: возникают новые связи, новая память, а все вокруг остается прежним. Чингачгук, неожиданно и внезапно очутившийся на искусственном спутнике. Это похуже, чем Генька, обнаруживший вдруг в себе умение ходить на задних лапах и неистребимое желание носить поноску». «Пока я „здесь“, меня нет „там“. Пока я Комлин, я не Чингачгук. Мнемогенезис нельзя изучать на эксперименте. Во всяком случае, на эксперименте над собой. Разве что рисунки, сделанные рукой Комлина, пока у него была память и умение рисовать Чингачгука. Эти рисунки — большая удача. Это доказательство. И проблема сумасшествия! Подумать». lt;…gt; Больше по поводу мнемогенезиса в записках Комлина ни чего не было обнаружено. Обращает на себя внимание странная и непонятная запись: «Вижу за углом и сквозь бумагу», — и крупными буквами на всю страницу: «Отвертка в кармане у Саши — галлюцинация?» lt;…gt; Оставшиеся несколько страничек были посвящены наиболее интересному и удивительному из всех открытий Комлина. — Тут он упоминает о полтергистах, — сказал Директор. — Вы знаете, что это? Инспектор подумал. — Нет, — сказал он. — Понятия не имею. — Это слово взято из арсенала спиритов. — Директор сильно потер щеки ладонями. — Poltergeist — дословно «звучащий призрак». За рубежом это слово теперь употребляется в другом смысле: «человек, способный усилием воли управлять материальными явлениями». — Гм, — сказал Инспектор недоверчиво и стал слушать дальше. «Сочинители романов о полтергистах — дураки и мошенники, — писал Комлин. — Никто из них даже не удосужился подумать, возможно ли такое явление, а если возможно, то почему. В романах полтергисты ворочают сейфами — и все усилием воли. Чепуха в квадрате». lt;…gt; Оставался только листок с последними цифрами, полученными уже, вероятно, за несколько часов до несчастья. — Ну, что вы на это скажете? — спросил Директор. — Он дошел до шести спичек, — сказал Инспектор задумчиво. — Комлин — гений! — Директор стиснул руки и стал ходить по кабинету. — Вся физиология мозга — вверх дном. Какая гениальная и простая мысль! Пучок нейтрино… Не хирургический нож, не грубая бомбежка нуклонами и жестким излучением, а маленькими нежными нейтрино! Теперь только работать, работать… — Вы забыли о Комлине, — сухо сказал Инспектор. Директор остановился. — Да… конечно. Комлин… Комлин — гений. Он великолепный человек, и он сделал великолепное открытие. Теперь надо продолжать по его следам. «Нет, голубчик, — подумал решительно Инспектор. — Директором Института ты не будешь. Ты пойдешь по следам Комлина, но за тобой будут следить, чтобы ты не обрил голову». — Быков будет лететь долгие годы. День за днем, месяц за месяцем. Вокруг ледяная пропасть. — Она поежилась. — Далеко впереди сверкает крохотная звездочка… Интересно, какая у него жена? И кто она? Ты не знаешь? — Не знаю, не видел, — сказал Акимов. — Я и Быкова никогда не видел. — А на аэродроме? Ты ведь встречал нас на аэродроме. — Я видел только тебя, — признался он. — Быков будет лететь долгие годы. День за днем, месяц за месяцем. Далеко впереди сверкает звездочка… — Она заглянула ему в глаза. — А ты бы полетел? — Еще бы! — сказал он. Он даже усмехнулся. — Только меня не возьмут. — Почему? — Потому что я слишком узкий специалист. А в такие экспедиции отбирают людей с двумя, с тремя специальностями. Мне не чета. — Все равно, — сказала она. — Ты лучше всех. — Дело, собственно, в том, что… Да. Видите ли, две недели назад наш кибернетист сломал позвоночник. Спортивные игры, несчастный случай. Да. Он лежит в госпитале… Говорят, он уже никогда не сможет летать. «Турболет улетает через полтора часа», — подумал Акимов. И вдруг он понял, о чем говорит Быков. — Сломал позвоночник? — спросил он. — И никогда уже не сможет летать? Быков кивнул, не поднимая глаз. — Никогда. А мы стартуем через неделю. Тогда Акимов вспомнил ночь, многие ночи, яркий спутник «Цифэй» над бледными тенями далекого хребта. И маленькую хрупкую Нину, которая так счастлива, что они будут вместе и навсегда. — Я понимаю, — сказал Акимов. Быков молчал, глядя себе в колени. — Я понимаю, — сказал Акимов. — Я тоже кибернетист. Вы хотите, чтобы я… — Да, да, — сказал Быков. — Мы стартуем через неделю. У нас совсем нет времени… Да, конечно. Я тоже понимаю, это тяжело. Шесть лет туда и шесть обратно… И большой риск, конечно… Только… — Он растерянно взглянул на Акимова. — Вы понимаете, экспедиция немыслима без кибернетиста. Акимов медленно поднялся. — Что касается работы, — поспешно заговорил Быков, — пожалуйста. Вы можете работать во время рейса. Книги, микрофильмы, консультации… У нас есть отличные математики. Я понимаю, это слабое утешение, но… Не год, не два, а двенадцать. Это будет двенадцать лет без Нины. Акимов не знал, как он скажет ей. Он знал только, что в его глазах сейчас то же выражение мучительного напряжения, какое он видел сегодня в глазах Быкова. Он повернулся и пошел к двери. На пороге он обернулся и сказал с горьким удовлетворением: — Вы, оказывается, совершенно обыкновенный человек. Быков стоял лицом к прозрачной стене, глядел на серое небо и думал. Да, он, Быков, совершенно обыкновенный человек. Такой же, как и остальные восемь миллиардов обыкновенных людей, которые работают, учатся, любят на нашей планете… и вдали от нашей планеты. И любому из них было бы так же тяжело на его месте. Просто невыносимо тяжело. — Дело, собственно, в том, что… Да. Видите ли, две недели назад наш кибернетист сломал позвоночник. Спортивные игры, несчастный случай. Да. Он лежит в госпитале… Говорят, он уже никогда не сможет летать. «Турболет улетает, через полтора часа», — подумал Акимов. И вдруг он понял, о чем говорит Быков. — Сломал позвоночник? — спросил он. — И никогда уже не сможет летать? Быков кивнул, не поднимая глаз: — Никогда. А мы стартуем через неделю. Акимов встал, не спуская глаз с Быкова, и снова сел. — Мы обратились в Институт экспериментальной кибернетики, — сказал Быков, — и нам порекомендовали вас. Вы абсолютно здоровы, вы отлично знаете свою систему, вы… Разумеется, если вы откажетесь, мы найдем кого-либо другого. Я понимаю, принять такое решение трудно… очень трудно… — Нет, — поспешно сказал Акимов. — Я согласен: Разумеется, я согласен. Никто лучше меня не знает систему. Лучше меня и Сермуса. Но у Сермуса слабое здоровье… — Я знаю. Акимов почувствовал себя спокойнее и вдруг понял, почему Быков вел себя так странно. Звездолетчик Быков опасался, что кибернетист Акимов откажется от участия в полете. И звездолетчик Быков приехал сюда специально для того, чтобы уговаривать кибернетиста Акимова. Акимову стало смешно. Да, Быков — пожилой человек, и он уже забыл, что значит быть молодым и всей душой стремиться к неведомому. Акимов торопливо перебрал в памяти своих друзей и знакомых. Любой из них не стал бы колебаться и минуты. — Кроме того, — продолжал Быков, — у Сермуса большая семья. Тогда Акимов вспомнил ночь, многие ночи, яркий спутник «Цифэй» над горизонтом. И маленькую, хрупкую Нину, которая так счастлива, что они будут вместе и навсегда. — Но мне понадобится помощник, — сказал он возможно спокойнее. — Сервомеханик. Быков поднял на него бледные глаза и поджал губы. — Сколько она весит? — спросил он резко. — Кто? — не понял Акимов. — Ваша жена, конечно. Акимов вытер ладонью испарину на лбу. — Не знаю точно. Кажется, сорок пять килограммов. — Звездный перелет, — сказал Быков, — это не прогулка. Это опасно… Акимов промолчал. — Хорошо! — сказал Быков. — В экспедиции есть две женщины. Пусть будет и третья. Акимов встал, кивнул и пошел к двери. На пороге он обернулся и сказал насмешливо: — Не советую вам мерить людей на килограммы, товарищ Быков. С вашего разрешения, я сейчас попрошу Нину Акимову зайти к вам. Быков отвернулся к прозрачной стене. Дождь прекратился, серые тучи разошлись, открывая синее небо, в каплях на стекле загорелись крошечные радуги. «Старый дурак! — подумал Быков. — Старый брюзгливый дурак! Интересно, сколько поколений еще потребуется, чтобы старые брюзгливые дураки перестали повторять: „Вот были люди в наше время…“?» Он сказал, не оборачиваясь: — Да, пожалуйста, попросите, товарищ Акимов. В тот день Валя вернулся поздно. Он долго мешкал в своем кабинете, что-то фальшиво насвистывал, преувеличенно сердито накричал на мартышку. Я поняла, что все кончено. Я села и не могла подняться. Валя вошел и остановился возле меня. Я чувствовала, как ему трудно заговорить. Потом он нагнулся и поцеловал меня в волосы. Так он делал всегда, когда возвращался домой, и на секунду у меня появилась сумасшедшая надежда. Но он сказал тихо: — Я улетаю, Руженка. — Когда? — спросила я. — Через декаду. Я встала и принялась собирать его в дорогу. Он любил, чтобы я собирала его в дорогу. Обычно он ходил вокруг меня, пел, мешал и дурачился. Но сейчас, когда я собирала его в последний раз, он стоял в стороне и молчал. Может быть, он тоже вспоминал вечер на взморье. Десять лет назад мы давали шефский концерт в санатории межпланетников в Териоках. Было страшно выступать перед самыми смелыми в мире людьми. Страшнее, чем перед обычными слушателями, пусть каждый третий из них артист, каждый пятый — ученый, а каждый десятый — и артист, и ученый. Объявили меня, я спела арию Сольвейг и «Звездный гимн». Кажется, получилось удачно, потому что меня несколько раз вызывали. На обеде после концерта возле меня сел молодой межпланетник. Некоторое время он молчал, потом сказал: — Мне понравилось, как вы поете. — Спасибо, — сказала я. — Я очень старалась. Но я знаю, что ему понравилось не только мое пение. Он то же понравился мне. Он был длинный, не очень складный, с худым загорелым лицом. Лицо у него было некрасивое и очень милое. И хороши были умные веселые глаза. Хотя, вероятно, я заметила это гораздо позже. Ему было лет двадцать пять. Я спросила, как его зовут. — Петров, — сказал он. — Собственно, Валентин Григорьевич Петров. Тут он почесал согнутым пальцем кончик носа и добавил: — Но вы зовите меня просто Валя. Хорошо? Он поглядел на меня испуганно и даже втянул голову в плечи. Я засмеялась. Он был необыкновенно милый. — Хорошо, — сказала я. — Я буду звать вас просто Валя. Потом мы танцевали, потом стемнело, и мы пошли гулять на взморье. Мы стояли лицом к желто-красному закату. Валя рассказывал мне о последней — неудачной — экспедиции к Ганимеду. Я слушала, и мне представлялось, что, кроме меня, он ни кому в целом свете не рассказал бы так о своей ошибке, которая привела экспедицию к неудаче. Я слушала, глядела на закат, и больше всего мне хотелось сказать Вале что-нибудь доброе и ласковое. Но я еще не смела. Валя остановился и сказал: — Ружена, я тебя люблю. Я не знала, что ответить, и он спросил: — Ты на меня сердишься? Мы поцеловались. Я осталась в Териоках, и это была самая счастливая неделя в моей жизни. Так я стала женой межпланетника. Мало-помалу я все лучше узнавала Валю. Он всегда был веселый, внимательный, ласковый. («Ласковый! — возмутился однажды Сережа Завьялов. — Все мы ласковые под голубым небом. Ты бы поглядела на своего Валечку, когда „Навои“ попал в метеоритный поток…») И он был совершенно особенный человек. Похожих на него я не встречала даже среди его друзей. Конечно, он не один такой, но я-то таких больше не встречала. Он очень любил свою профессию и знал в ней все новое из теории и техники. Но довольно скоро я обнаружила, что главные его интересы лежат в какой-то другой области. В промежутках между рейсами (и, наверное, во время рейсов) он штудировал новейшие исследования по теории тяготения, по асимметричной механике, по специальным разделам математики. У нас собирались его друзья, спорили на ужасном русско-французско-китайско-английском жаргоне. У них были какие-то грандиозные планы, но я и не пыталась понять что-либо. Как-то весенним вечером, четыре года назад, Валя спросил, как бы я отнеслась к его участию в звездной экспедиции. Я знала, что такое звездные экспедиции, о них много говорили и писали в последнее время. Корабль улетает с возлесветовой скоростью к дальним мирам и возвращается через сотни лет. Я сказала: — Я умру. Я знала, что умру, если он навсегда уйдет от меня. И еще я сказала: — Ты не сделаешь этого. Пожалуйста, не делай этого. Он испуганно посмотрел на меня и втянул голову в плечи. Затем он сказал с улыбкой: — Собственно, это еще не так скоро. Но я знала, что он уже решил. Тень этого разговора легла на мою жизнь. Через два года стартовала Первая звездная. Ее вел ближайший друг Вали, Антон Быков. Еще через год улетел Горбовский. Валя сказал мне: — Следующим буду я, Руженка. Он знал, что причиняет мне боль. Но он хотел подготовить меня. А мне хотелось кричать от боли. Мне захотелось, чтобы он ослеп или сломал позвоночник, только бы остался со мной. Но я знала, что все бесполезно. Он был разведчиком великой и проклятой Вселенной и не мог быть никем другим. Поэтому я ничего не сказала. Нас часто навещал Саня Кудряшов. Валя и Саня знали друг друга с детства. Саня был поэт. Мне казалось, что он был единственным человеком, который понимал и жалел меня. Нет, конечно, Валя тоже понимал и жалел. И вот осталась последняя неделя. Она прошла быстро — самые горькие семь дней в моей жизни. Нас доставили на стартовую станцию Цифэй, с которой совсем недавно ушли корабли Быкова и Горбовского. С нами был Саня. Я знала, что это Валя пригласил его, и знала, для чего. Валя все понимал. Я глядела на Валю, а куда глядел он и что он видел, я не знаю. Но его пальцы сжимали и мяли мою руку, словно старались запомнить ее. Было объявлено время старта. Валя обнял меня. Я думала, что сойду с ума. Я оттолкнула его, и он попятился, глядя мне в глаза, пока не исчез в люке. Между нами легли столетия. Я осталась одна. Я сказала Сане, что хочу быть одна. Рядом со мной кипела огромная прекрасная жизнь, люди учились, любили, строили, а я не могла быть с ними. Я перестала петь, никуда не выходила, ни с кем не разговаривала. Я завидовала. Или, может быть, я надеялась. Вероятно, где-то в глубине моей души упорно жила уверенность, что Валя может совершить невозможное. А потом мне сообщили, что «Муромец» возвращается. Я не удивилась. Оказывается, я все время ждала этого. Не помню, как я позвонила Сане, как я попала на аэродром. Кто-то осторожно, но очень решительно втолкнул меня в кабину конвертоплана и опустил в кресло. Я поблагодарила. Появился Саня, и конвертоплан взлетел. Пассажиры — межпланетники, ученые, инженеры — гадали о причинах возвращения «Муромца». Один отвратительный человек даже сказал, что Петров струсил. Мне было смешно: никто из них не догадывался, что Валя возвращается ко мне. Мы бесконечно долго стояли и глядели на черный силуэт «Муромца» на горизонте. Потом с синего неба упал вертолет. Из вертолета вышли трое и направились к нам. Впереди шел высокий худой человек в потрепанном комбинезоне. Он был однорукий, лицо его было похоже на глиняную маску, но это был мой муж — самый смелый и прекрасный человек на свете. Я закричала и побежала к нему. Он побежал мне навстречу. В тот день я никому не отдала его. Я заперла двери и выключила видеофон. Может быть, мне не следовало так поступать. Ведь Валю ждала вся планета. Но я ждала его больше всех. — Тебе было трудно? — спросила я. — Нам было очень трудно, Руженка, — ответил он. — Ты любил меня там? — Я любил тебя везде. Там осталась планета, которую я назвал твоим именем. Только я уже не знаю где. Там остался Порта. И моя рука тоже осталась там. Это была злая планета, Руженка. — Почему же ты назвал ее моим именем? — Не знаю. Собственно, это прекрасный мир. Но он дорого нам достался. Он улыбался, и мне казалось, что он такой же, как десять лет назад на взморье в Териоках. Я взяла его за плечи и поглядела в глаза. — Как тебе удалось вернуться, Валя? Он ответил: — Я очень хотел, Руженка. Я очень люблю тебя, поэтому я вернулся. Ну и, конечно, немного физики. В то лето, помню, я отдыхал в Северной Шотландии, на берегу моря. Тамошние места чаруют — скучные и сказочно прекрасные, тоскливые и бесконечно живые, суровые и солнечные — они обладают замечательной способностью глубоко западать в память и заставлять вас уже через много лет с судорожной поспешностью, пугающей родных и друзей, собираться в дорогу, чтобы вновь увидеть эти серые потрескавшиеся от ветра скалы, груды мшистых валунов у самой воды, хмурое, всегда неспокойное море… И свежий пьянящий воздух, полный тугого ветра, солоноватой влаги, криков морских птиц, и бесконечно пустынный берег, и вересковые поля, и купы сухих, согнутых ветрами деревьев… Я поселился в маленькой прибрежной гостинице «Крыло Альбатроса», где и жил один неделю или две, упиваясь восхитительным одиночеством, чудесной погодой и великолепным элем, который готовила своими руками миссис Бибз — хозяйка гостиницы, вдова, женщина весьма почтенная, исполненная множества достоинств, из которых главным было то, что она принимала меня за какое-то официальное лицо, а потому и никогда не рисковала завлечь меня в свою беседу, за что я ей и был весьма благодарен. Я, собственно, приехал туда отдыхать, но на всякий случай захватил с собой мольберт и не пожалел об этом. Обычно я весь день проводил у моря, пытаясь красками передать то странное чувство, которое охватывало меня, когда я видел эти груды камня, влажные от ударов тяжких мутных волн, вечером ужинал, пил эль, выкуривал трубку в темной гостиной и шел спать, сладко уставший от ходьбы, от шума ветра в ушах, от мыслей и впечатлений. Однажды, когда я сидел углубившись в работу, смакуя игру света на изломах прибрежных камней, позади меня послышался легкий шум, и, оглянувшись, я увидел невысокого, очень худого человека, который стоял, опираясь на тяжелую, темного дерева трость и с интересом через мое плечо заглядывал на картинку, стоявшую на мольберте. — А, — лаконично произнес он, поймав мой взгляд, — художник!.. Я выразительно промолчал, давая ему возможность убедиться, что я именно художник, а не шофер и не охотник за черепами. Я ожидал неизбежного в подобных случаях разговора, когда вам сначала выражают весьма сдержанное восхищение вашим пейзажем, называя его почему-то акварелью, хотя бы это было явное масло, потом без особого перехода сообщают о собственных способностях к живописи, проявлявшихся в детстве, и о том, что «им неизвестно, кем бы они были сейчас, если бы по шли не по пути торговли сапожным кремом, а по пути свободного художника», и наконец у вас осведомляются, не импрессионист ли вы, и переходят к самому главному — к собственной трактовке нового искусства, причем невыносимо путают Моне с Мане, Дерена с Роденом и Гогена с Ван-Гогом. Я повернулся к нему спиной и ждал этого потока глупости с терпением, достойным лучшего применения. Но он молчал. Переступал с ноги на ногу, пару раз кашлянул, но молчал. Это было настолько необычно, что я не выдержал и оглянулся. Он уже уходил прочь вдоль берега, слегка прихрамывая и сильно опираясь на черную трость. Мне пришло в голову, что со спины он кажется старше лет на двадцать — сутуловатый сухой старик с белыми волосами — он был без шляпы. Я проводил его взглядом, пока он не скрылся за холмом, и снова принялся за работу, думая о том, что моему безмятежному одиночеству пришел конец. Так я впервые повстречался с Эриком П. Доваджером, человеком в высшей степени любопытным. Познакомились мы в тот же день за столом — он, конечно, остановился в той же гостинице «Крыло Альбатроса», и обедать нам накрыли за одним столом. Я внимательно укладкою рассмотрел его за время обеда. Он был очень молчалив и казался утомленным. Представившись и бросив несколько отрывистых фраз о погоде, он замолчал и молчал до самого конца обеда — худой, с редкими белыми волосами и очень длинным бледным лицом. Глаза его были всегда полузакрыты, что придавало ему вид сонный и равнодушный. Голос его был тих и бесцветен, фразы коротки и отрывисты. Он не располагал к себе с первого взгляда, вызывал смешанное чувство жалости и недовольства. Разглядывая его, я думал, что, пожалуй, было бы слишком жестоко намекнуть ему, как я собирался, на то, что мне больше нравится проводить время в одиночестве. Я совсем было уже примирился с потерей всех выгод своего прежнего положения, как обед кончился и мистер Доваджер, подымаясь вместе со мною из-за стола, чтобы идти в курительную комнату, неожиданно заговорил. Он был очень краток и прям и произнес только несколько фраз как раз в промежутке между отодвиганием стула, на котором он обедал, и обрезанием кончика сигары в курительной комнате. После этого он закурил, а я, поклонившись, выразил свое полное удовлетворение тем, что только что услышал: мистер Доваджер сразу разъяснил положение вещей, сказавши мне именно то, что я не решался сказать ему. Вскоре мы стали большими друзьями, хотя вряд ли обменялись больше чем дюжиной слов. После завтрака обычно мы вместе выходили из дому, я с мольбертом, он — со своей тяжелой тростью, вежливо кивали друг другу и шли в разные стороны. Я проводил время на берегу, работая или просто размышляя, он бродил по холмам или сидел где-нибудь под скалой, сложив руки по-стариковски на набалдашнике трости, и глядел на море. Вернувшись, мы обедали вместе, потом шли курить и проводили вечер либо каждый у себя, либо в гостиной у открытого окна, выходящего на пляж. С ним чертовски приятно было молчать, следя за голубоватым слоистым дымом трубки, наблюдая, как сгущается сумрак в углах маленькой гостиной, как разгорается и гаснет огонек на кончике его сигары. Иногда мы встречались взглядами и улыбались друг другу — не больше, — и именно в такие минуты я чувствовал, что мы друзья. Наступала тьма, мы отодвигали наши кресла, вставали и желали друг другу доброй ночи. Но лето подходило к концу, погода портилась, и однажды мы оказались на целый день заперты и отрезаны от мира отвратительным моросящим дождем, превратившим дороги в грязь, а лето в осень. С моря приполз и тяжело улегся на берегу холодный густой туман, и, глядя в окно, мы видели только струйки воды, сбегающие по стеклу, да бездонную белесую мглу. День я провел, валяясь на диване и читая какую-то чушь, а вечером за холодным ужином. Доваджер вдруг сказал мне: — В такую погоду жалеешь, что ты не рыба. — Мгм, — согласился я, с отвращением разжевывая холодное мясо. — У вас не появлялось еще желание пустить себе пулю в лоб? Я сказал, что такое желание у меня еще не появлялось, но будь я проклят, если я уверен, что оно не появится у меня завтра. Тогда он проговорил, обрезая кончик сигары: — Что вы думаете о том, чтобы провести этот вечер у меня? Покурить, выпить портвейну с горячей водой… поговорить? Я согласился немедленно — воистину этот человек угадывал мои желания — перспектива провести этот вечер одному путала меня. Мы попросили миссис Бибз затопить камин в комнате Доваджера и в халатах расположились у огонька со стаканами горячего портвейна, трубкой и сигарами. Сначала мы довольно оживленно болтали о том, о сем, и, в общем, ни о чем, потом замолчали, глядя, как пляшет огонь по сырым поленьям. Доваджер приподнялся, чтобы подбросить хворосту, и я впервые заметил, что он плохо владеет своей левой рукой, а когда он потянулся за сигарой, рукав соскользнул, и я увидел, что рука сильно изуродована — неестественно изогнута в запястье и покрыта старыми, довольно жуткого вида шрамами. Он перехватил мой взгляд. Усмехнулся. — Неприятное зрелище, да? — Нет, отчего же, — сказал я неловко. Он несколько секунд молча разглядывал свою руку, потом резко опустил рукав. — Это память об одном странном случае в моей жизни, — сказал он задумчиво. — И об одном человеке… Моем друге… Очень хорошем друге. Он встал и, хромая сильнее, чем обычно, отошел вглубь комнаты к окну. Я глядел на него через плечо украдкой, скорее удивленный, чем заинтересованный. Он отодвинул портьеру и некоторое время стоял, прижавшись лбом к темному стеклу, потом вернулся, взял свой стакан с камина и поглядел на меня. — Не думайте, что я всегда был таким… заморышем… Десять лет назад я учился в Оксфорде, носил коричневую шапочку, жег книги по праздникам и играл в университетской футбольной команде… И играл неплохо… — О, — сказал я, пораженный неожиданной догадкой, — Эрик Доваджер — центральный бек «Полосатых дьяволят»… Он кивнул головой. — Господи, да я видел вас десятки раз… Издали, конечно… Как же, как же… Эрик Доваджер, Эрик-Стена, вас тогда называли… Он опустился в кресло и уставился на огонь. Это уже был не тот Доваджер, которого я видел каждый день в течение этой недели за обедом. Его глаза были широко раскрыты — огромные, серые, удивительно печальные, — и в них плясали розовые огоньки. И даже голос его изменился, когда он начал говорить. — Я был коренастым, плечистым парнем тогда, мастером на веселые шутки, душой общества, кумиром родных и близких. У меня была куча приятелей, богатые родители, невеста и один друг. Джонатан Бауэр, сын известного Бауэра, автора «Пропадающих Звезд», — помните, конечно. (Я не помнил, но кивнул в знак того, что припоминаю.) Мы знали друг друга с детства, я больше не встречал таких людей… Да и не встречу, должно быть… Он повторил последние слова дважды, помолчал и потом поглядел на меня исподлобья. — Это случилось так. Мы с Джо шли поздно ночью с небольшой студенческой вечеринки, веселые и пьяные, как никогда. Джо всю дорогу шутил, громко пел песни и предлагал то ограбить полисмена, то выкупаться в Темзе, то взорвать Вестминстер. Мы могли бы доехать на такси, но вечер был хорош, поэтому мы шли пешком. Было очень поздно, город спал, газовые фонари освещали пустынные мрачноватые улицы. Мы дошли до его дома и, стоя в парадной, еще немного поболтали и выкурили по сигарете. Потом Джо пригласил меня ночевать к себе, я отказался, и, простившись, мы разошлись… Разошлись, чтобы больше никогда не увидеться… Я успел отойти не более чем на десять шагов, и остановился, чтобы закурить еще одну сигару, и в этот момент раздался громкий — очень громкий в ночной тишине — крик, полный, как мне показалось, злобы, бешенства, ярости… Я сразу обернулся, пытаясь сообразить, откуда он донесся. Бренди стучало в виски, и я подумал, помню, что я ошибся, но второй вопль заставил меня сорваться с места и броситься вперед. Кричали в парадной, кричали теперь жалобно, моляще, и, клянусь Юпитером, я узнал голос своего друга. — Нет! — услыхал я. — Нет!! Сжимая кулаки, потеряв шляпу на бегу, я ворвался в вестибюль, охваченный страхом и тревогой. Дверь, бешено распахнутая мной, со звоном ударилась в стену и так и застряла в этом положении. Споткнувшись о несуразно высокий порог, я влетел внутрь и застыл в изумлении. Вестибюль был пуст! Обыкновенный грязноватый вестибюль, освещенный мигающей желтой электрической лампочкой. Испорченный лифт с заржавевшей решеткой. Огромный камин, который никогда не топили и который должен был по идее обогревать лестницу. Сама лестница, довольно крутая, замусоренная и очень плохо освещенная. И никого! Было очень тихо, но мне вдруг пришло в голову, что в этот момент какие-нибудь личности обшаривают Джо, зажав ему рот, где-то на втором-третьем этаже. Я ринулся вверх, поднялся до самого последнего этажа — до пятого—и остановился там, задыхаясь, смущенный и пораженный. Потом стал медленно спускаться вниз, внимательно оглядывая пол и стены в тщетной надежде обнаружить какие-нибудь следы. Их не было. Я снова очутился в вестибюле и, подумав, заглянул за дверь; там тоже никого не было, и я сердито захлопнул ее. Все это было странно до такой степени, что я вдруг подумал о слуховой галлюцинации и решил подняться к Джо и посмотреть, дома ли он. Мне открыл старый слуга семьи Бауэров, которого старик Бауэр отпустил к сыну на его холостую квартиру. — Нет, сэр, — сказал он сиплым со сна голосом, — мистер Джо еще не приходил, сэр. Я ждал его до полуночи, а потом лег спать. Вообще никто не приходил, сэр. Старик рассматривал меня с изумлением: у меня действительно должен был быть очень странный вид — частое дыхание, запах спирта, растрепанные волосы и никаких признаков шляпы. Я чувствовал себя очень глупо и, потоптавшись на месте, вышел. Добрый старик удерживал меня — он думал, наверное, что я сильно выпил, и боялся, что я не доберусь домой — я разуверил его в этом как мог. Выйдя на улицу, я пригладил волосы, подобрал свою шляпу и направился домой, решив отложить решение этой задачи до завтра. Сам не знаю почему, но я успокоился, полагая, что это всё милые шутки моего друга. Но я ошибся. На другой день мне подали письмо, в котором я приглашался в полицию для дачи показаний по делу мистера Джонатана Бауэра. По-видимому, обеспокоенный слуга рассказал об исчезновении Джо родителям, а те, обзвонив знакомых, заявили в полицию. В то время убийства и ограбления в Лондоне были очень частым явлением, и тревога Бауэров передалась мне. Я собрался и пошел… Тут Доваджер отвел свой взгляд с пляшущего пламени и отчетливо произнес, глядя мне прямо в глаза: — В двух шагах от Скотланд-Ярда, на глазах у дюжины полисменов я был сбит огромным автомобилем, номер которого не успели заметить. Ко мне бросились — я был без сознания, и прошло по крайней мере полгода, пока я наконец снова обрел способность думать и говорить. У меня было сотрясение мозга, и весь я был изуродован до неузнаваемости и лишился памяти. Когда я пришел в себя и выписался из больницы, то узнал, что нашумевшее в свое время дело моего друга уже забыто, а сам он исчез бесследно… навсегда… Больше его не видел никто на целом свете. С тех пор прошло уже лет восемь, я стал таким, каков есть сейчас, — неизлечимо больным стариком, стариком в тридцать лет… В тридцать лет… И мое уродство — единственная память о днях молодости, о Джонатане К. Бауэре… и об этом случае — самом странном в моей жизни. Он утомленно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Камин угасал, было уже поздно, я искал и не находил удобного случая откланяться. Доваджер и тут помог мне. — Вы, наверное, ждете объяснений, — сказал своим прежним скучным голосом, — их не будет. Никто не знает об этой истории больше меня, а я, как видите, не знаю ничего. Я встал и пожелал ему доброй ночи. Утром — я плохо спал эту ночь — за завтраком миссис Бибз передала мне письмецо от мистера Доваджера, который, как оказалось к моему немалому изумлению, совершенно неожиданно выехал сегодня очень рано поутру. Письмо гласило: «Дорогой сэр, начну прямо с главного. Разрешите мне принести свои искренние извинения за ту маленькую мистификацию, разыграть которую вчера меня заставила отвратительная скука — спутница столько же отвратительной погоды. Оправдание себе я нахожу (надеюсь, вместе с Вами) только в том, что скука была слишком велика, а случай слишком удобен. К тому же, мне кажется, история получилась не так уж плоха. Позвольте также поблагодарить Вас за те чудесные минуты, которые я провел в Вашем присутствии, и выразить надежду, что эти минуты повторятся и, может быть, даже достаточно скоро. Остаюсь искренне Ваш, Эрик П. Доваджер. Р. S. Что бы Вы сказали о тех же числах этого же месяца в следующем году здесь же в „Крыле Альбатроса“?» Я прочитал письмо, пожал плечами и рассмеялся. Что мне еще оставалось делать? И мы действительно встретились с ним в следующем году на том же самом месте, встретились как друзья. Мы снова бродили вдоль берега, но на этот раз уже вдвоем, хотя по-прежнему обменивались не более чем парой слов за день. Доваджер похудел еще больше, ссутулился и постарел. Он по-прежнему не расставался со своей тяжелой черной тростью, но хромать почти перестал. Однажды мы стояли с ним у самого моря на скользких валунах и глядели, как багровый диск солнца заползает за огромную черную тучу над самым горизонтом. Чайки, крича, носились над волнами, почти касаясь их крыльями, опускались на прибрежную гальку. — Ну, ждите сегодня ночью шторм, — сказал я, оборачиваясь к Доваджера, и замер удивленный. Его лицо было бело, как никогда, широко открытые глаза блуждали. Он стоял неестественно выпрямившись, сжимая побелевшими пальцами набалдашник трости. — Чайки… — вдруг с трудом сказал он и облизнул губы, — море и чайки… Я невольно снова глянул на неспокойное море и, ничего там не заметив, вопрошающе повернулся к Доваджера. Он стоял в прежней позе и некоторое время молчал, а потом вдруг проговорил: — Эти кричащие птицы над волнами… и закат… Они напоминают мне страшную историю… страшную историю… Дело было на… Динн очнулся наконец, принял сидячее положение и, подняв руку, потрогал жесткую повязку на глазах. Было очень жарко, одежда его уже высохла и стала заскорузлой от соли, пропитавшей ее. Страшно хотелось пить. Где он? Совсем рядом, казалось в нескольких шагах, плескалось море — журчала вода, пробираясь среди камней. Налетал порывами слабый теплый ветер, приносил сладковатый неприятный запах. Где же он, черт побери? Динн осторожно пощупал руками землю вокруг себя — галька. Песок и крупная галька. Динн уселся поудобнее, скрестил ноги и задумался. Память медленно возвращалась к нему. Архипелаг Сикху. Плантации чая и табака. Странная глазная болезнь. Доктор Саттон — необходимо отправиться на материк, сделать операцию. «И не снимайте повязку, Динн, дружище… Что бы там ни было, не снимайте повязку, если еще когда-нибудь хотите стать нормальным человеком». Шхуна «Удача». Шторм, рифы, дурак капитан… Дикие крики пассажирок, отвратительный скрежет железа по камню, сумятица, вопли, топот многих ног по палубе… Молчаливая, страшная своей яростью резня у шлюпок… Злобное сопение Саттона втаскивающего Динна в переполненную шлюпку. Кто-то жалобно стонет, извиваясь под ногами. Выстрел, еще один… Бешеный взрыв ругательств. Страшный удар в лицо и ледяные волны… Динн содрогается. Остального он совершенно не в состоянии припомнить. Наверное, вынесло на какой-нибудь берег. Что это за земля? Он кряхтя поднимается на ноги. Проклятая тьма вокруг! Осторожно нащупывает ногою, куда ступить. Делает шаг, другой, спотыкается обо что-то мягкое и, чтобы не упасть, опускается на песок. Его руки нащупывают чью-то ногу, голую грудь, бородатое лицо… Вот он откуда — запах… Мертвец. Почти голый, в одних подштанниках — европеец… Наверное, кто-нибудь из команды. Запах отвратителен, надо уйти, тошнит… Динн поднялся, вытянув руки вперед, сделал несколько быстрых неверных шагов и вскрикнул от боли, зацепив голой ногой за острый камень. Боль была так сильна и неожиданна, что он упал ничком и некоторое время только стонал, уткнувшись лицом в горячий песок. Потом пощупал ушибленный палец на ноге — кровь… Вытер липкие руки о землю, встал и, стиснув зубы, двинулся вперед. Надо найти воду, надо обследовать местность, надо попытаться понять, куда его занесло. Сначала ему пришло в голову закричать, позвать на помощь, но потом он решил приберечь это средство напоследок. Если земля необитаема, кричать незачем. Если же здесь кто-нибудь есть… Это, скорее всего, один из островов Сикху… Людоедов здесь, пожалуй, уже нет, но встречается кое-что похуже — беглые с плантаций… Нет, лучше пока помолчать. Но пить, как хочется пить… Два раза он наступал на обломки кремня, раз налетел на огромный валун и разбил колено. Галька была нестерпимо горяча (солнце, верно, поднималось все выше и выше), обожженные ступни горели, губы потрескались от жара. Он шел упорно, хромая все сильней, весь облитый потом, хрипящий, с отвисшей челюстью. Только бы добраться до травы, до тени деревьев… Здесь не может не быть деревьев — араукарии, бананы, кокосы и вода, вода, вода… Тень, прохлада и вода… Знакомый сладкий запах ударил ему в нос, он вильнул в сторону, бессознательно намереваясь избежать столкновения, но это ему не удалось. Он споткнулся и упал прямо на мертвеца, на того же самого, сразу же узнал он, нащупав обросшие бородой щеки… Он со стоном откатился в сторону и лег на спину. Отчаяние и страх охватили его. Солнце обжигало распухшие губы, начали сильно болеть глаза — повязка ссохлась, стала нестерпимо горячей. Полежав так минуты две, Динн вскочил. Воды, воды! Он побежал вдоль берега, стараясь бессознательно держаться так, чтобы шум моря оставался справа от него. Он спотыкался, падал, ноги его были изуродованы, закушенные губы — тоже. А сверху тяжелыми, почти осязаемыми лучами било солнце. Это не могло продолжаться долго — Динн начал спотыкаться все чаще и чаще и наконец упал, чувствуя, как сознание медленно покидает его. Начинался бред. Кто-то бродил во мраке рядом с ним, почти касаясь его влажным — он знал — телом. Слышались далекие голоса, журчание прохладной чистой влаги. Потом мягкие руки подняли его и понесли, тихонько покачивая на весу. Скрипела галька под ногами, где-то шелестели деревья, кричали птицы… Динн пришел в себя. Кто-то легкий прошел мимо — зашумел песок, пахнуло ветром. Это уже не бред. Шаги вернулись, покружились рядом, остановились. Динн приподнялся на руках и прохрипел: — Помогите… Воды… Ответа не было. Стало очень тихо — только плескалось море о камни. — Помогите же, дьявол! — Динн снова упал лицом в песок — не было сил. — Воды… воды… Снова шаги, шелест песчинок под легкими ногами. Сквозь гул в ушах, сквозь журчание волн — слабые, но отчетливые голоса, негромкий смех. «Беглые», — равнодушно решил Динн. Ему было уже, пожалуй, все равно. Он медленно, с огромным трудом попытался подняться. Пусть дадут только глоток воды, а потом — то хоть в ад. Но эти могут и не дать. Снова прошелестел смех — совсем рядом, шагах в двух. Да, не дадут, пожалуй. — Воды, — лепечет Динн. Ему удалось подняться на ноги, и он стоит, покачиваясь, с бессильно повисшими руками. Тьма перед глазами кружится, колеблется, плывет. И снова этот запах, ужасный запах тления. Динн вспоминает восстание на плантациях в начале прошлого года. Сикху горел. Двенадцать тысяч негров штурмовали резиденцию правительства — город Бунга. Над островами стоял столб дыма, густого и тяжелого ветер был не в силах разогнать его, — это горели нефтяные раз работки близ Бунгу, горели плантации, горели джунгли… Хозяева применили против восставших огнемет и радиоактивный газ. Тысячи черных трупов — обуглившихся и гниющих, страшно изуродованных, покрытых язвами и нарывами, отвратительно раздутых — устилали окрестности Бунгу. Четыре месяца невыносимый смрад стоял над островами… Бунгу опустел, жители покинули город, только коренастые загорелые полицейские в тропических шлемах и противогазовых масках разъезжали на мотоциклах по безлюдным улицам. [Далее текст отсутствует.] — Разлейте, доктор, — сказал хозяин, — повторим, что ли… — Жарко сегодня, — сказал инженер, — не развезло бы. Низко над крышей дачи, над верхушками деревьев со свистящим шелестом прошли два реактивных самолета. Все подняли головы, проводили их глазами. — В который раз уже, — сказал доктор и потянулся за бутылкой. — Ах, вы представить себе не можете, — сказала хозяйка, — днем и ночью, днем и ночью. Тут аэродром где-то поблизости… Доктор разлил всем, зацепил кусок селедки, положил на хлеб. — Ну, пусть мы будем все здоровы, а они нехай все подохнут! Все засмеялись, а жена инженера спросила: — Это вы про кого, про летчиков, что ли? — Ну что вы!.. — Доктор смутился. — Просто тост есть такой. Выпили. Хозяин крякнул и понюхал корочку хлеба. Его сын Володя — студент первого курса — тоже крякнул и понюхал согнутый указательный палец. Инженер, крутя головой, полез в селедочницу. Дамы часто дышали носами. Доктор хакнул[86] и просипел: — Отрава… И как ее беспартийные пьют… Все опять засмеялись. Хозяйка сказала: — Ну, доктор, уж вы скажете!.. Володя, а ты бы закусил — захмелеешь. — Смотрите, опять идут, — сказал Володя, глядя вверх. Два истребителя шли на посадку, один на секунду закрыл солнце, пройдя черной тенью в ярко-голубом небе, и исчез за крышей дачи. Другой прошелестел вслед и вдруг резко клюнул. Дамы взвизгнули. Все произошло в одно мгновение: перед самым носом самолета вспыхнула ослепительная радужная вспышка, истребитель резко пошел вниз, потом выпрямился и с ревом взмыл к небу. Воздушная волна колыхнула верхушки деревьев, донесся тяжкий глуховатый грохот. — Нну, сила! — восхищенно сказал Володя. — Что он, пьяный, что ли? — сказал инженер, провожая глазами едва видимый теперь в синеве самолет. Его жена открыла рот, но сказать ничего не успела. В воздухе промелькнуло что-то черное, раздался треск ломающихся ветвей, что-то с шумом обрушилось в кусты сирени шагах в двадцати от них. И все стихло. Некоторое время они сидели молча, обмениваясь изумленными взглядами, — жена инженера все еще с открытым ртом, — потом хозяйка проговорила: — Этого еще не хватало! Теперь деревья в садике ломать начали… Только прошлой весной посадили сирень, и вот на тебе… Володя вскочил. — Как вы не понимаете! Ведь это летчик упал! Он, наверное… Все поднялись. Хозяин смущенно оглянулся на жену. — Похоже на то… Надо бы сходить посмотреть. — Кстати, у нас и доктор здесь есть… Володя, вернись сейчас же! Но студент махнул рукой и спрыгнул с веранды. Доктор торопливо дожевал бутерброд, вытирая руки о салфетку. — Надо сходить посмотреть, — проговорил он. — Хотя если это действительно летчик, то я вряд ли смогу быть полезным. Предводительствуемые доктором все спустились в сад. — Думаю, нам лучше разделиться в цепь и пройти… прочесать, так сказать… Но тут послышался взволнованный голос Володи: — Сюда, товарищи! Он здесь! Доктор, скорее! Поспешно и суетливо, но не очень быстро дачники двинулись через сирень. Хозяйка надменно вскинула голову и демонстративно пошла в обход по аккуратно посыпанной песком до рожке. Доктор первым увидел в кустах сгорбленную спину сидящего на корточках Володи. Солидно хмыкнув и засучивая на ходу рукава сорочки, он подошел к нему, заглянул через его плечо и попятился. Заметив это, жена инженера взвизгнула и вцепилась в руку мужа, а хозяйка, подходившая с другой стороны, остановилась. — Эк как его-о-о… — протяжно произнес доктор и опустился на колени рядом с Володей. Затем, не оборачиваясь, крикнул: — Воды принесите, побольше… и марганцовки, и бинтов… Володенька, помогите-ка мне, голубчик. В то время как обе дамы с готовностью пустились к даче, инженер и хозяин подошли ближе и увидели, как доктор и студент с трудом и осторожно приподнимают что-то продолговатое, черное и, по-видимому, очень тяжелое. Володя вдруг растерянно сказал: — А где же у него голова? Тогда инженер остановился и положил руку на горло. — Не могу, — пробормотал он. — Не выношу я таких вещей. Раз крушение поезда видел, такая, понимаешь, каша, — так, веришь ли, неделю потом снилось. Хозяин нахмурился, решительно приблизился к месту происшествия, посмотрел, затряс головой, наклонился и посмотрел еще раз. И еще раз затряс головой, словно не веря глазам. На слегка опаленной траве, судорожно сокращаясь, дергался длинный, метра полтора-два, черный сверток — очень черный, вероятно, обуглившийся. В воздухе стоял отвратительный запах горелого мяса и еще чего-то, от свертка доносилось слабое, но отчетливо слышное в растерянной тишине жужжание. Доктор очнулся первым: — Ну-с, ну-с, — бодро сказал он, — прошу лишних отойти… Володя и вы, милейший, останьтесь… Так, помогите мне его перевернуть лицом вверх. Да нет, господи, берите его под руки и… того… осторожненько… Ну!.. Отец с сыном растерянно топтались вокруг: — Н-да… Н-да… Под руки… Володя, бери его… Гм, доктор, у него вроде и рук нет… А? Катить его, может, просто… Сверток осторожно покатили по траве. Он был очень горяч на ощупь и упруго пульсировал. Жужжание стало громче. — Вот так… На спину… Глаза целы ли… — пыхтел доктор, бережно переворачивая тяжелое тело. — Жаль парня… ожог сильный… Та-ак! Потом все разом разогнулись и выпрямились, пораженные. Лица не было. Не то чтобы оно обгорело или было изуродовано до неузнаваемости — а просто отсутствовало. У их ног корчился бесформенный горячий мешок, без рук, без ног, без головы… — А я бы так просто запретила бы им летать, где люди есть… Да-да, вот как хотите… — донесся голос хозяйки. Женщины приближались, неся домашнюю аптечку и бинты. За ними шел бледный инженер с двумя ведрами воды. — Ну как, доктор, он жив?.. Ай!.. — дамы взвизгнули разом, а инженер поставил ведра и торопливой неверной рысью направился к дому. — Бедненький, — сказала сентиментальная хозяйка, не отрывая взгляда от пульсирующего тела. — Помогите же ему, доктор! Что вы стоите?.. Папаша, да спрысни ты его хоть водичкой… Он же обгорел… Хозяин с натугой подтащил ведро, зачерпнул кружку воды, нерешительно посмотрел на доктора и, поколебавшись, плеснул прохладной влагой на один конец свертка. — Господи, какой дурак! На лоб надо брызнуть, на лоб! — с сердцем воскликнула хозяйка и испуганно оборвала. Черный мешок судорожно изогнулся, выбросил из себя два темных гибких отростка, облачко голубого пара поднялось над ним и растаяло, распространяя удушливый запах. Жужжание прервалось, а потом возобновилось вновь с большей силой. Все переглянулись и потом уставились на доктора. Тот имел вид необычайно смущенный и растерянный. Жена инженера сказала вдруг: — Да это просто комбинезон обгоревший. А человек внутри… Запутался в одежде и рвется! Кричит, а мы не слышим… — Глупости, — сказал доктор сердито, но тем не менее опустился на колени и начал что-то делать руками. Володя присел рядом на корточки, а остальные, вытянув шеи, с боязливым любопытством заглядывали через него. Было видно, как доктор осторожно прощупывает длинными белыми пальцами какую-то складку посередине свертка. — Ага! — торжествующе сказал он. — Сейчас мы тебя… того… Нет, как будто не здесь… А, вот оно где! Он ухватился обеими руками за то, что показалось всем свисавшим лоскутом толстой материи. Володя, видевший, по-видимому, что-то другое, поспешно положил ладонь на руку доктора. — Подождите… Доктор, тянувший до этого момента осторожно, сердито взглянул на него и вдруг дернул изо всех сил. И тут произошло нечто неожиданное. Черный продолговатый сверток, словно игрушка «уйди-уйди», невероятно раздулся. В одно мгновение он увеличился втрое и принял почти шарообразную форму. Внутри его послышался глухой хлопок, и прямо на руки и на колени изумленному доктору быстрой струйкой потекла омерзительного вида зеленовато-коричневая жидкость. Изрыгая проклятия, белый как мел доктор откинулся на спину и поспешно отполз в сторону. Володя прыгнул назад, налетел на отца и повалил его. Дамы молча повернулись и побежали прочь. Когда доктор обернулся, он увидел, что черная, безобразная распухшая масса медленно сокращается, а из нее, как иглы ежа, торчат во все стороны прямые короткие отростки. Резкое жужжание усилилось. Тогда доктор отполз еще на несколько шагов в сторону и громко сказал, вытирая испачканные руки о траву: — Как хотите, друзья мои, но это не человек. Держась горстью за распухший нос и помаргивая слезящимися глазами, к нему подошел хозяин. Володя продолжал сидеть на земле, не отрываясь глядя на черный мешок, который успел уже принять прежнюю форму. Только напряженные мясистые отростки все еще торчали из него, слегка покачиваясь в такт судорожной пульсации влажно блестевшей черной кожи. — Я думаю, — вполголоса сказал хозяин, — что это какой-либо новый вид вооружения. — Пустите-ка, — сердито сказал доктор, отталкивая его в сторону и поднимаясь. — Глупости какие…. — Володя! — истерически закричали со стороны дома. — Немедленно сюда! Немедленно! Ты слышишь меня? — А я вам говорю — вооружение, — настаивал хозяин, стараясь оттащить доктора подальше, — очень просто — химическая бомба… При этих словах он вдруг отпустил молча сопротивлявшегося доктора пораженный какой-то новой мыслью. — А вы бы помылись, доктор, — сказал он опасливо и понюхал свои ладони. Доктор, не отвечая, осторожно приближался к странному телу. Володя поднялся и последовал за ним. Остановившись в паре шагов, они некоторое время сосредоточенно разглядывали таинственный предмет, потом доктор пробормотал: — Не-ет, это нечеловек, черт возьми… Бомба? Вздор, вздор… Он оглянулся, привлеченный пыхтением и плеском воды за спиной — хозяин мыл руки в ведре. Крики около дачи стихли — видно было, как хозяйка рассматривает их в театральный бинокль. Около одного из деревьев стоял, держась за голову, согнутый в дугу инженер. Низко над головами снова прошелестели два реактивных самолета. Стало очень тихо. — Доктор, а вдруг это… — сказал, тронув его за локоть, Володя и замолчал, стараясь поймать взгляд врача. Тот неловко пожал плечами, вытащил было носовой платок и вдруг резко. Шагнул вперед: — Вот оно! — Он смело наклонился над пульсирующей массой, разглядывая широкую рваную щель, сочащуюся зеленой жидкостью. Один из отростков осторожно ощупывал это место, каждый раз судорожно отдергиваясь, когда касался краев страшной раны. Трава темнела коричневыми золотистыми пятнами. — Слушайте, он ранен, страшно ранен!.. — шепотом проговорил Володя над самым ухом. — Это же кровь течет… Он, может быть, умирает… Доктор, поколебавшись, сначала осторожно прикоснулся к ране, а потом решительно принялся что-то делать с ней. Странное существо взмахнуло было отростками, вздулось, но вдруг сразу опало и втянуло все щупальцы. Володя не дыша следил за быстрыми пальцами доктора. Тот, копаясь в ране, бормотал: — Поищем, поищем… Тэ-эк-с!.. Па-анятно… Вот оно… Вот… Он напрягся, отрывая от тела что-то невидимое со стороны. Жужжание перешло в протяжный вопль, который поднялся над зеленой лужайкой и резко оборвался. Доктор выпрямился, протягивая Володе кусок коричневого мяса. Тот невольно отшатнулся. — Осколок! — торжествующе вскричал доктор. — Обыкновенный осколок! — А я вам что говорю, — сказал ничего не понявший хозяин. — Пойдемте отсюда от греха подальше. А то ОНО жужжит-жужжит, а потом как даст. Заявить надо кое-куда… Да пойдем те же, ей-богу! Доктор, Володя! Доктор опустил бесформенный комок в ведро и снова склонился над своим необычайным пациентом. [Далее текст отсутствует.] Отец и мать были монтажниками и больше всего на свете любили строить термостанции. Как известно, термостанции строятся иногда в самых неожиданных углах нашей планеты, поэтому на каникулы Коля ездил обычно на трансконтинентальных поездах и самолетах. И так считалось, что на зимние каникулы во втором классе он поселился в новеньком бревенчатом домике на высоком берегу маленькой речки Силигир посреди почти первобытной якутской тайги. До стройки было десять километров. Место для дома мать всегда выбирала подальше от стройки, считая, что, с одной стороны, хорошая прогулка по утрам может принести рабочему человеку только пользу и что, с другой стороны, три-четыре часа работы, пусть даже самой интенсивной, не могут утомить настолько, чтобы не ощущалось удовольствие от прогулки предобеденной. Только в непогоду, когда разыгрывалась пурга, отец звонил дежурному и просил прислать вездеход с программным управлением. Итак, рабочий день отца и матери начинался с похода на работу. Коля, кутаясь в отцовскую меховую куртку, выходил на крыльцо и смотрел, как они становятся на лыжи. Рядом с отцом мать казалась маленькой, как школьница. Отец поправлял у нее крепления, а она давала Коле последние инструкции: непременно выпить молоко, не трогать кухонную машину, смазать двигатель аэросаней, не прикасаться к отцовскому ружью, не заходить далеко в тайгу и вообще вести себя славно. Затем отец говорил что-нибудь вроде: «Не донимай мальчишку», они брали в руки палки и пускались бегом вдоль берега на свою стройку. Жизнь была вполне сносной. Отделавшись от молока и повозившись с аэросанями, Коля влезал в красивую, вышитую бисером кухлянку и отправлялся в первобытную тайгу. Вообще-то, Коля тайгу не любил. Он немного побаивался тусклой тишины и застывшего беспорядка, кое-как прикрытого пушистыми сугробами. И ему не нравилось, что там всегда сумрачно, даже в яркие солнечные дни. Но якутская тайга на берегах маленькой речки Силигир оказалась интересным местом. Отойдя подальше от дома, Коля обнаруживал любопытные и совершенно неожиданные вещи. Например, кучи крупного рыжего песка — словно великан рассеянно зачерпнул где-нибудь на приморском пляже гигантскую горсть и небрежно высыпал здесь, за десятки тысяч километров от теплых морей. Или почерневшую, сморщенную от холода ветку какого-то тропического растения. А однажды Коля нашел маленького зеленого попугая. Попугай запутался в дремучей проволоке схваченного морозом кустарника и замерз, растопырив крылья и разинув черный клюв. Коле стало жутко. Он вытащил попугая из куста, торопливо закопал в снегу и ушел, не оглядываясь. Но в тайгу он продолжал ходить каждый день, ожидая новых находок. Монтажникам он ничего не говорил — боялся, что все объяснится очень просто и неинтересно. Когда возвращались монтажники, жизнь становилась веселой. Родители отправлялись в ванную. Пока мылась мать, Коля помогал отцу готовить обед на киберкухне, и отец рассказывал всякие смешные истории из своей школьной жизни. Пока мылся отец, Коля помогал матери накрывать на стол, и мать рассказывала, что вытворял сегодня отец на работе. Потом все садились за стол, и Коля рассказывал, как прошел день. «Я все мечтаю встретить медведя, — врал он, глядя на своих монтажников ясными глазами. — Почему вы не даете мне ружье?» Мать сердито говорила: «Я очень прошу тебя, Колька-Николай, не ходи в тайгу. Возьми лыжи и катайся по реке». Отец ничего не говорил и только неопределенно-весело смотрел на Кольку-Николая. После обеда полагался мертвый час. Отец брал Колю к себе на диван и начинал волшебную сказку: «Давным-давно на очень далекой планете жил один герой-монтажник…» Вечером, после лихой лыжной пробежки по замерзшей реке, садились ужинать. За ужином включали СВ и смотрели и слушали новости науки и техники. «…При строительстве стационарного плавучего острова „Лена“ применен интересный метод крепления понтонов…» «…В Иркутском институте экспериментальной генетики продолжаются опыты по „воспитанию“ хромосомных структур. Зародышевая клетка с „воспитанными“ хромосомами будет развиваться в особь с готовыми условными рефлексами…» («Нет, — говорила мать. — Это выше моего понимания». — «Почему же? — возражал отец. — Почитать надо, и все поймешь…») «…Океанологическая субмарина „Хигаси“ сообщила о новом виде гигантских головоногих моллюсков, близких к архитойтисам…» «…Международная академия транспорта во взаимодействии о Харьковским институтом физики пространства продолжает эксперименты по осуществлению нуль-транспортировки. Руководители работ, связанных с нуль-транспортировкой, утверждают, что главная трудность сейчас состоит в невозможности локализовать точку нуль-перехода и зону финиша…» («Я уже несколько месяцев слышу про эту нуль-транспортировку, — говорил отец. — Что это такое?» — «Надо будет почитать, — отвечала мать. — Найти литературу и почитать…») «…На верфях Плато Солидарности, Луна, заложена новая серия фотонных планетолетов типа „Хиус-Молния“, проект коллектива Варшавского института МУКСа…» После ужина Колю отправляли спать. Коля, как правило, сопротивлялся. Тогда отец сажал его на колено и пел странную веселую песенку, в которой утверждал, что они — видимо, имелись в виду он сам и мать — отнюдь не кочегары и не плотники и нимало об этом обстоятельстве не сожалеют. «А что такое кочегары?» — спрашивал Коля. Отец отвечал что-нибудь смешное, и тогда Коля соглашался, наконец, отойти ко сну. Засыпал он быстро и сквозь сон слышал, как монтажники переговариваются в кабинете: «Ой, мне еще четыре задачи надо решить… и все на волновые функции». — «Где моя линейка? Ты опять куда-то засунула мою линейку, рыжая?» — «Передай таблицы и не ворчи на меня, пожалуйста». До конца каникул оставалась всего одна декада. Таежные находки все еще занимали Колю, но он уже изрядно соскучился по школе и по друзьям. Конечно, размышлял он, мои монтажники — отличные люди, и с ними всегда очень интересно, и весело, и все такое. Но как-то это не то. Все-таки это родители. И вдобавок еще взрослые. Вот если бы здесь были Вовка и Лисица… или Кира с Галькой… вообще все наши — тогда бы было совсем другое дело. Впрочем, будем тактичными, раз уж мы дети. Монтажники не должны знать, что мне скучновато. И он твердо решил пожертвовать собой для спокойствия монтажников. Но двадцать первой ночью пребывания Коли на берегах Силигира все изменилось. На дворе взвыли и сразу же замолкли моторы, в окна ударила снежная пыль, затем раздался стук в дверь, шум, удивленные восклицания. Коля не смог проснуться. Он только почувствовал, что в его комнате зажгли свет, необычайно знакомый голос шепотом сказал: «Спит Заяц», задвигали мебель, и все стихло. Коля повернулся на другой бок и крепко заснул. Когда он открыл глаза, было утро. В морозных окнах искрилось солнце, на голубой стене лежали солнечные квадраты, а по другую сторону медвежьей шкуры, покрывавшей пол, сидел на раскладушке и улыбался молодой человек лет четырнадцати. Улыбался он весело и радостно, так что на веснушчатой его переносице собрались тонкие морщинки. — Здравствуй, Заяц, — сказал он необычайно знакомым голосом. Это было просто отлично: было солнечное утро, а на раскладушке, появившейся в комнате, сидел и улыбался старый добрый друг. — Тойво? — растерянно проговорил Коля. Тойво был совершенно такой же, как прошлым летом в Приморье, — худой, вихрастый, загорелый, в черных трусах и синей футболке молодежного спортивного общества «Дальний Восток». Коля отбросил простыню и подбежал к нему. — Как ты к нам попал? — Меня привезли. — Ночью, да? Когда я спал? — Конечно. Тут был такой шум, а ты хоть бы что. — А кто тебя привез? — Шахразада. — О, Шахразада тоже у нас? — Нет. Она сразу улетела обратно. У нее дела. — Вечно у нее дела… Послушай, ты опять что-нибудь натворил? — Ну что ты, Заяц, как можно? — Тогда почему ты здесь? — Если тебе не нравится, могу уехать. — Что за глупости… Это просто мирово, что ты приехал. По правде говоря, я по тебе даже соскучился. Тойво захохотал, схватил Колю и посадил к себе на плечо. — Ого! — закричал Коля. — Вот здорово! А до потолка можешь? — Могу. Только потом, ладно? — Тойво опустил Колю на медвежью шкуру. — Я по тебе тоже соскучился. Потому и приехал. Коля задумчиво подтянул пижамные брючки и оглядел комнату. В углу стоял небольшой сверкающий чемодан. — Ты мне что-нибудь привез? — спросил Коля. — А как же… Вот позавтракаем, я тебе покажу. — Давай лучше сейчас. Если тебе не трудно, конечно. — Сейчас так сейчас… Тойво открыл чемодан и извлек из-под белья великолепного краба, рыжевато-зеленого, с угрожающе растопыренными клешнями. — Вот, — сказал он и поставил краба на пол. — Нравится? Коля опустился на корточки. Краб неподвижно глядел на него выпуклыми тусклыми бусинами глаз. — Здоровый, — сказал Коля. — Ты сам поймал? — Сам. Попробуй, нажми на него сверху. Коля потрогал пальцем панцирь. В ту же секунду краб зажужжал и пополз на него, царапая пол когтистыми лапами. Коля отскочил назад. Краб сейчас же остановился и затих. — Ну как? — спросил Тойво. — Я даже испугался, — признался Коля, — Ты сам сделал? — Сам. И краба сам поймал, и механизм сконструировал. Ползет на источник тепла. Как кибердворник. Вылезет на солнце и стоит, заряжается. Потом в тень уползает. Коля снова сел на корточки и повторил опыт. — У него не очень-то приятный вид, — объявил он. — Но он нам пригодится. Сначала мы покажем его монтажникам. Тойво опять захохотал и хлопнул Колю по попке. — Не выйдет! — сказал он. — Они уже знают. — Жаль, — разочарованно сказал Коля. Он повернулся и поглядел на часы. — Клянусь честью! — воскликнул он. — Половина десятого! А где же наши монтажники? — Они уже давно ушли. Решили не будить тебя сегодня. Они решили… только чур не обижаться, Заяц, ладно? Они решили, что теперь я буду присматривать за тобой. Завтрак и все прочее… Пусть они так думают. А на самом деле ты будешь присматривать за мной. Договорились? Коля важно наклонил голову. — Договорились, — сказал он. — Давай одеваться, убирать постель и завтракать. Не забудь умыться. И вычистить зубы. — Непременно. Только сначала сделаем зарядку, как ты думаешь? — Разумеется… Я это тоже имел в виду. Тойво весело потер руки. — Ты знаешь, что я сейчас вспомнил? — спросил он. — Что? — Прошлым летом ты явился ко мне и гордо сообщил, что знаешь целых двух русских царей… — Не помню что-то. — Царя Додона и царя Салтана. Коля принялся убирать постель. — Я был маленький, — сказал он. — И не будем мешкать. Я хочу показать тебе тайгу. Коля повел Тойво излюбленным маршрутом — прямо от берега, в самую чащу, где сразу наступили сумерки. Они шли неторопливо, осторожно ставя широкие короткие лыжи между торчащих из сугробов жестких колючих прутьев. Тойво сначала с любопытством осматривался по сторонам, затем стал глядеть себе под ноги. На лбу у него выступили маленькие капельки пота. Коля, шедший впереди, спросил не оборачиваясь: — Скажи правду, Тойво, ты что-нибудь натворил? — Угу, — ответил Тойво. — Рассказывай. — Да нечего рассказывать, Заяц. — Это нечестно. Я тебе всегда рассказываю. — Правда, ничего особенного. Мы с ребятами хотели уйти в поход. — Куда? — На Камчатку. — Пешком? — Угу. На лыжах. — И вас поймали… — Как видишь. — И Шахразада… — Шахразада решила, что всем будет спокойнее, если я проведу остаток каникул с тобой. Она считает, что ты оказываешь на меня хорошее влияние. Так она говорит. — Она правильно говорит. За тобой нужен глаз да глаз. Тойво засмеялся. — Да, — сказал Коля серьезно. — Теперь я вижу: Кира тебе не подходит. — Какая Кира? — Девочка такая. Моя подруга. Я хотел выдать ее за тебя замуж. — И она мне не подходит? — с любопытством спросил Тойво. — Нет. Она слишком слабохарактерная. Лучше я женю тебя на Гале. Она будет держать тебя в руках. — А она хорошенькая? — Очень. Самая красивая в нашем втором. И у нее железная воля. — Нет, — решительно сказал Тойво. — Не получится. — Почему? Она тебе понравится, честное слово. — Понимаешь, Заяц, мне нельзя жениться. — Глупый, я же не говорю, что сейчас. Она еще маленькая, как и я. И ты тоже еще слишком молод. — Ох, — сказал Тойво. — Ты как-то слишком быстро идешь. Давай отдохнем. Они остановились. — Понимаешь, — сказал Тойво, — все равно ничего не выйдет. Я твердо решил пойти в космонавты, вот в чем дело. — Ну и что же? Дядя Федор тоже космонавт, и он женат… — Но я буду совсем другим космонавтом. Я буду летать к звездам. — Какая разница? — Огромная. Дядя Федор приезжает домой каждый месяц, а я буду летать годами. — Кира будет ждать, уверяю тебя… то есть Галя… — Это не годится, Заяц, и ты сам это понимаешь. Что это будет за жизнь, если один несколько лет где-то летает, а другая все это время сидит и ждет? — Тогда бери ее с собой. — А кем она собирается быть? — Кажется, учительницей… — Вот видишь! Что она будет делать в звездолете? — Как что? У вас будут дети? Будут. Вот их она и будет учить. Тойво снял варежку и потер замерзшую щеку. — Пожалуй, — сказал он задумчиво. — Только ведь дети не сразу будут… и потом нужно, чтобы они выросли, а что она будет делать тем временем? Коля опустил голову. Ему стало грустно. Он очень любил Тойво и очень хотел женить его на ком-нибудь из девочек, в которых был влюблен сам. — Тойво, — сказал он, — а зачем тебе быть звездолетчиком? — Надо открывать новые миры. — Может, лучше тебе стать кем-нибудь другим? Например, монтажником, как папка… Тогда бы вы… — Нет, Заяц, это невозможно. Я все время мечтаю о новых мирах. Неужели человек не имеет права открывать новые миры? Коля взялся за палки и снова двинулся в путь. Тойво последовал за ним. Разлапистые ветви, тяжело нагруженные снегом, проплывали у них над головами. — Это самое интересное, по-моему, — сказал Тойво. — Открывать новые миры. В Солнечной системе уже все открыто. Надо лететь к звездам. Увидеть новые миры… с иными солнцами, с иными формами жизни… с братьями по разуму… — С кем? — С братьями по разуму. Должны же быть где-то миры, где живут наши братья по разуму. — И они прозрачные? — Не знаю. Коля сказал упрямо: — Они прозрачные и летают на крыльях. Мне папа рассказывал. А Шахразада? — Что Шахразада? — Она тебя пустит? — Почему же нет? — На Камчатку не пустила, а уж к другим мирам и подавно. — Так ведь это не сейчас. Это еще не скоро. Коля оживился. — Верно! Тебе еще нужно закончить школу… — Конечно, Заяц. Закончить школу, поработать года два на верфях,[87] пройти институт… Время еще есть, правда, Заяц? Слушай, Заяц, а куда ты меня ведешь? Коля прямо ответил: — Туда, где я нашел попугая. Тойво некоторое время молчал. — Ты шутишь? — Нет. Я нашел здесь попугая. — Живого? — Что ты… Выслушав историю с попугаем, Тойво заметил: — Удрал из зоосада… или из живого уголка. — Но здесь поблизости нет зоосадов. И интернатов тоже. — Тогда просто из дома… — До рабочего городка далеко, десять километров. — Да, пожалуй, не долететь по такому морозу. — А откуда песок, Тойво? — Какой песок? — Я нашел песок тоже… Тойво поднял руку, и они остановились. — Погоди-ка… Коля огляделся. Кругом была тайга, холодная, тихая, совершенно безразличная. Коля подошел к Тойво поближе. — Ты чего, Тойво? Тойво принюхивался. — Понюхай, Заяц. Ты ничего не слышишь? Коля потянул воздух носом. Пахло тайгой. Морозом и чуть-чуть сухой корой. И, пожалуй… — Что у вас здесь, свалка какая-нибудь? — спросил Тойво. Посторонний запах несомненно был. Тонкий, едва уловимый запах падали. Они переглянулись и поспешно пошли вперед. Воображению их представлялись странные картины. Свалка — это, конечно, чепуха. Кому вздумается устраивать свалки в чаще? Им виделись раздутые трупы лосей, или медведей, или — почему бы и нет? — целые гиппопотамы, заброшенные сюда той же непонятной силой, которая оставила здесь попугая. Правда, у Коли мелькала смутная мысль — на таком морозе ничто мертвое пахнуть не может. Но ведь что-то пахло! И запах усиливался с каждым шагом. — Стой, — сказал Тойво вполголоса, и Коля сейчас же остановился. Впереди, за стволами вековых сосен, начиналась поляна. Та самая, где на опушке Коля нашел трупик попугая. Но поляна эта вы- [Далее текст отсутствует.] Дальше они обнаруживают огромную яму, вырытую слов но громадным взрывом. Что-то прорыло громадный ров, раз бросало деревья, взрыло огромный холм, всё вокруг забрызгано льдом и воняет странной гнусной вонью, которая действует не только и не столько на эстетические чувства мальчиков, но и на какие-то инстинкты — страх, незнакомое, чужое и угрожающее. Любопытство их одолевает, они решили, что здесь кто-нибудь приземлился — чужой, несомненно, судя по запаху, начинают копаться в этих кучах снега пополам со льдом и землей и поваленными деревьями и вдруг находят странных существ — совершенно чуждых земному, раздавленных, с выпученными глазами и разбросанных по веткам сосен. Они окончательно убеждены, что имеют дело с пришельцами, неудачно высадившимися. Вернувшись домой, сообщают отцу. Тот говорит, что, действительно, в ночь, когда Тойво приехал, когда все в доме угомонились, он, засыпая, слышал в тайге отдаленный взрыв, грохот, но думал, что это работают геологи. Обещает на следующий день после работы привести с собой ребят-монтажников со стройки и сообщить куда надо и самим разобраться на месте. А ребятам предлагается больше туда не ходить. Но ребята таки идут. Они снова на той же поляне. Все уже присыпано свежим снежком, вонь заметно уменьшилась. Они снова спускаются в ров и рассматривают обломки деревьев, как вдруг посредине рва открывается ОКНО. Дальше даю еще две странички (из первого варианта): …Над проталиной, колыхаясь, висел огромный шар, окруженный туманной оболочкой испарений. Пар поднимался к синему небу и искажал диковинную картину, открывавшуюся внутри шара, словно внутри хрустального яйца, найденного несчастным Кэйвом в своей лавочке.[88] — Что это? — прошептал Коля. — Что там показывают? Тойво всматривался в глубину шара. Порывы ветерка сгоняли пары, и тогда перед глазами появлялся странный пейзаж — песчаный склон, странно, наискось растущие деревья, похожие на пальмы, а вдали, на фоне густого фиолетового неба — снежные вершины гор, опрокинутые набок. — Это похоже на стереопроектор, — пробормотал Тойво. — И все-таки… Он сбросил лыжи и, проваливаясь в снег, пошел поближе к шару. Коля, тесно к нему прижимаясь, следовал за ним. Это была настоящая тайна, даже если здесь был всего лишь стереопроектор, но в связи с мертвым попугаем и с падением снаряда пришельцев это приобретало совсем иной смысл, от которого было жутко, и восторженно, и любопытно, и не хотелось оставаться одному. Они остановились в шаге от поверхности шара и чувствовали на лицах пульсирующее тепло от влажных паров. Теперь шар уже не воспринимался как шар, это было гигантское окно в какой-то необычный перекошенный мир — с опрокинутым песчаным пляжем, с ядовитого цвета зеленью, с наклоненными горами под фиолетовым небом. И это было именно окно, а не экран проектора, — это чувствовалось каким-то седьмым чувством. За пленкой пара было настоящее пространство. — Вот он, новый мир, — глухо сказал Тойво. Коля не успел и слова сказать, как Тойво поднял руку и уперся ею в окно. Рука прошла! — Погоди, — сказал Коля. — Не надо. Не надо, Тойво. — Надо. — Погоди, сейчас сюда придет папка… — Это новый мир, — сказал Тойво, не спуская глаз с далеких гор на горизонте. — Я иду. Он пригнулся и прыгнул вперед. Он прыгнул как пловец в воду, распластавшись в воздухе и вытянув вперед руки. Раздался тонкий жалобный звон. Коля зажмурился. Когда он открыл глаза, Тойво был уже по ту сторону. Он странно сидел боком, в неестественной позе, словно готовый вот-вот покатиться вниз по песчаному склону. Он ободряюще улыбался Коле, но был очень бледен. — Здесь жарко, — сказал он. — Не бойся, Заяц! Я буду… Он вдруг оглянулся, и на лице его изобразились испуг и смущение. Позади него появился, стоя так же косо, как и все за окном, высокий полуголый человек, меднокожий и лоснящийся. В руке у него было копье, на лице круглая зеленая маска с огромными очками. Человек в величайшем изумлении оглядел Тойво, затем бросил взгляд на Колю, изумился еще больше и закричал: — Кими! Сорэ-ананка? И тут окно исчезло. Словно его и не было. Коля, ошеломленный и беспомощный, стоял совершенно один на дне широкого рва перед проталиной в снегу. Кругом стояла тишина. Коля стал потихоньку пятиться, не сводя глаз с проталины. Он видел, что к этому месту подходят две пары следов: его собственные следы — маленькие ямки от валенок — подходили к краю проталины и возвращались назад. А другая цепочка — от пары пьексов — обрывалась в шаге от проталины, словно тот, кто ее оставил, взлетел внезапно на небо. Коля повернулся и со всех ног кинулся вон из рва. Он забыл про лыжи и бежал, проваливаясь в снег и падая, стиснув зубы, ничего не видя от слез. Он не остановился даже тогда, когда впереди послышались голоса людей и голос отца, звавшего их. Старший попадает в иной мир и долго думает, что это ИНОЙ мир. Потом он видит автомобиль с надписью на трех языках «Молоко». Страшное разочарование. «Великая вещь — нуль-транспортировка…» — «Подумаешь!..» Ему бы ящеров и пр. А отец объясняет малышу, что произошло (для шестилетнего, объясняет ЗАЧЕМ, но не КАК). ИДЕЯ: Великое в глазах ученых = малое в глазах обывателя. За завтраком Виктор Борисович сказал жене: — В последнее время мы совсем не следим за Гришей. Это может окончиться плохо для мальчика. — Что-нибудь серьезное, милый? — осведомилась жена, разливая чай. — Собственно… — Виктор Борисович нахмурился и поднес к губам салфетку. — Собственно, мне не нравится его чтение. — Чтение? — Да. У нас сейчас аврал, и я не имею возможности поговорить с Гришей так, как хотелось бы. Может быть, ты?.. Жена сказала: — Хорошо, милый. Она откусила кусочек бутерброда с ветчиной, задумчиво взглянула на мужа и спросила: — Что-нибудь действительно серьезное? «Декамерон»? Петроний Арбитр? — Этого еще не хватало! В его возрасте мальчишки не читают таких книг. Нет. Вчера вечером я обнаружил на его столе один из этих ужасных журналов… «Приключения и фантастика», так он, кажется, называется? — Возможно. В его возрасте все мальчишки читают приключения и фантастику. — И очень плохо! — Виктор Борисович сердито смял салфетку. — И очень плохо, Лена! Дикие, необузданные идеи! Нельзя разрешать детям читать эту белиберду. «Приключения и фантастика»! Детское государственное издательство! Безобразие. Как мы можем после этого требовать от детей… Нет, как только немного освобожусь, непременно выступлю с протестом. — Неужели это так скверно? — Это ужасно! Я просмотрел этот журнал и был потрясен. Забивать головы детей такой беспардонной чушью… Путешествия в другие галактики через четвертое, видишь ли, измерение, машины времени, телекинетика, психодинамика… черт, дьявол… превращение времени в энергию… Глупо, дико! Ни на грамм материализма. Кого воспитывает такое чтение? Фантазеров? Пустоголовых мечтателей? Жена сказала: — Хорошо, милый. Сегодня после работы я просмотрю этот журнал и подумаю. — Спасибо, Леночка. Он взглянул на часы, торопливо встал и поцеловал жене руку. — Я пошел. Вернусь, вероятно, опять поздно. Перелистай этот журнальчик и постарайся отвлечь мальчугана. Пусть читает детскую энциклопедию… или исторические романы. Нельзя позволить отравить его ум бредовыми измышлениями. Ведь он принимает все это всерьез! Виктор Борисович выбежал из дома и прыгнул в атомокар. Он настроил кибернетическую схему атомокара на проспект Первых Межпланетников, 12, Управление Глубоких Работ. Атомокар плавно выкатился на шоссе, и Виктор Борисович включил стереовизор. Он хотел узнать, как идут работы по созданию искусственной атмосферы на Марсе. Но по главной программе передавали урок электроники для учеников шестых классов. Он вспомнил о сыне, нахмурился и покачал головой. У Виктора Борисовича был на редкость трезвый холодный ум. Он был одним из лучших инженеров большого строительства на дне Тихого океана. Действующие лица: Тесть. Теща. Жена. Знающий мальчик. Я и моя жена. Я: Пожрать бы. Мальчик: Да. Такова жизнь. Жена: Тебе чего, хлебца или сухарика? Тесть: Двойка пик. Я: Водочки ба. Мальчик: Да. Водка хороша после работы. Теша: Дама треф. Я (жалобно): Еще один зуб сломал. — Жена: А ты не жадничай, ешь по кусочку. Мальчик: Да. Такова жизнь. Когда на зуб попадает твердый предмет, он ломается. Я: Кто ломается? Мальчик: Зуб. Тесть: Тройка буб. Я: Меня в армию забирают. На сборы. Теща (рассеянно): Надолго? Я: На полгода. Мальчик: Ну, это пустяки. Мальчик: Да, такова жизнь. Тесть: Король червей. Жена: А куда? Мальчик: Вероятно, в Кара-Кумы. Мальчик: Да, такова жизнь. Теща: Надо будет еще сухариков подкупить. Мальчик: Да, если не покупать продуктов, в доме продуктов не остается. Тесть (рассеянно): Как? Мальчик (объясняет): Съедят. Жена: Бож-же… Тесть: А-а… Пожалуй. Кстати… Мальчик: Да, такова жизнь. Вы бы, дединька, вызвали милиционера. Я бы на вашем месте вызвал. Теща: Бедный мальчик. Из унитаза глухо: Да, такова жизнь. Действующие лица: Е. Е. Л. Е. Е.: Я думаю, Наташу можно отпустить в школу в синих штанишках. Л.: Я тоже так думаю. Сегодня тепло. Е. Е.: Да. Сегодня тепло и даже тает. Л.: Да. Сегодня тает и даже лужи. Е. Е.: Да. Сегодня лужи и даже тепло. Л.: Да. Сегодня тепло. Тает. Лужи. Я думаю, Наташу можно отпустить в школу в синих штанишках. Е. Е.: Я тоже думаю, что Наташу можно отпустить в школу в синих штанишках. Ведь сегодня тепло. Как ты думаешь? Л.: Не знаю. На твоем месте я бы отпустила ее в школу в синих штанишках. Е. Е.: ЧТО значит на моем месте? Ты — мать. Л.: Да нет, я не потому чтобы что, а потому что так как бы нужно. Е. Е.: Так как же? Л.: Не знаю. Я думаю, сегодня достаточно тепло. Лужи. Даже тает. Я думаю, можно отпустить Наташу в синих штанишках. Е. Е.: В школу. Л.: Да. В синих штанишках. Е. Е.: Ну решай. Я полагаю, сегодня достаточно тепло, ведь правда? Л.: Да. Вон лужи какие. Ну куда девочку наряжать в красные. Е. Е.: Действительно. Нет, о красных и речи быть не может. Л.: Значит, отправляем в синих? Е. Е.: Думаю, в синих. А ты как думаешь? Л.: Ведь сегодня тепло, в красных ребенку будет жарко, а какой смысл, если ребенку жарко? Придется синие. Е. Е.: Да. Пусть будут синие. Ведь сегодня все тает… Темно что-то. |
||
|