"Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты." - читать интересную книгу автора (Бондаренко Светлана)

«Стажеры»

Сохранившиеся в архиве материалы по «Стажерам» — богатый источник для исследователя: два полных текста рукописей, планы разных вариантов, в изобилии представлены наработки, заметки и отрывки.

Всё это (кроме двух черновых текстов повести) вместе с такими же материалами по ПНА находится в папке, озаглавленной «Черновики „Амальтеи“ и „Стажеров“». Всё это тщательно перемешано, и если установить последовательность работы над ПНА не составляло большого труда, то разобраться в восьми планах и более чем десяти отрывках ранних текстов «Стажеров» было сложно. Ниже представлена попытка проследить появление на свет «Стажеров» от первых замыслов до конечного результата. Это — лишь один из вариантов расстановки материалов, где они идут в линейной последовательности: от непохожих на окончательный вариант к более похожим. Хотя вполне может быть, что Авторы какие-то из планов разрабатывали параллель но (а потом выбирался один из двух) или замыслы вели их в сторону от окончательного сюжета, а затем они вновь возвращались к исходному.

Один из первых планов, имеющих отношение к «Стажерам», называется «Следопыты». Это трудно даже назвать планом, скорее — наработки сюжета: нет еще никакого стажера, все герои. СБТ и ПНА еще бодры и летают, Юрковский еще не администратор, да и полета к Сатурну не предвидится. Все появится позже.

Но время написания этого плана — после ПНА и до «Стажеров». Ибо, с одной стороны, в нем Жилин является полноправный членом экипажа, с другой стороны — все еще живы…

Быков, Крутиков, Жилин, Юрковский, Дауге прилетают на Трансплутон. Трансплутон открыт не очень давно, на нем побывали две экспедиции. Задача экспедиции Юрковского — организовать первые поиски следов Пришельцев, оставивших искусственные спутники у Марса. Одновременно с «Тахмасибом» на Трансплутон прибывают еще три планетолета — два английских и один японский. Они все высаживаются в разных местах планеты и начинают поиски. Связь по радио через планетолеты, которые кружатся как искусственные спутники. Скафандры новых типов — удобные, весьма прочные, с неограниченным запасом кислорода и еды. Передвигаться на гусеничных платформах — «ползунах». Юрковский — начальник экспедиции, это из пакета, который А. П. вскрывает при приземлении. Находят несколько объектов и становятся в тупик. Предположения: 1) Природные образования. 2) Оставлены предыдущими экспедициями. 3) Оставлены пришельцами. Гадания и умозаключения. Приключения.

Обрисовать:

а) Сотрудничество между экспедициями.

б) Старую дружбу и самоотверженность.

в) Логический ход мыслей.

г) Странные пейзажи.

А также все, что понадобится впредь.

От этого плана в окончательном тексте «Стажеров» останется разве что предложение Быкову лететь на Трансплутон, в эпилоге.

Следующий по времени написания план тоже еще очень отличается от окончательного, хотя и появляется на горизонте Сатурн и загадка в его кольце.

Действие в 2015 году. Планетолог Юрковский возвращается из дежурной экспедиции на кольцо Сатурна. У Сатурна производятся огромные работы по созданию Второго Солнца — зажечь Сатурн и использовать его в качестве местного источника энергии для системы его спутников. Это одно. Второе: провести наблюдения за новыми грандиозными реакциями в природных условиях. Третье, самое фантастическое — периодически меняя яркость Сатурна, сигнализировать возможным наблюдателям из Космоса о наличии разумной жизни. Первый эксперимент назначен в июле 2016 г. Сейчас — февраль 2015. Юрковский приехал, чтобы снарядить к кольцу исследователь скую экспедицию по поискам странного Следа, обнаруженного и сразу затерянного в вихре астероидов. Он обратился в Высший Совет Космогации, там ему предложили: корабль вам дадим, но команду и сотрудников ищите сами. У нас людей не хватает. И Юрковский вспоминает про старых друзей.

Между тем друзья: Быков — по-прежнему работает на трансмарсианских трассах «космическим извозчиком». У него два сына (дочь?). Дауге — давным-давно не летает, руководит сектором больших планет в Институте Планетографии и Планетологии в Новоенисейске. Крутиков — вышел в отставку, работает по теории в вычислительном центре. Жилин по-прежнему у Быкова борт-инженером, женат на дочери Крутикова (или собирается жениться?).

Их и собирается привлечь к своей работе Юрковский. С ним работают два японских планетолога Юкава и Маки.

И еще у Быкова молодой штурман Ермаков.

Герои: Быков, Юрковский, Крутиков, Дауге, Жилин, Ермаков, Юкава, Маки. Жилина посылают наводить порядок на Титане — там такая неприятность: кто-то рвался исследовать засатурновое пространство, его не пустили, он для вида смирился, а затем самочинно захватил один из больших кораблей, предназначенных для «Операции Сатурн» (возжигание Сатурна), забрал огромное количество горючего и удрал. Жилина посылают выправлять положение.

Все трансмарсианские капитаны на учете, все хотят работать для «Операции Сатурн», Юрковскому предложили: хочешь вести свою работу — ступай и найди капитана, который бы захотел пойти на это. В приказном порядке выделить капитана из Великого Дела мы не можем.

Возражение: если вы в кольце затеряетесь, то как вас искать? А дело на носу, и тогда неизбежна отсрочка. Всюду подчеркивать, что работа в кольце — это сложнейшее и смертельное дело.

1. Старт Ляхова — пролог. Быков говорит, что зажигать новое Солнце — это не менее важно, чем летать к новым Солнцам.

2. [Далее текст отсутствует.]

В дальнейшем Авторы пытаются разрабатывать именно этот сюжет, пишут более подробный план, в котором стажера Ермакова заменяют стажером Борисом Пановым. Авторы намереваются использовать невостребованные отрывки из ранних вариантов ПНА. Поэтому появляется СПУ-17 и Диспетчерская. Но наряду со старыми замыслами появляется и новая мысль — большинство эпизодов давать с точки зрения Панова, поэтому название меняется на «Стажёр». Пока еще далеко до размышления Юрковского: «Мы все стажеры на службе у будущего. Старые стажеры и молодые стажеры. Мы стажируемся всю жизнь, каждый по-своему». Пока речь идет только о подаче сюжета.

Сам же план изобилует интересными деталями, юмористическими подробностями и насыщен идеями — Авторы вышли на пик генерации сюжетных идей, им тесно в одном произведении. Такой план мог повлечь за собой многотомную эпопею в стиле фантастики того времени.

СОДЕРЖАНИЕ: Действие начинается в феврале 2015 года. Отправляется первая межзвездная пилотируемая экспедиция. На землеподобных планетах — прочные базы и исследовательские партии, готовятся эксперименты по созданию атмосферы на Луне и на Марсе. Планетологические партии исследуют астероиды и спутники больших планет. Период активного исследования и освоения Солнечной системы, международное сотрудничество.

Готовится грандиозный опыт по определению возможности «зажечь» большую планету — создать в глубине большой планеты термоядерный костер (очаг распада) с тем, чтобы а) использовать большую планету для обогрева крупных спутников; б) проверить на практике некоторые теории по особенностям течения термоядерных реакций в сверхмакроскопических масштабах; в) попробовать создать такую реакцию, чтобы ее можно было по желанию быстро гасить и зажигать — способ световой сигнализации с другими планетными системами и с космическими кораблями своими, кои скоро устремятся к звездам. Это пока первый опыт, и никто не знает, что из него получится. Поэтому решили проводить на Сатурне — возле Юпитера боятся повредить иовологическим станциям, а до Урана слишком далеко. К тому же меньшая плотность Сатурна должна позволить забросить инициирующую аппаратуру в более глубокие слои. Первый опыт назначен на май 2016 года. База эксперимента — Титан.

2014 год Юрковский провел в исследованиях кольца Сатурна. Он неожиданно обнаружил небольшую планетку в кольце, на которой оказался След — не то обломки космического корабля, не то остатки базы одной из прежних экспедиций, не то необычное природное образование. Это надо придумать. Но он упустил планетку из виду, не определив точно ее координаты, и вновь не нашел. Для исследования и поисков необходимо снарядить новую экспедицию. По возвращении на Землю он спешит в Управление Космогации и выясняет, что а) все трансмарсианские корабли заняты на обслуживании «Операции Желтый Сатурн»; б) нельзя уделить для такого дела ни одного межпланетника — все заняты; в) никто ему не верит и все пожимают плечами. В конце концов ему удается добиться: а) ему дадут на Тритоне десантный бот; б) штурмана и пилота он должен найти и уговорить на поиски сам; в) ему придется найти командира, который согласится взять с собою его и его экспедицию до Тритона. Все осложняется тем, что кораблей, обслуживающих «ОЖС», очень мало — всего около десятка, каждый из них загружен до предела грузами и пассажирами; во-вторых, кольцо Сатурна почти не исследовано из-за огромных трудностей в пилотировании в них, а все самые искусные штурманы заняты в другой работе. Тогда Юрковский вспоминает про старых друзей.

С Юрковским солидаризируется только один человек — японский планетолог, крупнейший специалист по кольцам Сусуму Окада. Он просит Юрковского взять его с собой, Юрковский с радостью соглашается. Кроме того, он надеется склонить на свою сторону Дауге. Старых друзей он не видел с 2005 го да. Им всем уже по пятьдесят. Десять лет они не виделись, со времени катастрофы на Юпитере. Прежде всего он мчится найти опытнейшего штурмана для пилотирования в кольце — это должен быть Михаил Антонович. Кстати, необходимо торопиться, остался всего год, во время «ОЖС» их не допустят в кольцо. Он узнает, что штурман уже три года назад ушел в отставку и преподает в Новосибирском университете. Юрковский едет к нему и заручается его поддержкой. Затем к Дауге — тот уже пять лет пишет книгу «Планетология и проблемы космогонии». Удается уговорить и его. Теперь вопрос о корабле, который доставит их на Тритон. И тут Дауге сообщает, что на этой трассе работает Быков, что он неделю назад вернулся и готовится к новому рейсу и что он никогда не берет пассажиров, потому что идет всегда кратчайшими и опаснейшими маршрутами. У него самый отчаянный экипаж в мире. Но он, возможно, согласится по старой дружбе взять пассажиров на этот раз; Едут к Быкову. Он в Мирза-Чарле. Дружно уговаривают его. Он страшно нехотя соглашается ради друзей, однако говорит, что поведет планетолет в этот рейс самым безопасным путем. На том и решено. Экипаж Быкова — штурман Сергей Гоцкало, бортинженер и суперкарго Жилин и стажер бортинженер Борис Панов. Большая часть повести ведется от лица Панова. Гоцкало перебирается на СПУ-17, где Юрковский читает гранки книжки Дауге, Дауге осматривает Диспетчерскую, экипаж занимается подготовкой к старту, а Сусуму слегка запаздывает. Наконец все в сборе и стартуют на фотонном грузовике «Тахмасиб».

По прибытии на Титан события развиваются следующим образом… Но сначала хорошо бы забить гвозди в период рейса. «Тахмасиб» — старый корабль, можно что-нибудь скрыть в его трюмах, кстати, показать, что в рейсах не скучают, какие-нибудь хохмы с невозмутимым Окада и развеселым хохлом Гоцкало, дать вставные эпизоды — из приключений первых Следопытов и о находках первых Следов, можно в виде рассказа Юрковского дать рассказ о Гигантской Флюктуации — хотя трудно предположить, чтобы Юрковский не знал о том, что такое математическое ожидание.

Итак, что случилось на Титане. Титан — крупная планетка, больше Луны. Метано-азотная атмосфера, нефтяные океаны, два крупных острова, несколько архипелагов, бактериальная и грибковая анаэробная жизнь, в океанах — некоторые виды моллюсков. Черные аммиачные тучи. Оба острова-материка находятся, как и полагается, в северном полушарии. Один — Материк Кушакова, на нем База «ОЖС», строятся склады и пусковые устройства для запуска инициирующих снарядов. Другой, Материк Оранжевый, пустынен, там работают только планетологи, ведется глубокое бурение. Оба материка лежат на пути вулканического пояса, который большей частию проходит по дну нефтяных океанов. Вообще, Титан почти не изучен. На него возлагаются большие надежды, если «ОЖС» удастся: с Сатурном вместо солнца Титан можно будет очистить и дать пригодную для жилья атмосферу. Атмосфера сейчас на нем исключительно спокойная, густая, плотная, почти земного атмосферного давления. Электрических разрядов мало, радиосвязь идеальная. Единственная опасность — вулканы. Есть установка по производству искусственных материалов на природном сырье — метане, азоте и нефти, а также для производства топлива для импульсных ракет.

Базой «ОЖС» руководит Совет Директоров из трех ведущих энтузиастов-ученых (русского, француза, англичанина). На Базе уже свыше тысячи человек, из них триста занято на основных, остальные — на обеспечивающих работах. Часть людей перебрасываются на внутренние спутники — на Мимас, Энцелад и Диону, где строятся укрытия с обсерваториями. Около Титана обращается наскоро построенный перевалочный пункт — ИС Титан-2. К нему пристают фотонные гиганты и перегружают грузы на импульсные ракеты, заряженные атомарным водородом. Прибыв к Титану-2, Быков разгружается и сопровождает Юрковского и его товарищей на Титан. Разговор с Советом Директоров. Они довольно равнодушны. Они бы с радостью, но свободных ботов нет. Все заняты на рейсах в системе Сатурна — перевозят оборудование и пассажиров со спутника на спутник. Юрковский кипятится, показывает бумагу от Совета Космогации, но те только улыбаются и пожимают плечами: на Земле плохо представляют местные условия. Впрочем, вызывают пилота Санчо — испанца, командира эскадры ботов. Он старый друг Быкова и знает Юрковского, почитает Крутикова.

Он дает понять Быкову, что сделать ничего не может, но потихоньку сообщает ему, что еще год назад вынужден был передать превосходный бот титанологам, которые им почти не пользуются. Нужно попытаться отнять у них. Он, Санчо, вынужден умыть руки, но ничего не будет иметь против того, чтобы планетологи завладели ботом хотя бы силой. Начинается военная хитрость. Группа титанологов — швейцарцы и бельгийцы, всего десяток человек — располагаются на другой стороне Титана, на Оранжевом материке. Быков и K° прибывают к ним. Переговоры. Титанологи отказываются. Драка. Быков блокирует выход, а Юрковский и его друзья при помощи стажера Панова овладевают ботом. Быков взят в плен, но экспедиция начинается. Хохот над Титаном. Быков потирает помятые бока и ухмыляется. Бот летит в кольцо. Ругань идет по линии: «Разбой!» — «Да, действительно. Но сознайтесь, ведь бот вам не нужен!» — «Это наше дело! Это наше имущество!» — «Да, им не следовало так поступать. Но сознайтесь, ведь бот вам не нужен!» Все заканчивается мирной выпивкой.

В кольце. Экспедиция началась. План Юрковского: прочесать все 26 тыс. км кольца Б, где был замечен таинственный объект. За год это сделать очень трудно, но попытаться стоит. Здесь все зависит от умения штурмана. Михаил Антонович предложил идти над поверхностью кольца, удаляясь от него максимум на сто километров, дважды за оборот проходить сквозь него, и все по суживающейся спирали, пока не будет пройдена вся ширина. В кольце сразу же были обнаружены астероиды диаметром до десяти километров, но исследование их ничего не дало. Вот здесь надобно найти мощные гвозди. Передать ужасное напряжение всех, в первую очередь Юрковского, как начальника экспедиции, затем Михаила Антоновича и Панова, как пилотов, наконец, Дауге и Окада, как участников, между гибелью и великим открытием. Радиосвязь с Быковым — он возвращается на Землю за очередным грузом, увозя эрбий с Япета. По указанию Совета Директоров и по просьбе Санчо станция на Мимасе держит программную связь с ботом. Работа экспедиции: обвязавшись веревками, лазят по всем мало-мальски крупным астероидам. А тем временем со станций к ним летят приказания и просьбы расследовать «заодно» то-то и то-то. Юрковский чертыхается, но расследует.

Пейзажи в кольце, немножко жути. Странный, чрезвычайно причудливый мир. Камни, плывущие медленно и важно вокруг, и вдруг среди них, стукаясь и высекая искры, пролетает какой-то болид — это камень с большим эксцентриситетом. Или пролетает таким же образом разогретая столкновениями добела туча пыли. Михаил Антонович только потеет, а Панов стажируется вовсю. Панов мечтает найти гигантские скелеты каких-нибудь пришельцев, разбитые чужие звездолеты и даже развалины циклопических сооружений. Вместо этого находит что-либо другое. Например — плачущую девицу, она кончила Школу на год раньше, пожелала стажироваться на Мимасе и обуревалась мыслью побывать в кольцах. Она тайком завладела одноместной телеуправляемой ракеткой, переключила управление на ручное и удрала «на денек». Но, высадившись на одном из астероидов, забыла причалить ракетку, и та у нее уплыла и затерялась в каменном небе. Девица сидела в скафандре трое суток, ничего не ела, считала себя погибшей и плакала навзрыд, призывая маму. Передатчик у нее был слишком маломощный, кроме того, радиолуч не мог пробиться через каменную гряду. Девица была ничего, Панов почувствовал себя героем и проникся к ней благородной жалостью и снисхождением. Но когда он притащил ее на бот — и что тут было! Юрковский ругал ее матом. Дауге ругал ее по-латышски. Михаил Антонович ругал ее по-отечески. Окада ругал ее вежливо и язвительно. Панов, как добрый юноша, но впечатлительный, в душе жалея, тоже стал относиться сурово. Вот тут и хорошо показать проблему зайца в ракете. Во-первых, экспедиция все время в опасности. Во-вторых, мало еды. В-третьих, можно, конечно, выскочить на Мимас и вернуть ее, но это — потеря двух-трех дней, а главное — потеря ориентировки и риск, что при возвращении не удастся найти то место, на котором остановились. Собирается совещание. Что делать? У девицы весьма жалкий вид. Она виновата и хлюпает. Михаил Антонович тоже начинает хлюпать. Юрковский чертыхается и говорит: раз равноправие, так пусть здесь и сидит. Ведь сидит же здесь Варечка! Вопрос решен.

А ровно через сутки Окада обнаруживает «астероид Юрковского» — пирамидальный обломок базальта, покрытый водным инеем и метановым льдом, высотой в тринадцать километров и шириной в десять километров. И на нем находят предполагаемый След. Полагаю, можно представить его себе так. Это неправильный полиэдр общей формой и размерами похожий на усеченный эллипс с большой полуосью в два метра. К базальту прикреплен тонкой металлической ножкой. Цвета стального, ко всеобщему изумлению мягок на ощупь. Черт, надо бы придумать, что это может быть. Одним словом, они закончили работу, забирают находку и возвращаются за полгода до начала «ОЖС». Торжественное возвращение бота титанологам, несколько дней еще и прибытие Быкова. Обратный перелет.

В эпилоге вся компания собирается у Михаила Антоновича в день «ОЖС». Смотрят в бинокли и телескопы. И видят, как Сатурн разгорается и начинает светиться вместо желтого голубым светом. Опыт удался. И разговор о находке.

Основная идея вещи — философия жизни во Вселенной, вероятность экспансии жизни и вероятность перекрытия одной цивилизации — другой, идея о том, что наша Вселенная сравнительно молода, всего несколько десятков миллиардов лет как возникли из прежних нынешние формы материи, что каждая форма материи должна долго «учиться» существовать, усложняться, что существует естественный отбор и у форм материи, и прежние формы вымерли или переродились, как древние ящеры. Эту идею объединить с идеей вероятности — почему существует энтропия и почему чаще получаются наиболее вероятные состояния — это тоже результат развития материи, стремление материи к усложнению. Свойства материи объясняются свойствами пространства и времени, которые в свою очередь развиваются по неведомым причинам. Загнуть это по глубже и тогда можно спокойно дать а) историю гигантской флюктуации и б) столкновение с древнейшей формой жизни во Вселенной, дряхлой, несовершенной, но разумной.

Есть еще одна идея, которая может стать центральной: кто-нибудь, например сам Юрковский, увлечен мыслью о совершенной необходимости и неизбежности расселения любой цивилизации по всем звездам космоса. Сейчас, когда Вселенная еще молода, такое расселение успели произвести только самые древние цивилизации, которые, таким образом, наиболее физически и физиологически несовершенны. Им, этим цивилизациям, миллиарды лет, они могут все и вместе с тем с точки зрения землян они очень несовершенны. И вот в кольце Сатурна расселились представители этих суперменшей — здесь приплести и идею Циолковского о непременности заселения человеком пустоты. «Из воды на сушу, с суши в пустоту». Юрковский эти свои взгляды скрывает, боится, что его засмеют. Это внесет в повесть привкус тайны.

Существа, живущие в пустоте, неизмеримо далекие от нас, медлительные и величественно-равнодушные. Они готовятся эвакуировать Солнечную систему, поскольку в ней человек вышел в космос. И они обладают необычайными способностями — полтергизмом, телепатией, полнейшей властью над материей без машин. И это дать с нарастанием по всем правилам классического романосложения — капельки, ручеек, река, водопад событий, океан — и эпилог.

Здесь, в этом плане, впервые появляется упоминание о рассказе «Гигантская флюктуация», который до этого был написан именно как отдельный рассказ. В архиве сохранились два его варианта. Время действия — наши дни. Первый вариант сохранился не полностью. А может быть, и не был дописан.

Вероятно, я не смогу его узнать, если нам случится встретиться где-нибудь на улице или, скажем, в гостях. Было слишком темно, и лица его я не видел, а голос у него был самый обыкновенный, слегка сиплый, наверное потому, что он много курил. Ночной ветер высекал огненные искры из его папирос, искры неслись над ночным каменистым пляжем и гасли. Мне так и запомнился этот занимательный разговор: шорох волн, звездное небо, красная луна над кипарисами и оранжевые искры, летящие над пустынным пляжем.

Началось с того, что в звездном небе появилась радуга. Это была ночная радуга — тусклая, белесая, — и я принял ее сначала за луч прожектора. Но это была радуга. Край ее уперся в темное море, как мне показалось, совсем недалеко от берега. Не всякому доводится увидеть ночную радугу. Мне немедленно захотелось поделиться с кем-нибудь своими наблюдениями. Поэтому я очень обрадовался, когда услыхал позади, как хрустит гравий под шагами. Я обернулся и сказал в темноту:

— Смотрите, ночная радуга!

Я видел только его силуэт и огонек его папиросы. Он опустился на камень в двух шагах от меня и спокойно сказал:

— Вижу.

Помню, меня обидело такое равнодушие.

— Не каждую ночь можно видеть радугу, — сказал я.

— Да, — откликнулся он. — Ночью мы обыкновенно спим.

Он затянулся, осыпав меня дождем искр. — Ночной радугой меня, знаете ли, не удивишь.

— А землетрясением? — спросил я, стараясь говорить язвительно.

— Землетрясением, знаете ли, тоже, — ответил он мягко.

Мы замолчали. Я смотрел, как радуга медленно тает, меркнет в звездном небе. Потом он сказал:

— Мир полон удивительных вещей.

Мне уже расхотелось разговаривать, и я спросил из вежливости:

— Вы, вероятно, много ездили по свету?

— Да нет, не очень, — сказал он. — Мне ведь, знаете ли, нельзя.

— Почему? — удивился я.

Он не ответил, затянулся несколько раз подряд, бросил окурок и вдруг сказал:

— Но мне всё же придется набраться храбрости и кое-куда съездить.

— Куда же именно? — спросил я.

— В Москву, — сказал он.

Можно было подумать, что ему предстояла поездка на Северный полюс или на Марс. «Ай-да путешественник», — подумал я.

— Да, — сказал я. — Конечно, это очень сложно.

Кажется, он не обратил внимания на мой тон. Он закурил новую папиросу и сказал задумчиво:

— Еще очень многое нужно обдумать. На чем ехать? На поезде? На самолете? Или, знаете ли, автобусом?

— Идите пешком, — посоветовал я.

— Это, знаете ли, исключается, — сказал он серьезно. — Это слишком долго.

— Тогда на такси, — веселился я. — Или верхом.

— Легко вам советовать, — сказал он, и я всё никак не мог понять, действительно ли он не понимает моего тона, или просто игнорирует его. — Если бы дело касалось, знаете ли, только меня… Это вам не ночная радуга, — сказал он неожиданно.

— При чем здесь ночная радуга? — осведомился я.

Мне показалось, что он усмехнулся.

— Кто вы, простите, по профессии? — спросил он.

Я сказал. Я не понимал, для чего это ему нужно и зачем я ему ответил.

— Тогда вам, знаете ли, не понять, — мягко сказал он. — Вы не сердитесь, пожалуйста, но право… Это, знаете ли, довольно специальные вещи.

— А кто вы, простите, по профессии? — спросил я. Я чувствовал себя оскорбленным.

— Я библиотекарь, — сказал он. — Мне пришлось стать библиотекарем. Это, знаете ли, самое безопасное.

«Да уж, — подумал я. — Симеонова-Тян-Шанского из тебя бы не вышло».

— Пожалуй, рискну на такси, — сказал он вдруг решительно. — В крайнем случае, пострадают двое.

— Да зачем же обязательно пострадают? — снисходительно удивился я. — Сотни тысяч людей ездят и на такси, и на автобусах, и на поездах…

— Люди людям рознь, — сказал он. — И потом… крушения все-таки бывают. Вероятность крушения сравнительно мала, но, знаете ли, отлична от нуля даже для обыкновенного человека. — И он снова повторил: — Это вам, знаете ли, не ночная радуга.

— Опять ночная радуга, — сказал я. — Ничего не понимаю.

— Сколько раз в жизни вы видели ночную радугу? — спросил он.

— Ни разу, — ответил я. — Сегодня впервые.

— Ну вот, — сказал он. — А я видел ночную радугу больше ста раз. Точнее сказать не могу, но дома у меня есть картотечка, И можно, знаете ли… — Он замолчал.

Я попробовал привести в порядок свои мысли и затем спросил его, не синоптик-любитель ли он.

— Нет, — ответил он. — Синоптик-любитель, знаете ли, любит редкие явления, а со мной наоборот, редкие явления любят меня. — Он помолчал и добавил: — Да, это я, пожалуй, точно выразился. Я не люблю редких явлений, но редкие явления любят меня!

Я снова признался, что решительно ничего не понимаю.

Тогда, может быть, рассказать вам? — задумчиво проговорил он. — Все-таки вы журналист, знаток, знаете ли, человеческих душ… Может быть, вы даже поможете мне. Хотя вы, наверное, не поверите.

— Поверю, — пообещал я. Мне было действительно очень интересно, как развязывается этот узел из ночных радуг и крушений поездов.

— Это началось еще в детстве, — сказал он. — Я начал учиться играть на скрипке и разбил четыре стакана и блюдце.

— Как? Сразу? — спросил я. Его слова напомнили один раз говор в автобусе: «Вы представляете, вчера Николай носил дрова и разбил люстру».

— Нет, не сразу. В течение первого месяца обучения. Уже тогда мой учитель, знаете ли, сказал, что в жизни не видел чего-либо подобного.

Я промолчал, но тоже подумал, что это должно было выглядеть довольно странно.

— Это известное физическое явление, — пояснил он.

— Н-да, я, кажется, припоминаю, — промямлил я, тщетно пытаясь сообразить, при чем здесь физика.

— Явление резонанса. Каждое тело, знаете ли, обладает так называемыми собственными колебаниями. Если внешнее воз действие также представляет собой колебательный процесс, и частота колебаний совпадет с частотой собственных колебаний тела, возникает резонанс, тело начинает вибрировать со всё большей амплитудой и наконец разваливается.

— Амплитуда, — произнес я. По-моему, это вышло довольно глупо, но он сразу же подхватил:

— Вот воинские части, проходя по мосту, специально сбивают шаг, идут не в ногу, и это, знаете ли, потому, что бывали случаи, когда таким вот образом разрушались мосты.

Я наконец вспомнил соответствующий анекдот из школьной физики, а он уже рассказывал про стаканы. Как выясни лось, стаканы тоже имеют собственные колебания, и можно дробить их резонансом, если подобрать соответствующую частоту звука. Звук — это ведь тоже колебания. Мне это как-то не приходило в голову уже много лет.

— Но главное, — продолжал странный незнакомец, — главное, знаете ли, в том, что это очень редкое явление. На производстве резонанс — это реальная опасность, различные, знаете ли, вибрации, а в обыденной жизни, в быту это редчайшая вещь. Какой-то древний правовой кодекс, например, поражает исчерпывающим учетом всех случайностей. В нем указывается даже компенсация, которую должен уплатить владелец петуха, криком разбившего чужой кувшин.

— Я слыхал что-то в этом роде, — сказал я.

— Ну так вот. А я своей, знаете ли, скрипкой за месяц разбил четыре стакана и блюдце.

Он помолчал, раскуривая новую папиросу, а я всё пытался понять, какое это имеет отношение к крушениям поездов и ночным радугам.

— Вот с этого и началось, — продолжал он. — Родители запретили мне заниматься музыкой. У отца был большой красивый сервиз севрского фарфора. Отец очень боялся за него, и мать тоже была против. Но это было самое начало. Потом все мои знакомые отметили, что я нарушаю «закон бутерброда».

— Чей закон? — спросил я.

— Не «чей», а какой, — сказал он. — Знаете, есть поговорка — бутерброд всегда падает маслом вниз. Это и есть закон бутерброда, или его еще называют «четвертое правило термодинамики»: вероятность желаемого исхода всегда меньше половины.

— Половины чего? — озадаченно спросил я.

— Половины, знаете ли… Половины… — Он бросил окурок и сказал печально: — Ну вот, вы уже не знаете, что такое вероятность.

— Не знаю, — сказал я, хотя тут же вспомнил о таинственной отрасли математики, именуемой «Теория вероятностей».

— Вероятность, — сказал он, — это количественная характеристика возможности наступления того или иного события.

— Ага, — сказал я. — А при чем здесь бутерброды?

— Ну, ведь бутерброд может упасть или маслом вниз, или маслом вверх. Так вот, вообще говоря, если вы будете бросать бутерброд наудачу, случайным образом, то он будет падать то так, то эдак. Пусть вы бросили бутерброд сто раз. Сколько раз он упадет маслом вверх?

Почему-то я вспомнил, что еще не ужинал.

— Думаю, раз пятьдесят, — сказал я. — Если наугад, то как раз половинка на половинку.

— Правильно, — похвалил он. — Вот и можно подсчитать вероятность: всего событий сто, благоприятных событий — бутерброд маслом вверх — пятьдесят, делим пятьдесят на сто, будет половина — одна вторая. Понимаете теперь?

— Что ж, это несложно, — осторожно сказал я.

— А сейчас будет посложней, — сказал он и, прежде чем я успел остановить его, принялся читать мне лекцию по теории вероятностей.

Кое-что я все-таки понял. Оказывается, если бросать бутерброд сто раз, он может упасть маслом вверх не пятьдесят раз, а пятьдесят пять или даже двадцать, но если бросать его очень долго и много, то как раз получится, что масло вверху окажется приблизительно в половине всех случаев («с достаточной точностью», как он выразился). Я представил себе этот несчастный бутерброд с маслом (и, может быть, даже с икрой), после того, как его бросали тысячи раз на пол, пусть даже на не очень грязный, и спросил, неужели действительно были люди, которые этим занимались. Он засмеялся и сказал, что для этих целей пользовались в основном не бутербродами, а монеткой, как в игре в орлянку. Он сказал, что такие эксперименты производились неоднократно и послужили базой для введения научно строгого определения понятия вероятности.

Он говорил минут двадцать, увлекся и забирался во всё более глухие дебри, и скоро я совсем перестал его понимать и сидел, глядя в звездное небо. Из всей лекции я запомнил только. Полузнакомый термин «математическое ожидание». Он употреблял этот терм ин неоднократно, и каждый раз я представлял себе большое помещение типа вокзала, с кафельным полом, где сидят люди в очках и, подбрасывая время от времени к по толку монетки и бутерброды, чего-то сосредоточенно ожидают. Должно быть, ужина. Но тут он оглушил меня новым термином «предельная теорема Муавра — Лапласа», спохватился и замолк на полуслове.

— У вас, однако, незаурядная подготовка, — сказал я, чтобы заполнить неловкую паузу.

— Да, — сказал он. — Боюсь, что я отвлекся.

— Вы рассказывали о «законе бутерброда», — напомнил я.

— Это, знаете ли, первым заметил мой дядя. Я был очень рассеян и часто ронял бутерброды, и бутерброды у меня всегда падали маслом вверх.

— Ну и прекрасно! — вырвалось у меня.

Он невесело хмыкнул.

— Это хорошо, когда изредка, а вот если всегда!.. Мой дядя немного знал математику и увлекался теорией вероятностей. Он посоветовал мне попробовать бросать монетку. Мы ее бросали вместе. Я даже ничего не понял тогда, а дядя понял. Он так и сказал мне: «Да ты, дружок, феномен».

— Так что же все-таки произошло? — нетерпеливо спросил я.

— В первый раз я бросил монетку сто раз, и дядя сто раз. У него орел выпал пятьдесят три раза, а у меня — девяносто восемь. У дяди, знаете ли, глаза на лоб полезли. У меня, впрочем, тоже. Потом я бросил монетку еще двести раз. — Он остановился, раскуривая очередную папиросу.

— Ну? — спросил я.

— Сто девяносто шесть раз, — сказал он. — Сто девяносто шесть раз орел. Но я тогда ничего не понял. Я был, знаете ли, слишком молод. Всё это представлялось мне очень забавным.

Я чувствовал себя средоточием всех чудес на свете…

— Чувствовал чем? — изумился я.

— Средоточием чудес. Чудеса не давали мне покоя. От них, знаете ли, отбоя не было. Но потом я стал учиться и много читал, кое-что понял, хотя, знаете ли, далеко не всё.

Он принялся рассказывать всё по порядку, куря папиросу за папиросой. Тут я хочу оговориться. Я не стану излагать здесь всё, что он мне сообщил. Многие из эпизодов его действительно необыкновенной жизни я просто забыл. Их стерли наиболее яркие и потрясающие случаи. Он рассказывал подробно, старательно описывая детали и неизменно подводя научную базу под все излагаемые события. Он поразил меня если не глубиной, то разносторонностью своих знаний. Он осыпал меня терминологией из физики, приправляя свою речь грустно-насмешливым «знаете ли», он пускался в философские отступления. Иногда он казался мне, мягко выражаясь, не самокритичным. Так, он несколько раз назвал себя «феноменом», «чудом природы» и один раз даже «гигантской флюктуацией». В его присутствии происходили невообразимые вещи, которые не вежды назвали бы чудесами, но которые, по его словам, были просто весьма маловероятными событиями, легко объяснимыми даже с точки зрения современной науки.

— Во Вселенной, — говорил он, — все процессы разворачиваются таким образом, что из всевозможных событий в подавляющем большинстве случаев осуществляются события наиболее вероятные.[70] Возьмем, например, газ в сосуде. Молекулы движутся там с огромными скоростями и совершенно хаотически. Хаотически, ибо состояние молекулярного хаоса есть наиболее вероятное состояние для газа. Поэтому газ распределяется по сосуду с равной плотностью, и в любом, достаточно большом участке этого сосуда число молекул остается постоянным с огромной степенью точности, если только это число достаточно велико.

И всегда и везде в природе так: осуществляются именно те события (он говорил: «состояния»), которые наиболее вероятны. Но кроме таких нормальных процессов могут иметь место. Процессы и не совсем естественные с обыденной точки зрения. Например, газ в сосуде может собраться весь в одной его поло вине. Такое событие чрезвычайно маловероятно, но в принципе возможно. Он заявил, что существует масса таких процессов, которые маловероятны, но возможны, и если о них ничего не известно, то это вовсе не значит, что никто не был их свидетелем и уж во всяком случае не значит, что их вообще не может быть.

— Предположим, что такой процесс осуществился, — говорил он. — Скажем, весь, знаете ли, воздух собрался в одной половине комнаты. Тогда все, кто сидел в другой половине, задохнулись бы, а остальные сочли бы происшествие чудом. Но это не чудо, а просто чрезвычайно маловероятное явление, которое совершенно не противоречит нашим представлениям о газе. Это была бы громадная флюктуация, ничтожно вероятное отклонение состояния газа от среднего.

Сам он по его словам был тоже громадным отклонением от среднего. Вокруг него постоянно происходили чрезвычайно маловероятные явления. Нормальный средний человек может иногда похвастаться, что раз в жизни видел двенадцатикратную радугу или что-нибудь в этом роде. Незнакомец их видел шесть или семь раз. Процессы, разворачивающиеся с участи ем или в окрестностях обыкновенного человека, редко приводят к сколько-нибудь необыкновенным явлениям. Но стоит появиться ему, незнакомцу, как получается что-нибудь такое, что и объяснить-то не всегда удается.

— Значит, ночная радуга… — сказал я.

— И ночная радуга тоже, — сказал он. — Но ночная радуга это, знаете ли, пустяки. Я побью любого синоптика-любителя. Я видел полярные сияния здесь, на юге, Брокенское видение, три раза наблюдал «зеленый луч» или [Далее текст отсутствует.]

Второй вариант рассказа отличается от первого, помимо всяческих мелких интересных деталей, тем, что в нем отсутствует даже намек на необычные события (вроде ночной радуги), фантастичен лишь рассказ незнакомца.

Вероятно, я не смогу его узнать, если нам случится встретиться где-нибудь на улице или, скажем, в гостях. Было слишком темно, и лица его я не видел, а голос… Что ж, голосу него был самый обыкновенный, немножко печальный и сиплый, и он изредка покашливал, словно от смущения. Он много курил. Морской ветер высекал огненные искры из его папирос, искры неслись над ночным каменистым пляжем и гасли где-то вдали. Мне так и запомнился этот занимательный разговор. Не громкий голос, шум набегающих волн, туманное хмурое небо, огоньки маяка вдали и оранжевые искры, летящие над пустынным пляжем…

Я слышал, как он приближался: сначала позади загрохотали камни (это он спускался с насыпи), потом донесся запах табачного дыма, потом он хрустнул гравием совсем рядом и остановившись пробормотал как бы про себя:

— Мир полон удивительных вещей!..

Это было не совсем обычно. Я ожидал чего-нибудь вроде.

«Баллов семь, как вы думаете, а?», но все-таки решил не отвечать. Я уезжал утренним поездом — мой отпуск кончился, я вспоминал чудесные дни, проведенные здесь, на море, настроение было слегка лирическое, и разговаривать, тем более с не знакомым мужчиной, мне совсем не хотелось. Но он повторил:

— Мир полон удивительных вещей. — И затем затянулся, осыпав меня дождем искр.

Во всяком случае, такое замечание не требовало ответа, и я снова промолчал. Мы молчали так довольно долго, я делал вид, что не замечаю его, но он не уходил. Он докурил папиросу, закурил новую и даже присел на валун рядом со мной. Время от времени он принимался что-то бормотать, но рокот воды скрадывал слова, и я слышал только неразборчивое ворчание. Наконец он заявил громко:

— Нет, это уже слишком! Я должен это кому-нибудь рассказать! — И обратился прямо ко мне, впервые с момента своего появления: — Вы когда-нибудь бывали в Калистратове?

— Нет, — сказал я и добавил чисто из вежливости: — А что это такое?

— Город, — отвечал он, — это город. Так никогда там не бывали?

— Нет, — сказал я.

— Это, знаете, даже к лучшему, — заметил он. Я не возражал.

— Со мной только что случилась одна вещь, — растерянно сказал он, и я почувствовал, что, несмотря на его решительное заявление, он еще далеко не решился на полную и окончательную откровенность. Я вдруг почувствовал себя заинтригованным и притворно равнодушно проговорил:

— Вы совсем не обязаны рассказывать об этом первому встречному.

Мне показалось, что при одной только мысли, что ему придется что-то скрыть, он испугался. Во всяком случае, он зама хал руками — кончик горящей папиросы принялся описывать замысловатые кривые:

— Что вы, что вы!.. Как же так — не обязан! Это зашло слишком далеко… Если бы вы только знали, как далеко это зашло!

«Любовная история», — уныло подумал я и ограничился нейтральным:

— Что вы говорите!

— Да! — с жаром воскликнул он. — Очень далеко! Но, знаете ли…

Он помолчал несколько секунд, словно не решаясь продолжить, потом сказал виноватым голосом:

— Знаете, я думаю, мне надо начать издалека… С самого начала. А то вы совсем не поверите…

Я представил, что мне угрожает, и совершенно искренне на этот раз возразил:

— Ну стоит ли рассказывать о таких вещах незнакомому человеку? Я понимаю, вам тяжело, но…

— Да, да! — перебил он меня. — Вы правы, мне очень тяжело!

Мне и раньше было нелегко чувствовать в себе такое, но раньше это, знаете ли, касалось только меня… Окружающие, знаете ли, страдали мало, но теперь… Это, в конце концов, может касаться даже вас!

«История с моралью», — моментально решил я. Это было ужасно. Но уйти я уже не мог: меня удерживал его жалобный голос.

— Это началось еще в детстве, — сказал он. — Я начал учиться играть на скрипке и разбил четыре стакана и блюдце.

— Как? Сразу? — спросил я, чтобы что-нибудь сказать. Его слова мгновенно напомнили один разговор в автобусе: «Вы представляете, вчера дворник бросал нам дрова и разбил люстру!»

— Нет, не сразу. В течение первого месяца обучения. Уже тогда мой учитель сказал, что в жизни не видел чего-либо подобного.

Я промолчал, но тоже подумал, что это должно было выглядеть довольно странно.

— Это известный физический закон, — пояснил он.

— Н-да, я, кажется, припоминаю, — промямлил я, тщетно пытаясь сообразить, причем тут физика.

— Явление резонанса. Каждое тело, знаете ли, обладает так называемыми собственными колебаниями. Если внешнее воздействие также представляет собой колебательный процесс, и частота колебаний совпадет с частотой собственных колебаний тела, возникает резонанс. Тело начинает колебаться со всё большей амплитудой и наконец разваливается.

— Амплитуда, — произнес я. По-моему, это вышло довольно глупо, но он сразу же подхватил:

— Вот воинские части, проходя по мосту, специально сбивают шаг, идут не в ногу. И это, знаете ли, потому, что бывали случаи, когда вот таким образом разрушались мосты.

Я наконец вспомнил соответствующий анекдот из школьной физики, и мне стало несколько легче, а он уже рассказывал про стаканы. Оказывается, стаканы тоже имеют собственные колебания, и можно дробить их резонансом, если подобрать соответствующую частоту звука. Звук — это ведь тоже колебания, мне это как-то не приходило в голову уже много лет.

— Но главное, — продолжал мой новый знакомый, — главное, знаете ли, в том, что это очень редкое явление. На производстве резонанс — это реальная опасность: различные, знаете ли, вибрации, а в обыденной жизни, в хозяйстве — это редчайшая вещь.

Какой-то древний правовой кодекс, например, поражает исчерпывающим учетом всех случайностей. И там — это обычно приводится как анекдот — указывается компенсация, причитающаяся с владельца того петуха, который криком разбил кувшин, — владельцу кувшина.

— Действительно, анекдот, — согласился я.

— Да. А я вот своей, знаете ли, скрипкой за месяц разбил четыре стакана и блюдце, — закончил он горестно.

Мы помолчали. Я приводил в порядок мысли, пытаясь сообразить, какое всё это имеет отношение к любовной истории этого человека. Потом он сказал:

— Вот с этого и началось. Родители запретили мне заниматься музыкой. У папы был большой красивый сервиз севрского фарфора. Папа очень боялся за этот сервиз. Мама тоже была против… Но дело, знаете ли, не в этом… Это всё — семейное…

Я почувствовал, что он стыдливо заулыбался.

— Потом все мои знакомые отметили, что я нарушаю закон бутерброда.

— Странная фамилия, — сказал я глубокомысленно.

— Какая фамилия?.. Ах, закон… Нет, это не фамилия. Это просто… ну просто шутка, что ли. Знаете, есть поговорка: «Бутерброд всегда падает маслом вниз»? Вот отсюда и пошло «закон бутерброда», или его еще называют «четвертое правило термодинамики»: вероятность желаемого исхода всегда меньше половины.

— Половины чего? — спросил я, чтобы скрыть смятение, в которое меня повергло слово «термодинамика».

— Как вам сказать… — Он, казалось, был озадачен моим замечанием. — Ну, половины, знаете ли, всех возможных… То есть, простите, вы правда не знаете, что такое вероятность?

— Я как-то никогда не задавался таким вопросом, — сказал я сделанной развязностью. — Если позволите, я подумаю и, возможно…

— Пожалуйста, — сказал он несколько растерянно, и я честно принялся думать. Сначала мне припомнился ряд выражений типа «возможность, действительность, случайность и необходимость». Потом всплыла формулировка, всегда поражавшая меня своей очевидностью: «Возможность далеко не есть действительность».

— Что-нибудь из области философии? — предположил я.

Он покашлял недоуменно и сказал:

— Н-нет… Это, знаете ли, математика… Вероятность — это количественная характеристика возможности наступления того или иного события.

Я почувствовал себя уязвленным и разочарованным:

— А причем здесь бутерброды?

— Бутерброды… Ну, ведь бутерброд может упасть или маслом вниз, или маслом вверх. Так вот, вообще говоря, если вы будете бросать бутерброд наудачу, случайным образом, то он будет падать то так, то эдак… Пусть вы бросили бутерброд сто раз… Сколько раз он, по-вашему, упадет маслом, знаете ли, вверх?

Я подумал. Почему-то я вспомнил, что еще не ужинал. Но я сказал:

— Думаю — раз пятьдесят… Если наугад, то как раз половинка на половинку.

— Именно! — воскликнул он. — Вот и можно подсчитать вероятность: всего событий сто, благоприятных событий — бутерброд маслом вверх — пятьдесят, делим пятьдесят на сто, будет половина, одна вторая.

— Ага! — сказал я.

— Это, конечно, очень грубый пример, но я надеюсь…

— Да, да, — сказал я поспешно, но мне не удалось его остановить.

Он начал читать лекцию по теории вероятностей. Я кое-что понял. Оказывается, если бросать бутерброд сто раз, он может упасть маслом вверх не пятьдесят раз, а пятьдесят пять или даже двадцать, но если бросать его очень долго и много, то как раз получится, что масло вверху окажется приблизительно в поло вине всех случаев («с достаточной точностью», как он выразился). Я представил себе этот несчастный бутерброд с маслом (и может быть, даже с икрой!) после того, как его бросали тысячи раз на пол, пусть даже не на очень грязный, и спросил, неужели действительно были люди, которые этим занимались. Он так увлекся, что даже не обратил внимания на мой вопрос, но потом выяснилось, что для этих целей пользовались в основном не бутербродами, а монеткой, как в игре в орлянку. Он говорил минут двадцать, забираясь всё в более глухие дебри, и скоро я совсем перестал его понимать, и сидел, глядя в хмурое небо, и думал, что, вероятно, скоро пойдет дождь. Из всей лекции я запомнил только полузнакомый термин «математическое ожидание». Он употреблял этот термин неоднократно, и каждый раз я представлял себе большое помещение типа вокзала, с кафельным полом, где сидят люди в очках и, подбрасывая время от времени к потолку монетки и бутерброды, чего-то сосредоточенно ожидают. Должно быть, ужина.

Но тут он оглушил меня новым термином: «предельная теорема Муавра — Лапласа» и сказал, что всё выше рассказанное к делу не относится.

— Я, знаете ли, совсем не об этом вам хотел рассказать, — проговорил он голосом, лишенным прежней живости.

— Вы, вероятно, математик? — спросил я с участием. Он вызывал у меня какую-то жалость. Не ту почтительную жалость, которую я испытывал ко всем работникам точных наук, а какую-то особую… Слишком резок был переход от вдохновенного изложения основ к этому печальному «знаете ли». И тут он меня удивил:

— Нет, — сказал он уныло. — Я не математик, я — библиотекарь.

— Позвольте! Но такие, я бы прямо сказал, познания!..

— Э, знаете ли! Мне пришлось! Я вам ведь, кажется, еще не рассказал своей истории… Про закон бутерброда я еще не рассказал?

— Ммм… Почти…

— Это, знаете ли, первым заметил мой дядя с материнской стороны: я был очень рассеян, знаете ли, и часто ронял бутерброды. И бутерброды у меня всегда падали маслом вверх…

— Ну и хорошо, — вставил я.

Он горестно покашлял.

— Это хорошо, когда изредка… А вот когда всегда… Вы понимаете — всегда!

Я ничего не понимал и сказал ему об этом. Он не обратил на меня внимания. Голос его стал невнятным и монотонным.

— Мой дядя немного, знал математику и увлекался теорией вероятностей. Он посоветовал мне бросать монетку. Мы ее бросали вместе. Я сразу тогда даже не понял, что я конченый чело век. А мой дядя это понял. Он так и сказал мне тогда: «Ты конченый человек»…

Я по-прежнему ничего не понимал.

— В первый раз я бросил монетку сто раз и дядя сто раз. У не го орел выпал пятьдесят три раза, а у меня девяносто восемь… У дяди, знаете ли, глаза на лоб вылезли. И у меня тоже. Потом я бросил монетку еще двести раз и… и…

Он даже всхлипнул.

— Сто девяносто шесть раз! — Он засопел и замолк, видимо, стараясь успокоиться, потом закурил новую папиросу и продолжал.

— Мне уже тогда следовало понять, чем такие вещи должны кончиться. Мне надо было понять, что когда-нибудь наступит и сегодняшний вечер! (Он снова всхлипнул.) Но тогда я, знаете ли, был слишком молод. Мне все это представлялось очень интересным. Мне казалось очень забавным чувствовать себя средоточием всех чудес на свете…

— Чувствовать — чем? — изумился я.

— Средоточием чудес. Я не могу другого слова подобрать, хотя и пытался, знаете ли…

Он немножко успокоился и принялся рассказывать всё по порядку, беспрерывно куря и покашливая. Тут я хочу оговориться. Я не стану излагать здесь всё, что он мне сообщил. Многие из эпизодов его действительно необыкновенной жизни выпали из моей памяти. Их стерли наиболее яркие и потрясающие случаи. Он рассказывал подробно, старательно описывая все детали и неизменно подводя научную базу под все излагаемые события. Он поразил меня если не глубиной, то разносторонностью своих знаний. Он осыпал меня терминологией из теории вероятностей, математической статистики и статистической физики, обильно приправляя свою речь бесконечно печальными «знаете ли». Зачастую он пускался в философские рассуждения, а иногда казался мне даже, мягко выражаясь, несамокритичным. Так, он несколько раз назвал себя «феноменом», «чудом природы» и один раз даже «гигантской флюктуацией» (кто его знает, что это может означать). Он мне заявил, что чудес не бывает (с этим я немедленно согласился), но тут же добавил, что «чудо есть не что иное, как весьма маловероятное событие».

— Во Вселенной, — говорил он, — все процессы разворачиваются таким образом, что из всевозможных событий в подавляющем большинстве случаев осуществляются события наиболее вероятные. Возьмем, например, газ в сосуде. Молекулы движутся там с огромными скоростями и совершенно хаотически. Хаотически, ибо состояние молекулярного хаоса есть наиболее вероятное состояние для газа. Поэтому газ распределяется по сосуду с равной плотностью и в любом достаточно большом участке этого сосуда число молекул остается постоянным с огромной степенью точности, если только это число достаточно велико.

По его словам, это был простейший пример, но я его понял как-то хуже, чем историю с бутербродами. И везде и всегда в природе так: осуществляются именно те события (он говорил — «со стояния»), которые наиболее вероятны. Но кроме таких нормальных процессов могут иметь место процессы и не совсем естественные с обыденной точки зрения. Например, газ в сосуде может весь собраться в одной его половине. Такое событие чрезвычайно маловероятно (он называл какие-то действительно очень маленькие числа, которые я забыл), но в принципе воз можно. Он заявил, что существует масса таких процессов, которые маловероятны, но возможны, и если никто не был свидетелем их осуществления, то это еще не значит, что их вообще не может быть.

— Если бы такой процесс осуществился, — говорил он, — скажем, знаете ли, весь воздух собрался бы в одной половине комнаты, то все, кто сидели в другой половине, задохнулись бы, а остальные сочли бы происшедшее чудом. Но это не чудо, а вполне реальный и возможный, но необычайно маловероятный факт.

— Это была бы громадная флюктуация, — сказал он, — ничтожно вероятное отклонение от среднего.

Он, по его словам, и был такой… таким отклонением от сред него. Его окружали чудеса. Увидеть, например, двенадцати кратную радугу — необычайно редкое явление природы — было для него пустяком. Он видел их шесть или семь раз. В течение всего времени обучения в школе и в вузе он сдал несусветное количество экзаменов и каждый раз вытаскивал билет номер пять. Однажды он сдавал спецкурс и было точно известно, что будет всего четыре билета. И он все-таки вытащил билет номер пять, потому что за час до экзамена преподаватель вдруг решил добавить еще один билет. (После этого случая он уверовал в свои способности и стал учить только пятый билет и срезался на ближайшем же экзамене — нумерация билетов оказалась перепутанной.) Бутерброды продолжали у него падать маслом вверх («На это я, по-видимому, обречен до конца жизни, — сказал он. — Это всегда будет мне напоминать, что я не какой-нибудь обыкновенный человек, а гигантская флюктуация»). Дважды ему случалось присутствовать при образовании больших воздушных линз («Это макроскопические флуктуации плотности воздуха», — объяснил он), и оба раза эти линзы зажигали спичку у него в руках. В каждом спичечном коробке, который он приобретал, было не по пятьдесят спичек, а ровно по пятьдесят две. Все чудеса, с которыми он сталкивался, он делил на три большие группы: на чудеса приятного, неприятного и чисто научного свойства. Пятьдесят две спички в коробке и бутерброды маслом вверх, например, относились к первой группе. Ко второй группе относился тот факт, что все консервы, которые он приобретал, были испорченными. Точно так же ему не везло с тортами («Я три раза травился тортом и один раз отравил жену, пока, знаете ли, не понял, что это тоже закономерность»). К третьей группе чудес он относил разно образные редчайшие явления породы, которые имели честь происходить в его присутствии.

— Я побью любого синоптика-любителя, — заявил он. — Я видел полярные сияния в Алма-Ате, Брокенское видение на Кавказе и три раза наблюдал знаменитый «зеленый луч» или «меч господа», как его называют.[71]

Однажды в его присутствии произошло нарушение второго закона термодинамики — закипела вода в кувшине с цветами. Он рассказывал, что после этого его жена несколько дней ходила как пришибленная и, знаете ли, до сих пор пробует воду губами, прежде чем пить, даже если это вода из родника.

— Я считал это самым замечательным чудом в своей коллекции, — печально сообщил он, — но только, знаете ли, до сегодняшнего вечера.

Он вообще очень часто прерывал свою речь для того, чтобы заявить: «Всё это, знаете ли, было очень хорошо, но сегодня!.. Это уже слишком, уверяю вас…»

Пока он рассказывал, меня осенила одна мысль.

— А вы играете в карты? — спросил я.

Он поперхнулся дымом и долго кашлял. Потом он сказал, что не играет с тех самых пор, как его научили покеру, и он выиграл за вечер восемнадцать миллионов рублей у своего товарища студента. С тех пор он играет только в подкидного дурачка и предпочитает проигрывать. Потом он ни с того ни с сего спросил, знаю ли я, что такое метеорит. Я это знал.

— Метеориты, — сказал я, — это падающие звезды, которые не имеют ничего общего с теми звездами, которые не падают.

Ему понравилось такое определение.

— Метеориты иногда попадают в дома, — задумчиво сказал он. — Но это очень редкое событие. И зарегистрирован, знаете ли, только один случай, когда метеорит попал в человека. Единственный, знаете ли, в своем роде случай.

— Ну? — сказал я.

Он наклонился ко мне и сказал зловещим шепотом:

— Так этот человек — я.

Это показалось мне гораздо более замечательным, чем нарушение второго закона.

— Вы шутите, — сказал я, вздрогнув.

— И этот человек — я, — повторил он грустно.

Оказалось, что всё это произошло на Урале. Он был студентом и участвовал в турпоходе. Остановился на минутку, чтобы завязать шнурок на ботинке. Раздался резкий шелестящий свист, и он ощутил толчок в заднюю, знаете ли, часть тела и боль от ожога.

— На штанах была вот такая дыра, — рассказывал он, — кровь текла, знаете, но не сильно. Жалко, что сейчас темно, я бы показал вам шрам.

Он подобрал там на месте несколько подозрительных камешков и хранит их теперь в столе. Может быть, один из них и есть тот метеорит.

— Надо было бы показать их специалистам, — сказал я и остановился. Мне пришло в голову еще одно соображение.

— А вы не находите, — сказал я, — что вы сами по себе представляете интерес для науки?

— Я думал об этом, — сказал он. — Я писал. Я, знаете ли, предлагал.

— Ну?

— Никто не верит, — вздохнул он. — Сами понимаете, если уж мне не поверил мой близкий друг — тот самый, у которого я выиграл восемнадцать миллионов, — то посторонний человек тем более, знаете, не поверит. Да я, впрочем, никому почти и не рассказывал всё полностью. Разве, знаете ли, жене… Ведь чем бы всё это кончилось?..

Он бросил окурок и вздохнул.

— Выделили бы мне комиссию, она бы за мной везде ходи а и ждала чудес… А я, знаете ли, человек, в общем-то, нелюдимый. Мне бы это, знаете ли, было неприятно… Потом, у меня дети…

Я был вынужден с ним согласиться. Ведь и в самом деле, он сам не мог вызывать чудеса по желанию, он был только «средоточием чудес», точкой пространства, как он говорил, где происходят маловероятные события. Без постоянной комиссии и наблюдения не обошлось бы…

— Я писал одному ученому. В основном, правда, о метеорите и воде в кувшине. Ну, он, знаете ли, отнесся к этому юмористически. Он написал, что метеорит упал вовсе не на меня, а на одного японского, кажется, шофера… И посоветовал обратиться к врачу.

Я заметил, что он становится всё печальнее и вздыхает всё чаще.

— Меня очень заинтересовал этот шофер, я подумал, что это, может быть, тоже флюктуация — вы сами понимаете, это воз можно, — но потом оказалось, что он уже умер… Да, знаете ли…

Он задумался.

— А к врачу я все-таки пошел. Оказалось, что я человек физиологически совершенно нормальный, но нервная система сильно расшатана. Он послал меня сюда, на курорт… И я поехал, знаете ли… Себе на горе, — добавил он, помолчав.

— А может быть, — начал я, — именно в нервном состоянии и содержится разгадка…

— Нет. Я, знаете ли, думаю, что это от того, что жена разрешилась шестью…

— Как? — Я даже подскочил на месте.

— Да, знаете ли, шестью… Тоже весьма маловероятное событие…

Я не нашелся, что ответить. Он долго молчал, а потом вдруг всхлипнул:

— Отец шестерых детей! Поделом мне! Поделом, знаете ли…

— А что такое?

Он нагнулся ко мне, и в голосе его вдруг зазвучала решимость, он даже перестал говорить «знаете ли».

— Час назад у меня улетела дама.

Я не понял.

— Мы прогуливались там наверху по парку. Ну, черт возьми, я же еще не старый человек! Мы познакомились в столовой и пошли прогуляться в парк. И она улетела.

— Куда?!! — возопил я.

— Не знаю. Мы шли об руку, вдруг она вскрикнула, ойкнула, оторвалась от земли и поднялась в воздух… Я опомниться не успел, только схватил ее за ногу и… вот…

Он ткнул мне в руку какой-то твердый предмет. Это была босоножка. Обыкновенная светлая босоножка, размер тридцать пять. Я повертел ее в руках и вернул несчастному феномену.

— Это возможная вещь, — бормотал феномен, — хаотическое движение молекул тела, броуновское движение частиц живого коллоида стало упорядоченным, ее оторвало от земли и унесло, знаете ли, черт знает куда… Очень, очень маловероятное… Вы мне теперь только скажите, должен я считать себя убийцей?

Не дождавшись ответа — я был слишком потрясен, — он продолжал:

— И дело, знаете ли, даже не в этом. Она, может быть, зацепилась где-нибудь за дерево — я не стал искать, побоялся, что не найду. Но, знаете ли… Раньше все эти чудеса касались только меня. Я не очень любил флюктуации, но, знаете ли, флюктуации очень любили меня, а теперь? Если этакие штуки начнут происходить и с моими знакомыми? Сегодня улетает дама, завтра взрывается жена, послезавтра… Или, знаете ли, вот вы. Вы ведь сейчас ни от чего не застрахованы…

Эта мысль осенила меня минутой раньше. Я встал. Ноги у меня подгибались. Я уже представил, как кровь начинает кипеть у меня в жилах и что я при этом ощущаю, кроме благородного сознания, что я являюсь носителем редчайшего нарушения второго закона термодинамики. Возможность скоропостижно умереть или выбить себе зубы языком представлялась мне совершенно реальной в присутствии этой «гигантской флюктуации».

Я не стал прощаться (честное слово, впервые в жизни!), я торопливо полез по откосу. Один раз мне показалось, что я взлетаю, я прижался к камням и ушиб ногу. Позади грозно ревело море. Поднявшись наверх, я все-таки оглянулся и до сих пор горжусь этим. Было очень темно, но мне показалось, что я вижу «средоточие чудес» — маленькую фигурку на фоне чуть фосфоресцирующих волн. И еще мне показалось, что он размахнулся и бросил в волны что-то белое. Я думаю — это была босоножка. Я повернулся и побежал. Бежал до самого дома.

Я не смог бы узнать его в толпе. Разве что случилось бы какое-нибудь чудо. Но чудес, по-моему, все-таки не бывает. Я не слыхал больше ни о нем, ни о чем-либо невероятном, что имело место в то лето на морском побережье. Может быть, он всё придумал. Может быть, его дама все-таки зацепилась за сук и не улетела, и потом он уговорил ее помалкивать — это было и в ее, и в его интересах. Не знаю. Во всяком случае, я надолго запомню этот хмурый поздний вечер, грустное покашливание сквозь шум волн и оранжевые искры над пустынным пляжем. А если когда-нибудь, пожимая руку новому знакомому, вы почувствуете вдруг, что у вас ногти начали стремительно расти внутрь (явление маловероятное, но возможное), и вдобавок заметите, что новый знакомый много курит и часто покашливает (эдак «кхым-кхум»), значит это, знаете ли, он — «феномен», «средоточие чудес», «гигантская флюктуация»…[72]

Но что-то не пошло дальше и с этим вариантом плана. Авторы вновь переделывают его, получается уже нечто среднее между первоначальными задумками и окончательным текстом.

Действующие лица:

1. Командир фотонного корабля «Тахмасиб» Алексей Петрович Быков.

2. Начальник трансмарсианского отделения Комитета вне земных ресурсов Владимир Сергеевич Юрковский.

3. Штурман Михаил Антонович Крутиков.

4. Борт-инженер Иван Александрович Жилин.

5. Стажер борт-инженер Юрий Николаевич Чибисов.

Главы

Пролог.

1. На стартовом спутнике.

2. Первый день рейса. Жилин работает с увлечением. Рассказ «Суета вокруг дивана».

3. Марс. Облава.

4. Рейс. Запасы Михаила Антоновича. Рассказ «Сказка о желании».

5. Астероиды. Смерть-планета.

6. Юпитер. Диктатор.

7. Рейс. Рассказ «Гигантская флюктуация».

8. Следопыты. Кольца Сатурна.

9. Сцена в Гостинице. Обман Юрковского. Захват бота. Стажер отражает атаки бельгийцев. Быков не поспевает. Звук.

10. Гибель Портоса.

11. Букет незабудок.

Стажер — уже Юра, но еще с другой фамилией и еще бортинженер. Юрковский — уже администратор, но еще не инспектор. Бамберги тоже еще нет в списке посещений… А начинаться по весть должна была все-таки на Спу-17.

Зато появляется идея сопровождать повествование о рейсе маленькими рассказиками-вставочками, куда Авторы пытаются поместить и «Суету вокруг дивана» — тогда еще маленький эпизод, о котором Б. Н. Стругацкий подробно рассказывает в «Комментариях» в главе о «Понедельнике начинается в субботу». (И хорошо, что не вставили! — восклицаю я вместе с читателем. Мы могли бы лишиться замечательной повести.)

Где-то в это время Авторы решают сделать Юрковского инспектором — очень удобно с помощью такого героя колесить по Солнечной системе, посещая все объекты, которые нужны для повествования. Они начинают разрабатывать план посещений:

1. Марс. Юрковский инспектирует общегеологические работы. Участие в облаве.

2. Астероиды. На некоторых Юрковский инспектирует новые системы, введенные в ход недавно.

Но потом понимают, что сложное это дело — учесть все возможные объекты и проблемы-конфликты, и создают таблицу инспектирования Юрковским внеземных баз:

Кроме тематических наработок Стругацкие обсуждают и мысли, которые хотелось бы подать-обсудить в повести. Перечисляют идеи, записывают маленькие монологи:

1. Рассказ о «Каравелле». Равнодушие Быкова. Он и не видит никакого другого пути и считает, что главное в этой истории — набить морду механикам за отвратительное обслуживание.

2. Рассказ о маленьком кирпичике в башне мироздания. Вот что такое маленький человек. Никто не знает, что из него может получиться и на что он способен. Надо беречь его, и лелеять его, и всячески помогать ему — и в этом смысл жизни. (Быков)

3. Быков — борец за правду. Ненавидит ложь во спасение, отрицает ее. Придумать бешеный спор с Юрковским, сохранившим кастовость.

4. Юра должен по-настоящему прорезаться на Дионе. Ищет Шершня — убить.

5. Разговоры. Юра — Жилин об угрозе мещанства. Быков — Крутиков о детях (Быков — нежный, беспокойный отец). Показать мятущегося Жилина, которого не удовлетворяет то, что он имеет. Он считает, что он не на месте, что способен на большее.

6. Проблемы переходного периода:

а) мещанство;

б) воспитание;

в) судорожное непоспевание за успехами науки (дать на Марсе).

7. Разговор о рационализации человека. О рассудочности и потере чувств.

8. М. б. дать Юру — человека поиска. Старается узнать как можно больше и не поспевает. И Жилин — тоже. Юра человек нового времени — вмешивайся во всё и для этого все предпосылки. Лучше суматоха и неразбериха, чем стоячее болото.

— Мы были поколением молчаливых и сменили поколение запутанных или отказавшихся. Теперь растет еще поколение, но они не молчаливы, они кричат. Они воспитаны так, чтобы вмешиваться во всё. Мне это не всегда нравится. Я уверен, что есть вещи, которые не исправить никаким вмешательством. Но по-моему, они правы в общем. Вмешиваться надо. Если не вмешиваться — море человеческое застоится и превратится в болото. Они вмешиваются, поднимают массу шума, делают тысячи ошибок по неопытности, и вокруг них всегда — взрыв. Они как маленькие бомбы. Они всё разносят в клочья и не любят тишины, тайны и замкнутости. Давайте шуметь! И наверное, так и надо. Нет ничего страшнее болота. Нет ничего страшнее мира, где люди говорят: «Что нам лезть в это дело. Есть люди поумнее, они разберутся». А те принимаются разбираться, и над серым болотом вспучиваются вонючие пузыри мерзостей и исторических ошибок, калечащих миллионы.

— Жил был маленький человек. У него была жена-врач и дети-школьники. У него была немудреная работа, без которой не обойтись, но которую можно делать только втысячером. В этой работе не бывало героев, и шли на эту работу те, кто не считал себя способным на борьбу в одиночку. Но маленький человек был хорошим славным товарищем, отличным семьянином, его все любили, и никто не принимал его всерьез — ни его самого, ни его дело. Он был счастлив и, умирая, не жалел о своей жизни, потому что был уверен, что она прожита не зря, хотя и не узнал о ней весь мир. И он умер. И в день его смерти океаны волной пошли на берега, сметая целые страны; солнце затянуло красной пылью, звезды пропали на небе, потому что свет их стал инфракрасным, Луна стала вращаться быстрее, а Юпитер сорвался с орбиты и канул в Пространстве. Правое стало левым, и целый час время шло назад. Правда, потом все стало на свои места и жизнь пошла своим чередом, и, конечно уж, никому не пришло в голову, что во всем была виновата смерть, которая унесла маленького человека. Только одному из его друзей пришла в голову мысль, что покойник при всей своей малости и незаметности был, наверное, той самой песчинкой, на которую опиралось чудовищное строение Мироздания. Песчинку унес ветер, и строение покачнулось. Не рухнуло, но покачнулось, а теперь снова стоит твердо, опираясь на какую-то другую песчинку, а может быть, на миллиард песчинок сразу. Я люблю этого маленького и незаметного, которого никто не знает и я не знаю. И именно потому, что я не знаю его, я люблю всех и не люблю смерти.

Разработки нравятся Авторам, и они начинают писать повесть: пролог и первую главу:

Вместо эпиграфа:

В Высшей Школе Космогации было четыре факультета — Штурманский, Инженерный, Дистанционного управления и Переподготовки. Учебный год кончался в июне, выпускные экзамены длились иногда до ноября. Выпускники получали в Школе так называемые общие назначения. Конкретное назначение каждый получал в соответствующем Управлении. Впрочем, это касалось только штурманов и инженеров. Девушки и ребята с факультета Дистанционного управления знали свои назначения еще на четвертом курсе, потому что полгода пятого курса они учились на местах своей будущей стажировки. Капитаны с факультета переподготовки возвращались, как правило, на свои прежние корабли. Но инженеры и штурманы узнавали о том, где и с кем им придется работать, только на базовых ракетодромах. Там их никто не знал, и распределение проводила кибернетическая машина, в которую оператор вводил закодированные характеристики будущего стажера. Предварительно в машину вводились данные о кораблях, рейсах и капитанах, у которых имелись вакансии. Машина сравнивала, подбирала, останавливалась на оптимальном варианте и давала на выход в простом буквенном коде: «Такой-то к капитану такому-то, корабль такой-то, рейс такой-то». Решение машины, запрограммированной лучшими космопсихологами и самыми опытными капитанами мира, было окончательным и обжалованию не подлежало.[73]

Снега было много, как всегда в ноябре, и он все падал и падал с низкого белесого неба. За пеленой медленных пушистых снежинок, словно за кисейной завесой, смутно виднелись торчащие из сугробов верхушки голого кустарника и — еще более смутно — темная опушка леса. Было очень тихо, воздух был не подвижен, и от этой тишины и неподвижности и от низкого неба казалось, что весь мир завернут в толстые слои ваты. И было тепло, не ниже двух-трех градусов мороза.

Юра взбежал на холм, воткнул палки в снег и, сдвинув рукав, поглядел на часы. Двенадцать километров за сорок четыре минуты — для первого зимнего выхода это было неплохо. Для первого и последнего. Он вытянул из кармана платок и вытер лицо. Растаявший на лице снег был солоноватым от пота. Взяв палки под мышки, Юра подошел к скамейке. Скамейка едва поднималась над снегом, на ней нарос пухлый чистый сугроб. Юра нагнулся, чтобы смахнуть сугроб, но услыхал хруст ломающихся веток и обернулся.

Вот и Нина пришла. Она поднималась на холм правее его лыжни, прямо через кустарник, равномерно взмахивая палками. Она была уже шагах в двадцати, и он хорошо видел ее милое румяное лицо под вязаным красным колпаком, запорошенные брови и влажный лоб с прилипшей к нему прядкой, и яркий полуоткрытый рот, из которого вырывались облачка пара. Сколько раз они встречались на этом холме, и зимой, и весной, и осенью, и она всегда приходила хоть на минуту, но позже него, и он всегда стоял у скамейки и глядел, как она поднимается на холм, в брюках и свитере, как сейчас, или в цветастом платье, или в блестящем дождевике, туго затянутом в поясе, и он всегда думал, какая она красивая, и всегда немножко боялся, что она слишком красивая и встречается с ним просто так, по тому что не успела познакомиться с кем-нибудь более интересным. Позже он заметил, что она чуть-чуть широковата в плечах и бедрах, но все равно считал, что она необычайно красива.

Она поднялась на холм, подъехала к нему, бросила палки и сказала, улыбаясь:

— Здравствуй, инженер.

— Здравствуй, — буркнул он и принялся неловко счищать перчаткой снег с ее плеч. Она начала называть его инженером чуть ли не с первых дней знакомства, еще на третьем курсе, но теперь это звучало совсем по-другому.

— Оставь. — Сказала она. — Все равно опять засыплет.

Он взял ее за плечи и поцеловал. Губы у нее были сухие и горячие, а нос мокрый и холодный.

— Уезжаешь? — спросила она.

Он кивнул.

— Когда?

— Сегодня. Через три часа.

Она медленно покивала.

— Да, — сказала она. — Вот ты и уезжаешь.

Они помолчали.

— Что ж, — сказала она. — Посидим?

— Давай. Только подожди, я скамейку очищу.

Он сгреб снег со скамейки. Нина сбросила лыжи и села. Он сел рядом и обнял ее за плечи. Она закрыла глаза.

— У меня сегодня весь день все идет кувырком, — сказала она. — Два раза центрифуга в лаборатории ломалась. Мотор у сепаратора перегорел. Как назло.

Она открыла глаза и отстранилась от него.

— Ну ладно, — сказала она. — Рассказывай.

— Да что рассказывать, — сказал он и вздохнул.

— Не лицемерь, пожалуйста, — сказала она быстро. — Я же отлично знаю, что тебе хочется ехать.

— Я не лицемерю.

— Нет, ты лицемеришь. Ты притворяешься, как подлый Ахав.

— Кто это — Ахав?

— Понятия не имею, — сказала она и отвернулась. — Все равно, ты пять лет ждал этого дня, и нечего притворяться.

Ему показалось, что она вот-вот расплачется, и он испугался.

— Ниночка, — сказал он. — Я совсем не притворяюсь. Мне действительно тяжело, что мы с тобой не увидимся теперь год, а то и больше.

— Вот именно. — Она снова повернулась к нему, и он увидел, что она и не думает плакать. — Ничего, — сказала она спокойно. — Через год ты вернешься, и мы увидимся. Так что ты не огорчайся.

— И я вообще никогда не притворяюсь, — сказал он. — Ты могла бы заметить это за три года.

— Ну конечно, я заметила, — сказала она. — Не сердись. — Она обхватила его шею, притянула его голову к себе и поцеловала в щеку. — Просто мне показалось, что ты рад удрать от меня.

— Глупости, — растерянно сказал он.

— Ну конечно, глупости, — сказала она. — Ладно, рассказывай.

— Что?

— Все. Во-первых, куда ты едешь.

— В Мирза-Чарле.

Она наморщила лоб.

— Что это?

— Базовый ракетодром. В Казахстане.

Она вытянула руку и раскрыла ладонь. Снежинки опускались на маленькую розовую ладонь, таяли и распадались на мельчайшие капли.

— Ну? — сказала она.

— Что?

— Рассказывай дальше. Не собираешься же ты весь год сидеть в Казахстане.

Он развел руками.

— Больше я ничего не знаю.

— Не может быть, — убежденно сказала она.

— Правда, Ни.

— Не верю. Ты ведь получил назначение?

— Получил.

— И не знаешь, куда полетишь?

— Правда не знаю, Ни.

Она сцепила пальцы и сунула руки между колен.

— Ты морочишь мне голову, инженер.

Он принялся обстоятельно объяснять. Да, он получил назначение. Так называемое общее назначение. Школа распределяет выпускников по ракетодромам. Он, например, откомандирован в распоряжение базового ракетодрома в Мирза-Чарле. А уж ракетодром даст ему конкретное назначение. Так всегда делается, потому что данные о вакансиях собираются у начальников ракетодромов. В Мирза-Чарле он явится к начальнику ракетодрома и предъявит свой пакет.

— Пакет? — переспросила она. Она слушала очень внимательно.

— Пакет с документами. Командировочное предписание, характеристики, медицинская книжка… все такое.

— Чепуха какая, — пробормотала она.

Он пожал плечами.

— Так всегда делается.

Они снова помолчали. Потом она спросила, глядя в сторону:

— Ты куда мечтаешь попасть?

Он удивился. Странно, подумал он. А мы ведь ни разу не говорили об этом. За все три года ни разу. Он небрежно махнул рукой.

— А, — сказал он. — Это решительно всё равно. Лет через несколько я буду звездолетчиком. А сейчас это неважно. Не все ли равно, где проходить стажировку? В межзвездные стажеров не берут. Даже в исследовательские межпланетные не берут.

— Куда же тебя могут взять?

— На лунную трассу, например. — Он подумал. — Или вот иногда берут стажеров на трансмарсианские рейсовики. Буду возить людей, продовольствие. Это интереснее. Хотя у них обычно очень длительные рейсы. Лучше уж стажироваться на лунниках. Раз в месяц недельный отпуск, а стаж все равно идет. И мы сможем часто видеться.

— Тоже неплохо, — сказала она, невнятно усмехаясь.

Он, улыбаясь, смотрел на темнеющий за снежной пеленой лес.

— А потом я добьюсь, чтобы меня взяли борт-инженером в межзвездную. Может быть, в первую экспедицию к Проксиме. Или к УВ Кита. Вот тогда начнется настоящая жизнь.

Она вдруг встала и сказала:

— Давай танцевать.

Он изумленно взглянул на нее, поглядел под ноги и сказал с сомнением:

— Ну… давай, если хочешь…

— Последний танец, — сказала она. — Приглашают дамы.

Он достал из кармана приемник и повертел верньер. Он поймал какой-то радиомаяк и поставил приемник на скамейку. Передавали медленный вальс. Они встали, и он обнял ее за талию. Они начали танцевать, проваливаясь в снег, но снег был рыхлый и пушистый, а танец медленный, и танцевать было можно. Нина уткнулась лбом в его плечо, и ему опять показалось, что она едва удерживается от слез.

— У нас сегодня был случай… — торопливо сказал он.

— Ну? — сказала она ему в плечо.

— Ни, ты плачешь?

Она подняла лицо. Она не плакала.

— С чего ты взял?

— Мне показалось, — мрачно сказал он.

Они остановились.

— Почему все-таки ты решил, что я плачу? — спросила она.

— Я не решил. Я же говорю… мне показалось.

— Но почему? Слезы расставания, да? Ариадна брошенная. Любезный друг сделал ей амур и уплыл, видишь парус?

Он молча смотрел на нее сверху вниз.

— Ох, — сказала она. — Давай лучше сядем. Терпеть не могу задирать голову.

Они сели. Он выключил приемник и сунул в карман.

— Слушай, любезный друг, — сказала она. — Сколько тебе лет?

— Двадцать два.

— А мне и того меньше. Так что ты не огорчайся.

— Почему это я должен огорчаться?

— Я и говорю, что ты не должен огорчаться. — Она постучала в его грудь мокрым пальцем. — Ни в коем случае. У тебя еще все впереди.

Он задумчиво потер подбородок.

— Что ты имеешь в виду, Ни?

— Удивительно, — сказала она и покачала головой. — Как это ты не понимаешь, что все портишь?

— Ничего не понимаю.

— Тогда давай объясняться. Давай?

— Давай.

— Хочешь, я скажу тебе, что ты думаешь, инженер? Вернее, не думаешь, а чувствуешь.

— Скажи.

— Ты чувствуешь себя виноватым. Только условимся: не перебивать. Так вот, ты чувствуешь себя виноватым. Я дружил с нею три года. Я даже любил ее. Во всяком случае, эти три года она была самым близким моим другом. Три года мы бегали друг к другу на свидания, целовались и шептали друг другу на ухо разные интересные вещи. А теперь я уезжаю в новую, ослепительную жизнь, а она, бедняжка, остается там же, где была. Ах, как неловко получается! Как мне совестно, бедному!

— Слушай, Нинка, — сказал он, притворяясь раздраженным. — Что на тебя нашло сегодня?

— Мы условились: не перебивать. Так вот. Все это так, но ты, как и подобает мужчине — настоящему мужчине, — стараешься не поддаваться всяким там сантиментам. Это ничего, мужественно думаешь ты. Ведь я не навсегда. Я еще буду работать на луннике, и мы будем еще встречаться, целоваться, шептаться и так далее. А потом я улечу на Проксиму или даже на УВ Кита, совершу подвиги и вернусь в сиянии славы, великий и могучий, и в награду за ее любовь предложу ей руку и сердце.

Мы поженимся, и я опять уйду в ослепительную жизнь навстречу необычайным приключениям на неведомых мирах, а она будет преданно и трепетно ждать меня, гордясь, что она жена такого человека, а когда я опять вернусь, она будет подливать мне вина в бокал и ловить каждое слово моих необыкновенных рассказов, и ахать и замирать от запоздалого ужаса, и требовать, чтобы я обещал в следующий раз сворачивать при встрече с этим ужасным чудовищем, и я буду снисходительно обещать все что угодно, зная, что обещания все равно не сдержу… А затем она приведет перед мои светлые очи моих детей и расскажет, что дочка учится на круглые пятерки, а сын уже гуляет с девочкой из соседнего дома…

Она задохнулась и замолчала. У нее даже глаза потемнели от злости.

— Чепуха какая, — неуверенно сказал он.

— А подумавши?

Он добросовестно подумал.

— Ну? Только честно!

— Честно… Ну не надо сердиться на меня, Нинка. Ну что я могу поделать, право?

Она покачала головой.

— Безнадежен, — сказала она со вздохом.

Тогда он тоже рассердился.

— Ты сама намотала на меня знамена всякой глупой романтики, а теперь сердишься и восстаешь против этого. Делаешь из меня какого-то павлина.

Она ласково погладила его плечо.

— Ты не павлин, Юрочка. Просто ты мальчишка.

— Ну вот еще!

— Правда. Ну, не будем об этом.

Он ссутулился, упираясь локтями в колени.

— Глупо, — сказал он. — Ужасно глупо.

— Конечно глупо. Я ведь пришла прощаться, Юра. Мы с тобой уже не мальчик и девочка. Мы взрослые люди. Давай прощаться.

Он смотрел себе под ноги на утоптанный снег.

— Ладно, — сказал он вяло. — Давай прощаться.

Она не должна была говорить так. Ведь она не права. И даже если она права… Он вдруг сжался от стыда и ужаса. Она права, конечно.

Они поднялись и, не глядя друг на друга, надели лыжи. Она взяла палки и несколько раз подпрыгнула на месте, проверяя крепления.

— Проводить тебя? — сказал он.

— Нет, не надо, инженер.

Он взглянул на нее. Как необыкновенно красива была она, крепкая, стройная, в синем свитере и синих брюках, в яркой красной шапочке, из-под которой выбивался на лоб присыпанный снегом локон, с яркими синими глазами и ярким ртом, и пушистыми щеками, на которых таяли пушистые снежинки. Он ощутил странный болезненный толчок в сердце и не понял, что это такое, не понял, что он уже знает, что никогда в жизни не повторится этот день, и другие дни, которые были раньше, что даже если они встретятся еще когда-нибудь, все будет по-другому. Совершенно по-другому.

— Прощай, Юрик, — сказала она. — Как это у вас говорится? Спокойной плазмы.

Она придвинулась к нему, и они поцеловались.

— Прощай, — повторила она.

Ничего нельзя было сделать. Она повернулась и быстро пошла с холма, равномерно взмахивая палками. Он стоял и смотрел, как быстро уменьшается темная фигурка в красном колпачке, как бледнеет и замывается за пеленой падающего снега крошечный силуэт.

Тогда он в последний раз поглядел на скамейку, на истоптанный снег вокруг и, оттолкнувшись палками, тоже пошел с холма. Стратоплан на Мирза-Чарле стартовал через полтора часа, а до Школы было двенадцать километров — минут сорок пять хорошего хода.

Юра Чибисов, выпускник инженерного Факультета Высшей школы космогации, допил кефир, доел булочку с маком и отправился представляться капитану. Он неторопливо шел по круглому тоннелю Большого Спутника, рассеянно поглядывая по сторонам, и обдумывал слова приветствия. На Большом Спутнике Юра бывал неоднократно, еще когда учился в Школе, и знал здесь все уголки и переходы. Капитан Быков остановился в номере седьмом гостиницы. Значит, надо будет, пройдя тоннель, свернуть направо, миновать библиотеку, подняться на лифте на второй горизонт, встать на кольцевую дорогу и соскочить у дверей номера седьмого. Не забыть постучать. Говорят, Быков — мужчина свирепый и погрязший в предрассудках. Юра вздохнул и впервые подумал о Школе с сожалением.

Он вышел из тоннеля, свернул направо, прошел мимо библиотеки и поднялся на лифте. На кольцевой дороге его окликнули.

— Здравствуй, Волк!

— Привет, Крокодил! — откликнулся Юра и с удовольствием остановился. Это был Костя Младенцев, выпускник прошлого года. На Спутнике он работал диспетчером. Они пожали друг другу руки.

— Давно с Планеты? — осведомился Костя.

— Сегодня, — сказал Юра. — Иду представляться капитану Алексею Быкову.

Костя присвистнул.

— А что? — спросил Юра с некоторым беспокойством.

— Ничего, — сказал Костя. — Ты к нему сам попросился?

— Почему — сам? Машина распределила. А в чем дело?

Костя внимательно осмотрел Юру с ног до головы и сказал:

— Быков свернет из тебя ленту Мёбиуса и загонит в бутылку Клейна.

— Ах, как страшно, — сказал Юра. — Что такое твой Быков? Быков — это старый брюзга.

— Это ты ему скажи, — предложил Костя. — При первом свидании.

— Ладно, ладно, — сказал Юра. — Нечего меня пугать. Годик я у него постажируюсь, а потом — адью. Что тут у вас новенького на Большом?

— А что тебя волнует?

— Зиночка вернулась?

— Вернулась, — сказал Костя. — Вдвоем.

— Ну да? А он кто?

— Ты его не знаешь. Планетолог один. А куда вы с Быковым идете?

— Повезем какого-то инспектора, — сказал Юра. — По всей Системе. Он главный надзиратель над базами.

— А, — сказал Костя, — Юрковский Владимир Сергеевич…

— Как Юрковский? Юрковский же на покое.

— Эх ты, — сказал Костя. — Это Дауге на покое.

— Юрковский — это здорово, — сказал Юра задумчиво. — Всегда хотел с ним познакомиться.

Они уже третий раз проезжали мимо номера седьмого.

— А тебе не пора? — спросил Костя.

Юра посмотрел на часы и скривился.

— Мне уже двадцать минут как пора, — сказал он.

— Ну, это ты зря.

— Подумаешь, — легкомысленно сказал Юра. — Переведу стрелки, скажу, что часы отстают.

Костя с сомнением покачал головой.

— Самое главное, — продолжал Юра, — не дать начальству с самого начала сесть тебе на шею. Утвердить свое человеческое право на свободу воли. Чем я рискую? Парой рапортов. А выигрываю я свободу.

Костя сказал:

— Быков не пишет рапортов.

— Тем более, — сказал Юра.

Они подъезжали к номеру седьмому в четвертый раз.

— Ты бы все-таки шел, — посоветовал Костя.

— Ну, раз ты просишь… — сказал Юра. Он протянул руку. — Вечером увидимся.

Костя пожал ему руку и сказал:

— Думаю, что не увидимся.

Юра соскочил у дверей.

— Почему? — крикнул он вдогонку.

— Вечером ты будешь сидеть в бутылке Клейна… — донеслось из-за поворота.

Юра небрежно усмехнулся, перевел стрелки часов на двадцать пять минут назад, приосанился и постучал в дверь. Дверь открылась.

За круглым столом сидели Быков и Юрковский. Юра сразу узнал обоих, хотя раньше видел их только в кино. На столе между ними стояла ваза с яблоками и сифон с шампанским. Юрковский полулежал в кресле, держа в руке бокал, отставив мизинец. Быков чистил яблоко пластмассовым ножиком.

— Разрешите, — сказал Юра.

Быков и Юрковский посмотрели на него.

— Заходите, — сказал Быков.

Юра вошел и сказал:

— Я к вам, Алексей Петрович.

Быков мельком взглянул на часы. Юрковский сказал холеным голосом:

— Что это за мальчик, Алексей?

— Это стажер, — сказал Быков.

Юрковский отставил бокал и спросил с изумлением:

— Зачем нам стажер?

Юра почувствовал себя уничтоженным и неловко переступил с ноги на ногу. Быков пожал плечами и сказал:

— Я вас слушаю, стажер.

— Совершенно не понимаю, зачем нам стажер, — сказал Юрковский.

Быков глянул на него, и Юрковский махнул на него рукой:

— Ну хорошо, хорошо, Алексей. Разбирайся.

— Выпускник Школы, Юрий Чибисов, борт-инженер, прибыл в ваше распоряжение, — сказал Юра металлическим голосом.

— Решительно не понимаю, зачем нам еще один борт-инженер, — негромко сказал Юрковский в бокал.

— Садитесь, стажер, — сказал Быков.

Юра чинно сел. Быков глядел на него, не мигая.

— Шифр вашего радиофона, стажер, — сказал Быков.

— Семь один два один, — торопливо сказал Юра.

— Возьмите записную книжку, — сказал Быков. Юра достал записную книжку. — Пишите. Шифр капитана Быкова: три нуля три. Шифр штурмана Крутикова: ноль один семь два. Шифр борт-инженера Жилина: ноль один семь три.

Юра исправно записывал.

— Найдете борт-инженера Жилина, — продолжал Быков, — представитесь и узнаете свои обязанности. Мы стартуем сегодня в двадцать три ноль ноль. Дайте ваши часы.

Юра с неподвижным лицом снял с руки часы и протянул Быкову. Быков перевел стрелки и вернул часы Юре.

— Стажер Чибисов, вы свободны.

Он принялся за яблоко.

Юра поднялся.

— А что? — сказал Юрковский. — От стажера отказаться уже нельзя? Уже поздно?

Быков не ответил, тогда Юрковский обратился непосредственно к Юре:

— Э… слушайте, стажер, — сказал он. — Водку пьете?

— Нет, — сказал Юра угрюмо.

— А в бога веруете?

— Нет.

— И на том спасибо, — сказал Юрковский. — Знатный межпланетник. Вы свободны, стажер.

Юра щелкнул каблуками, повернулся и вышел.

— Э… Алексей, — сказал Юрковский. — Я несколько удивлен. Почему я узнаю об этом стажере… э… последним?

— А почему бы и нет? — сказал Быков, отправляя в рот ломоть яблока.

Юрковский поиграл белыми пальцами и стал рассматривать ногти.

— Немного странно все-таки, — сказал он. — Начальник экспедиции не получил в свое время сведений о составе экспедиции… Согласись, это… э… странно, Алексей.

— Что ты ко мне привязался? — сказал Быков спокойно. — Чем он тебе не потрафил, этот мальчуган? Будешь им командовать.

— Нет, извини, — сказал Юрковский, выдвигаясь из кресла. — Ты заметил, что этот паршивец опоздал? Судя по манипуляциям с часами этого паршивца, я понял, что он опоздал. Недисциплинированный молокосос, а рейс сложный, ответственный, могут быть трудности, даже… э… серьезные трудности…

— Эту песенку ты мне не пой, товарищ начальник, — сказал Быков, тщательно пережевывая яблоко. — Ни о каких… э… трудностях не может быть и речи. Рейс будет очень простой, и я тебя попрошу без авантюр.

Юрковский, полузакрыв глаза, тянул из бокала шампанское.

— Не знаю, что ты… э… подразумеваешь под авантюрами.

Нам придется иметь дело с иностранными базами, а там состав не всегда… э… на высоте. Кроме того, могут потребоваться и некоторые дополнительные исследования чисто научного характера.

Быков неторопливо сложил огромный веснушчатый кулак и принялся его рассматривать.

— Вот что, Владимир, — сказал он. — Возьми лист бумаги и вот сейчас же, не сходя с места, составь план этих самых научных исследований. А я сейчас же его посмотрю. И я тебя попрошу: не употребляй, пожалуйста, на корабле спиртных напитков.

— Ты имеешь в виду шампанское? — вежливо осведомился Юрковский.

— Именно шампанское. Тебе придется придерживаться режима, Володя.

Некоторое время Юрковский думал.

— Хорошо, — сказал он. — А теперь дай мне, пожалуйста, листок бумаги.

Борт-инженера Жилина Юра нашел в рубке «Тахмасиба», фотонного грузового планетолета дальнего сообщения. «Тахмасиб» висел на стартовом рейде в ста пятидесяти километрах от Большого Спутника.

Позже Стругацкие переписывают пролог и первую главу, и если пролог остается, в сущности, неизменным (Авторы лишь чуть сокращают его и проводят стилистическую правку), то действие в первой главе переносится на Землю, в Мирза-Чарле.

Юра Чибисов, выпускник инженерного факультета Высшей школы космогации, допил кефир, доел булочку с маком и отправился представляться капитану. Он неторопливо шел по широкому, с низким потолком коридору гостиницы, рассеянно поглядывая по сторонам, и обдумывал слова приветствия. В Мирза-Чарле он никогда раньше не был, но все базовые ракетодромы на Планете строились по единому стандарту, и легко было догадаться, что гостиница в Мирза-Чарле ничем не отличается от гостиницы любого другого ракетодрома. Капитан остановился в номере семнадцатом, значит, сейчас надо будет свернуть налево, миновать массивные двери кабинета справочной библиотеки и свернуть направо. Не забыть постучать и дождаться разрешения войти. Говорят, капитан — мужчина свирепый и погрязший в старческих предрассудках. Юра вздохнул и впервые вспомнил о Школе с сожалением.

У дверей библиотеки он едва не столкнулся с высокой полной женщиной в просторном жакете и широкой плиссированной юбке. Женщина остановилась.

— Юра? — сказала она.

— Женечка? — сказал Юра и с удовольствием остановился.

Это была Женя Коврова с факультета дистанционного управления, выпускница позапрошлого года. Женя работала диспетчером на Спу-пятом. Они поздоровались.

— Давно из Школы? — осведомилась Женя.

— Вчера, — сказал Юра. Он оглядел ее и стесненно пробормотал: — Тебя прямо не узнать.

Женя засмеялась:

— Да уж, — сказала она. — Меняемся. Качественно и количественно. Назначение получил?

— Только что. Иду представляться капитану Быкову.

Женя присвистнула.

— А что? — спросил Юра с некоторым беспокойством.

— Ничего. Ты к нему сам напросился?

— Почему — сам? — сказал Юра. — Начальство распределило. А в чем дело?

Женя задумчиво посмотрела на него.

— Очень интересно, — сказала она. — А тебе сказали, куда вы с Быковым идете?

— Повезем какого-то инспектора. По всей системе. Он главный над базами.

— Какого-то, — сказала Женя. — Вы повезете Юрковского.

— Юрковского? Планетолога? Но ведь он, кажется, на покое.

— Эх ты, малек. Это Дауге на покое.

— Слушай, Женька, — умоляюще сказал Юра. — Не морочь мне голову. Расскажи толком, в чем дело?

Женя неторопливо раскрыла сумочку, погляделась в зеркало и попудрила нос.

— Ну? — сказал Юра.

Женя захлопнула сумочку.

— Я думаю, тебе очень повезло, — серьезно сказала она. — Быков не даст тебе резвиться и сделает из тебя работника.

— И только-то? — разочарованно спросил Юра.

— Только-то. Быков свернет из тебя ленту Мёбиуса и загонит тебя в бутылку Клейна.

— Ах, как страшно, — сказал Юра. — Что такое твой Быков? Быков — это старый брюзга.

— Это ты ему скажи, — предложила Женя. — При первом свидании. Только подожди, пока я уйду. Мне сейчас вредно видеть поверженную юность.

— Ладно, ладно, — сказал Юра. — Нечего меня пугать. Годик я у него постажируюсь, а потом — адью. Расскажи лучше, что у вас новенького на Пятом.

— А что тебя волнует?

— Зиночка вернулась?

— Вернулась, — сказала Женя. — Вдвоем.

— Серьезно? А кто он?

— Ты его не знаешь, физик один. А что нового в Школе?

Юра пожал плечами.

— Ничего особенного.

— Обязательно заеду в Школу, — сказала Женя. Она помолчала. — Жалко уходить с работы, — сказала она. — У меня такая интересная работа.

— Ничего, ты еще вернешься, Женечка.

— Обязательно вернусь. Но все равно жалко.

Юра сказал как можно мягче:

— Но ты же знала, Женечка…

— Знала, еще бы. Но как же иначе? Ведь иначе нельзя.

— Я понимаю.

Женя рассмеялась.

— Ничего ты не понимаешь. Кстати, тебе не пора?

Юра посмотрел на часы.

— Мне давно пора, — сказал он. — Ничего, обойдется. Имею я, в конце концов, право поговорить с товарищем, которого не видел два года?

Женя с сомнением поджала губы.

— И вообще, — сказал Юра, — нельзя давать начальству с самого начала садиться тебе на шею. Главное — утвердить свое человеческое право на свободу воли. Чем я рискую? Каким-то рапортом. А выигрываю…

— Быков не пишет рапортов, — сказала Женя.

— Тем более. А откуда ты это знаешь?

— Это все знают. Ты бы все-таки шел, Юрик…

Юра вздохнул.

— Ну, раз ты просишь…

— Ступай, ступай.

Женя протянула ему руку.

— Может быть, вечером увидимся? — сказал Юра. — Приходи в концертный зал.

— Нет, — сказала Женя. — Вечером мы не увидимся.

— Почему?

— Во-первых, через час я улетаю домой.

— А во-вторых?

— Во-вторых, — серьезно сказала Женя, — вечером ты будешь сидеть в бутылке Клейна. Желаю удачи, Юрочка. И постарайся быть послушным мальчиком.

Она отняла у него руку и, не оборачиваясь, ушла по коридору. Юра задумчиво поглядел ей вслед. Женя чего-то недоговорила. Странно. Диспетчерам на стартовых спутниках известно многое. Но говорят они, к сожалению, не все, что знают.

У двери номера семнадцатого Юра приосанился, провел ладонью по волосам и постучал. «Войдите», — сказал неприятный скрипучий голос. Дверь открылась.

За круглым столом посередине комнаты сидели двое. Юра сразу узнал обоих, хотя раньше видел их только на фотографиях. На столе между ними стояла ваза с желтыми алма-атинскими яблоками и сифон с шампанским. Юрковский, длинный, седой, в роскошном сером костюме, полулежал в кресле и рассматривал на свет бокал, который держал двумя пальцами, отставив мизинец. Быков в потертой кожаной куртке сидел, ссутулившись, напротив и чистил яблоко пластмассовым ножиком.

— Разрешите, — сказал Юра.

Быков и Юрковский посмотрели на него.

— Войдите, — повторил Быков.

Юра шагнул в комнату, дверь бесшумно закрылась за ним.

— Я к вам, Алексей Петрович, — сказал Юра.

Быков мельком взглянул на часы. Юрковский осведомился холеным голосом:

— Что это за мальчик, Алексей?

— Это стажер, — сказал Быков.

Юрковский отставил бокал и спросил с изумлением:

— Зачем нам стажер?

Юра стиснул зубы. Быков пожал плечами и сказал:

— Я вас слушаю, стажер.

— Совершенно не понимаю, зачем нам стажер, — сказал Юрковский. Быков глянул на него. Юрковский деликатно помахал на него рукой: — Хорошо, хорошо, Алексей. Разбирайся.

Юра металлическим голосом представился:

— Выпускник Высшей школы космогации Чибисов прибыл в ваше распоряжение.

Юрковский откинул голову на спинку кресла и со скучающим видом принялся рассматривать стерильный потолок.

— Садитесь, стажер, — сказал Быков.

Юра чинно сел. Быков глядел на него, не мигая. Юра глядел в угол поверх его рыжей головы.

— Ваше полное имя, — сказал Быков.

— Юрий Николаевич Чибисов.

— Родители?

— Мать — детский врач. Отец — электротехник.

— Братья и сестры?

— Сестра Валентина, тринадцать лет.

— Женаты?

— Нет.

— Невеста?

Юра подобрался и взглянул Быкову в глаза. У Быкова были жесткие холодные глаза. Юра снова уставился в угол.

— Невесты нет.

— Чем занимались до Школы?

— Три года работал на ремонтной станции.

— Взыскания на работе?

— Не было.

— Взыскания в Школе?

Юра помедлил.

— Два выговора. Один на третьем курсе — от начальника Школы за тренировку на перегрузки без разрешения врача, второй на четвертом — от начальника факультета. За опоздание на занятия.

Юрковский взял бокал и стал маленькими глотками прихлебывать шампанское.

— Шифр вашего радиофона, стажер, — сказал Быков.

— Семь-один-два-один, — сказал Юра.

— Возьмите записную книжку, — сказал Быков. Юра торопливо достал записную книжку. — Пишите. Шифр капитана Быкова — три нуля три. Шифр штурмана Крутикова — два нуля семь-два. Шифр борт-инженера Жилина — два нуля семь-три. Общий шифр корабля — а-эс-три.

Юра исправно записывал.

— Шифры выучить наизусть. Спрошу после старта. Сейчас отправляйтесь к борт-инженеру Жилину, тридцать третий номер, налево по коридору, восьмая дверь справа. Представитесь и узнаете свои обязанности. Борт-инженер Жилин будет вашим непосредственным начальником на весь период стажировки. По вахтенному расписанию вы будете числиться вторым борт-инженером.

Юрковский негромко сказал в бокал:

— Решительно не понимаю, зачем нам второй борт-инженер.

— Стажер Чибисов, — сказал Быков, — можете идти.

Юра встал, четко, как в гимнастическом зале, повернулся кругом и вышел. Выходя, он услыхал, как Юрковский противным томным голосом спросил Быкова:

— А что, от стажера отказаться уже нельзя? Уже поздно?

Дверь захлопнулась, и ответа Быкова Юра не услышал.

Вероятно, Стругацкие прислушались к вопросу Юрковского, а может быть, начинать второе произведение с очередного стажера им показалось неуместным, поэтому они изменяют специальность Юры, делая его «как бы стажером», а на самом деле — вакуум-сварщиком, отставшим от группы. Где-то в это время, вероятно, была написана и глава под номером 1 — «Венера. Архаизмы». Как рассказывает Б. Н. Стругацкий, эта глава была написана Аркадием Натановичем в одиночку и должна была протягивать ниточку от СБТ к «Стажерам». Глава в повесть не вошла, так как основная идея данного эпизода была высказана в главе о Бамберге. Произведение «Венера. Архаизмы» было опубликовано отдельным рассказом в 11-м томе Собрания сочинений «Сталкера» в разделе «Неопубликованное», но сохранилось и начало чернового варианта этой главы:

Памятник находился в центре города, посередине широкой квадратной площади — черные, объеденные адским огнем обломки на грубой черной глыбе базальта. С северной стороны в исхлестанном бурями базальте была вырублена надпись: «ПЕРВЫМ». По площади мела стремительная, тонкая как дым поземка, а в небе неслись вечные кровавые тучи. И слабо, но настойчиво отдавалось в шлемофонах далекое бормотание укрощенной Голконды.

Быков первым пошевелился, поднял руку, стряхнул черно-серый пепел с плеча. За ним зашевелились остальные. Юрковский, молча, на негнущихся ногах пошел к своему вездеходу. Жилин, помахав рукой Юре, отправился за ним. Юра остался стоять на месте, в нерешительности переводя взгляд с бесформенной груды на вершине памятника на двух людей, оставшихся перед ним. У него было странное чувство, словно он участвует в каком-то фильме. И не в каком-то, а в фильме о завоевании Венеры. Все здесь было — и люди, которые первыми высадились здесь, и их легендарный вездеход-транспортер, погибший в атомном взрыве, и грохот Голконды, и багровое небо, и вечный ветер, несущий вечный песок.

— Пойдем, Михаил, — сказал негромко Быков.

В красноватых сумерках Юра увидел, как под прозрачным колпаком спецкостюма тряслась лысая голова Михаила Антоновича.

— Сейчас, сейчас, Алешенька, — сдавленно пробормотал Михаил Антонович. — Минуточку только…

Быков промолчал. Он стал глядеть в сторону, где Жилин и Юрковский упаковывались в ракетомобиль.

— Мы поехали, Алексей, — сухо сообщил Юрковский.

— Поезжайте, — сказал Быков и добавил, когда ракетомобиль медленно задвигался: — Не забывайте, жду вас к девятнадцати. Жилин!

— Слушаю вас, Алексей Петрович…

— Помните… — Юра увидел, как лицо Быкова искривилось в безрадостной усмешке, — помните, что вы сопровождаете Генерального инспектора.

— Я бы попросил, Алексей… — сказал Юрковский.

Из-под ракетомобиля взвилось облако черной пыли. Блеснул язык пламени. Блестящая тонкая машина подпрыгнула, на мгновение повисла в серых потоках поземки и вдруг, развернув крылья, взлетела в красное небо. Затем она четкой тенью ринулась к куполам зданий на другом конце площади и исчезла.

— Пойдем, Михаил, — снова позвал Быков.

Михаил Антонович всхлипнул, повернулся и побрел к вездеходу, загребая носками пыль.

— Пойдемте, стажер, — сказал Быков и пошел вслед за ним. Юра двинулся за Быковым.

Им выделили первоклассный пятиосный вездеход и прикомандировали водителя — честь неслыханная на Венере, как узнал краем уха Юра, потому что здесь постоянно не хватало транспорта, людей и много чего еще. Но то ли потому, что Быков привез генерального инспектора МУКСа, то ли потому, что Быков представлял объект уважения сам по себе, ему ни в чем не отказывали.

От города на север, к берегам Урановой Голконды, пролегало широкое стеклянное шоссе. Юра уселся рядом с водителем, а Быков и Михаил Антонович сели позади. Пока все усаживались, водитель держал руки на пульте управления и, полуобернувшись, ждал.

— Поехали, — кряхтя, сказал Быков.

Водитель нажал на клавиши. Вездеход мягко взял с места и покатил по шоссе почти без толчков. Некоторое время водитель молчал. Молчал и Юра, глядя вперед на блестящую красноватым светом дорогу, на черную пустыню по сторонам, на черную мглу, пронизанную голубоватыми вспышками далеко впереди. Затем водитель спросил:

— Тебя как зовут?

Юра поглядел на него сбоку. Водителю было лет двадцать, не больше. Юра ответил обдуманно:

— Юрий. А тебя?

— Василий, — сказал водитель, нисколько не обидевшись. — Ты пилот?

— Нет. Я рабочий. Сварщик. А ты?

— Метеоролог.

Что-то широкое и темное соскользнуло с низкого красного неба, пересекло дорогу и мгновенно скрылось в пустыне,

— Что это? — спросил Юра.

Василий ответил не сразу. Он что-то тронул на пульте, сейчас же приглушенно завыла сирена и вспыхнули яркие фары.

— Не знаю, — сказал Василий. — Никто не знает. Здесь много такого, чего никто не знает. Черным черно, как черна ворона.

— Птица?

— Почему птица? Я говорю — никто не знает. Да нужды нет, и так справляемся.

Юра презрительно сказал:

— Тоже мне… местные жители.

Василий спокойно заметил:

— Ты это брось, молодший. А то я тебя того… выше дерева стоячего.

— Любопытно посмотреть.

Некоторое время водитель молчал. Затем сказал в своей странной былинной манере:

— Наказать бы тебя, добер молодец, по нагому телу за нахальны речи.

— Ладно, не сердись, — примирительно сказал Юра. — Я только удивился, что вы здесь живете и не знаете, что здесь водится.

— Только нам здесь и дела, что этим барахлом заниматься!

Следующим этапом разработки сюжета повести идет так называемый «обратный план действия», написанный как бы с конца повествования. В плане появляется глава о Бамберге (правда, еще не на окончательном месте) и впервые высказывается главная идея повести.

Эпилог.

Н. Букет незабудок — Дауге встречает на ракетодроме потрясенного Быкова.

Н — 1. Стажер прибыл к месту работы, встречает товарищей, приступает к работе. Квинтэссенция смысла книги — изменения в душе стажера.

Н — 2. Гибель Портоса. С момента, когда они начинают гибнуть, гибель, появление Быкова и отчаяние Быкова.

Н — 3. Сцена первая: Юрковский тайно будит Михаила Антоновича, и они улетают. Сцена вторая: Жилина поднимает Быков — в погоню! Быков — попытка связи с М. А., диспетчерская, подслушанный разговор. Сцена третья: бой в ракете, где в ход вступает стажер. Сцена четвертая: старт на пеленг бота. Жилин ловит последний зов Крутикова.

Н — 4. Стажер прощается и переносит пожитки на швейцарский корабль. Быков не поддается Юрковскому, Крутиков ночует на боте.

Н — 5. Рейс, критика следопытства, гигантская флюктуация.

Н — 6. Юрковский расправляется с автократом.

Н — 7. Планета под пятой автократа.

Н — 8. Астероиды, смерть-планеты. Расправа Юрковского с лихачами. В основном расправу чинит Быков. Ворчание Юрковского, что Быков превышает власть. Опыт с гравитацией.

Н — 9. Умиротворение разложившейся базы. Рудники астероида. Космический жемчуг. Спэйс-пёрл. Большая часть рудников принадлежит компании. И банда свободных охотников. Грызня и стрельба. Советский надзиратель — незаинтересованная сторона. Не справившись, послал СОС. В ужасе, что Юрковский один, без армии. «А где остальные?» Арест, атомные торпеды. «Смертники… коммунисты» — из глубины комнаты по-русски, змеиным шепотом. Быков, не оборачиваясь: «А ты как думал, сволочь!» Юрковский напоследок пригрозил сообщить американскому патрулю. Хихикают. «Капитану Джонсону. Он мой личный друг и не откажет мне в маленькой любезности». Лица вытягиваются.

Н —10. Бытовая сцена. Показать Юрковского барином, зазнайкой. Подписывает бумаги. «Ванюша, это передай через час открыто, а это — моим кодом. Э… Юра. Сбегай в мою каюту и принеси бювар». Подготовка к концовке Н — 6: «Вот и из Володьки может получиться такое». Володя, знаешь, о чем я сей час подумал? Знаю, — угрюмо ответил Юрковский.

Н — 11. Облава на Марсе.

Н — 12. Подготовка облавы. Необходимость облавы.

Н — 13. Один из первых дней рейса. Стажер бродит по кораблю и приглядывается. Описание корабля. Корабль — уютный дом межпланетника. Приглядывается к людям.

Н — 14. Мирза-Чарле. Мучения стажера.

Этому варианту плана соответствует сохранившаяся глава «Облава». Неизвестно, писали ее Стругацкие для «Стажеров» специально, или это был ранний рассказ, который вроде бы удобно ложился в повествование, или это была оказавшаяся невостребованной новелла из ПXXИВ, но в данном раскладе материалов она соотносится именно к этому плану «Стажеров», потому что в предыдущем плане еще нет главы, где показывалась бы необходимость облавы, а в следующем Стругацкие уже придумали запоминающееся название для марсианского хищника…

У начальника Базы был кабинет — маленькая низкая комната без окон, со стенами из гофрированной пластмассы. Начальник сидел за столом и, рассеянно щелкая переключателем селектора, слушал, как его заместитель по строительству Виктор Гайдадымов орет на его заместителя по материально-техническому обеспечению Ибрагима Константиновича Иваненко. Гайдадымов требовал вездеходы, которые Иваненко накануне поставил на профилактический ремонт. Иваненко, красноглазый от усталости и зверски небритый, отбивался очень ловко. Характерно, что ни тот ни другой не смели обратиться за поддержкой к начальнику: в глубине души каждый сознавал, что прав все-таки противник. Начальнику наконец надоел этот крик, и он сердито сказал:

— Достаточно. Садитесь оба.

Заместители сели. Иваненко сейчас же сунул руки в рукава, втянул голову в пушистый воротник дохи и прикрыл глаза. Гайдадымов яростно шмыгнул покрасневшим носом и уставился на начальника. У обоих заместителей были бледные худые лица с дочерна загорелыми скулами и надбровьями.

— Договоримся так, — сказал начальник. — Сколько у вас инженеров на строительных работах, Виктор?

Гайдадымов снова шмыгнул носом и сказал:

— У меня программа летит. Меня астрономы едят.

— Я спрашиваю, сколько инженеров ты взял на стройки?

— Ну, восемь, — неохотно сказал Гайдадымов.

— Отдашь их в ремонтные мастерские. Ибрагим Константинович, за двое суток кончите ремонт?

Иваненко спал.

— Кончит, — сказал начальник. — Через двое суток получишь свои вездеходы и моих инженеров.

— За двое суток астрономы меня съедят, — сказал Гайдадымов.

— Да нет, не съедят, Витя, — сказал начальник. — Посылай их ко мне. Пошли ко мне Рихтера, хорошо?

— Они к вам не пойдут. — Он достал платок и шумно высморкался. — Собственно, они и меня-то не едят. Просто работают, как бешеные. Мне на них смотреть стыдно.

В коридоре загремели свинцовые подметки, и в дверь постучали.

— Войдите, — сказал начальник. Он покосился на часы. Было десять часов вечера.

В кабинет вошли четверо, и в кабинете сразу не осталось ни вершка свободного места. Это были Следопыты, археологи, работающие вне Базы. Они месяцами копались в марсианских песках, разыскивая следы исчезнувшей цивилизации, и появлялись на Базе очень редко. Следопыты работали совершенно самостоятельно, База только снабжала их продовольствием и иногда машинами. Начальник даже не всех знал в лицо, но этих он знал: Опанасенко, Морган, Альварес и Хасэгава — старожилы и самые лучшие разведчики Марса.

— Здравствуйте, Борис Максимович, — прогудел Опанасенко.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал начальник. — Рад вас видеть, садитесь. Садиться, правда, не на что.

— Благодарю вас, — сказал Хасэгава. — Мы будем стоять.

— Мы к вам с просьбой, — сказал Опанасенко. — Нам нужны машины.

При слове «машины» Гайдадымов нехорошо усмехнулся, а Иваненко, не открывая глаз, сказал:

— Очень сожалею, но машин, извините, нет.

— Здравствуйте, Ибрагим Константинович, — сказал Опанасенко. — А мы нефть нашли.

— Где? — Иваненко приподнял набрякшие веки и поглядел на археолога.

— Шестьдесят километров к востоку. Подступы идеальные.

— Это хорошо, — сказал Иваненко. — Кроки сняли?

Опанасенко, широко улыбаясь, расстегнул доху, вытянул планшет и извлек из него несколько сложенных листков бумаги.

— А ну-ка, дайте-ка, — сказал Иваненко. Он развернул листки и стал рассматривать кроки.

— Нам нужны все машины, какие есть на базе, — сказал Опанасенко. — Все краулеры и вездеходы. И все люди, которые уме ют стрелять. И побольше динамиту. И ракеты.

— И два мешка луку, — мрачно сказал Гайдадымов.

— Здравствуйте, Виктор Петрович, — радостно сказал Опанасенко. — Вот кстати, ваше поручение мы выполнили. Шесть мачт релейной передачи поставили, до самой биостанции.

— Спасибо, — хмуро сказал Гайдадымов.

— А зачем вам все это нужно? — спросил начальник.

— Бладсакер, — сказал Морган.

— Тора, — сказал Хасэгава.

— Перро, — сказал Альварес.

— Одним словом, рысь, — сказал Опанасенко. — Надо кончать с рысью.

— Что-нибудь случилось? — спросил начальник.

— Две рыси бродят вокруг лагеря, — сказал Опанасенко. — Они все время ходят вдоль трассы.

— Какая там еще рысь, — проворчал Иваненко, тяжело поднимаясь со стула. — Вот нефть — это хорошо. Это вы молодцы. Завтра же пошлю ареологов.

— Какая рысь? — сказал Опанасенко. — Спросите у Хлебникова, какая рысь.

— Нечего было шататься без оружия, — сказал Иваненко. — Сто раз предупреждали.

— А что вы нам скажете, Борис Максимович? — сказал Опанасенко, поворачиваясь к начальнику.

— У нас очень трудно с машинами, Федор Алексеевич, — сказал начальник. — А что вы хотите предпринять?

— Облаву, — сказал Опанасенко. В кабинете воцарилось молчание.

— Ну, я пошел в мастерские, — сказал Иваненко. — До свидания, Борис Максимович.

— Нет уж, вы погодите, Ибрагим Константинович, — сердито сказал Гайдадымов. — Это дело надо решить.

— Мне некогда решать такие дела, — сказал Иваненко. — Мне надо работать. И вам тоже.

— Правильно, — сказал Опанасенко. — Нам надо работать. А мы работать не можем. Мы не можем к каждому работнику приставлять часового.

— Здоровые парни, — сказал Иваненко. — С пушками. Смешно, честное слово.

— По-вашему, таскать на работу пушки нормально? — осведомился Опанасенко. — Ареологи завтра тоже поедут с пушками? Что-то не помню, кто там из них умеет стрелять.

— Хорошо, — сказал Иваненко и снова сел. — Чего вы от меня хотите?

— Поясните себе положение, — сказал Морган. — В нее очьень трудно попасть. Она летает быстро. Ее нужно долго гнать, загнать и расстрельять в упор.

— А потому, — сказал Опанасенко, — нам нужно, — он стал загибать пальцы, — все быстроходные машины базы, все лучшие водители, все стрелки, побольше динамиту, побольше ракет… — …и два мьешок лука, — сказал Морган, улыбаясь.

— Так, — зловеще сказал Иваненко. — Вы собираетесь гнать краулеры на полной скорости по пустыне, пережжете моторы, порвете ходовую часть, поперетопите машины в зыбучках…

— Но зачем так пьечально? — сказал Морган.

— …перекалечитесь сами, спалите все горючее… Не дам машин! — рявкнул он неожиданно.

Опанасенко грохнул кулаком в стену.

— Черт побери, — сказал он. — Да кто же для кого? Мы для машин или машины для нас?! Неужели же трудно понять! Да ваших же врачей эта гадина чуть не сожрала на той неделе!

— Спокойно, спокойно, — сказал начальник.

— Надо машины дать, — сказал Гайдадымов. — Я сам одну доведу.

— Черта лысого ты поведешь! — заорал Иваненко. — Нет, я так не могу! Я в таких условиях работать не могу! Охоты, облавы, а на Базе люди живут впятером в такой вот комнатушке! Для женщин комнату едва выделил! Строить надо, а не гарцевать на краулерах!

Опанасенко вдруг успокоился.

— Хорошо, — сказал он. — Не надо машин. Мы пойдем цепью. Все, конечно, пойдем. Пусть облава будет пешая. И горючее будет цело, и в комнатах после облавы станет посвободнее. Это вас устраивает, товарищ Иваненко?

— Не смейте разговаривать со мной в таком тоне, — прошипел Иваненко. — Не смейте!..

Начальник хлопнул ладонью по столу.

— Достаточно, — сказал он. — Это ругань, а не серьезный разговор. Товарищ Опанасенко, расскажите, пожалуйста, что такое эта рысь? О ней много говорят, и никто ничего не знает.

— Мы тоже мало знаем, Борис Максимович, — сказал Опанасенко. — Какое-то хищное животное. Никто его толком не видел. Охотится ночью, нападает длинным прыжком, всегда почему-то справа. Нападает почему-то на людей и всегда норовит вцепиться в правый бок. Что еще? Длинная, с серебристой шерстью, конечностей не заметно, глаз тоже. Вот и все, пожалуй.

— А где она скрывается днем? — спросил начальник.

— Неизвестно. Может быть, зарывается в песок. А может быть, у нее есть логово — передвигается она очень быстро.

— Дело вот в чем, — сказал начальник. — Через четыре месяца с Земли придут два корабля. Они привезут еще пять краулеров. С машинами будет легче. С другой стороны, за это время мы, по-видимому, закончим самые необходимые постройки и станет легче с грузовыми перевозками. Может, имеет смысл подождать с рысью?

Опанасенко поглядел на Моргана. Морган пожал плечами.

— Подождать, конечно, можно, — сказал Опанасенко, — но это опасно. Вам придется либо запретить выход с территории, либо, — он принялся загибать пальцы, — ввести непрерывный патруль вдоль трассы. На краулерах, конечно. Выделить отряд стрелков для охраны биологов, ареологов, связистов, работающих в поле. Поставить вокруг Базы высоковольтное заграждение. Одним словом, это дороже обойдется.

— Мы ее не знайем, — сказал Морган, — а она наглейет. Вчера я видьел ее сльеды у экскаватора. Раньше этого не было. Скоро она начнет нападать на краулер, а краулер есть открытая машина.

— Да-а, — сказал начальник. — Ну, что вы скажете, Ибрагим Константинович?

— Делайте, как хотите, — сказал Иваненко. — А я бы так просто запретил выход с Базы.

— Ну уж нет, — сказал Гайдадымов. — Такой приказ выполняться не будет. Запереть ученых на четыре месяца!.. Они скажут, что не для того сюда летели, и будут правы.

— Делайте как хотите, — повторил Иваненко.

— Хорошо, — сказал начальник. — Сколько времени нужно на подготовку, Федор Алексеевич?

— Двое суток, я думаю, хватит, — сказал Опанасенко и поглядел на Моргана. — А, Гэмфри?

— Да, — сказал Гэмфри.

— У нас на Базе сто восемьдесят три человека, — сказал начальник.

— Сто восемьдесят четыре, — поправил Гайдадымов, улыбаясь.

— Почему? — сказал начальник. — Сто восемьдесят три.

— А Богдан Богданыч Спицын? Ему уже неделя.

— Да, правда, — сказал начальник. Все улыбались, даже Иваненко. — Одним словом, не считая женщин и… гм… детей, у нас полтораста боеспособных мужчин.

— Боеспособных мужчин у нас человек сорок, — сказал Опанасенко, — и то считая Следопытов. Да нам больше и не нужно. Десять машин, сорок человек. Это не проблема, Борис Максимович. Поручите это нам с Гэмфри.

— Хорошо, — сказал начальник. — Готовьте облаву. И помните, Федор Алексеевич, вы поведете самое ценное, что у нас есть — людей и машины. Берегите, пожалуйста, людей, но не забывайте и о машинах.

— Конечно, — сказал Опанасенко.

Стругацкие продолжают дорабатывать сюжет. Пока еще не начет текст, за исключением ранних вариантов пролога и пары глав. План доводится до совершенства, основная работа еще впереди. Очередная фамилия для стажера, другой порядок глав, появление в прологе и эпилоге Марии Юрковской… И вот — очередной план:

Пролог. Дауге и Мария Юрковская после проводов экспедиции.

1. Мирза-Чарле. Вакуум-сварщик Юрий Николаевич Кочин, двадцать лет. Отстал от группы добровольцев. Визит к Быкову после многих мыканий.

2. Один из первых дней рейса. Стажер бродит по кораблю и приглядывается. Описание корабля — уютного дома межпланетника. Стажер приглядывается к людям. Юрковский за работой — радиограммы, переговоры, распоряжения. Капитан на корабле не нужен — только до старта и при катастрофе. Стажер — неутолимое любопытство, добр, наивен, «послушайте, скажите мне, пожалуйста…», очень всех любит. Юрковский называет его кадетом. Рассуждения Юрковского насчет пистолета. Выпендривается перед Кочиным. «Э-э… Кадет, не можете ли вы вакуумно сварить обед?» Может быть, называет прапорщиком. Быков систематически и методически читает журналы и газеты за два прошлых месяца и смотрит кино. Мих. Ант. считает курс, вздыхает про пенсию, жалуется, что это его последний рейс. Разговоры о политике и о текущих событиях. Жилин считает, следит за режимами двигателя, составляет диаграммы, на вопрос стажера — отвечает, что работает над проектом корабля, который пролетит сквозь солнце. Все на полном серьезе; «а для охлаждения на другом конце солнца поставим души». Жилин — фантазер и хохмач. И не понять, где он говорит серьезно. Его идея о передаче предметов в виде лучистой энергии. «Обнадеживают работы средневековых фокусников». Показывает фокусы.

3. Марс. Проблема пиявок. Мнения: ареологи, ареодезисты, следопыты (марсианская цивилизация или пришельцы?), астрономы, строители, ареобиологи. Дети на Марсе. Песчаный танк «Мимикродон». Решение предпринять облаву. Сомнения ареобиологов: облава не поможет, часть пиявок уйдет в пустоты, под поверхностью Марса, где они, вероятно, размножаются. Смутные планы экспедиций в пустоты.

4. Облава. Юрковский в пешем строю. Удовлетворение Юрковского по поводу того, что вопрос решили без него. Упреки Быкова, рассуждения Юрковского об опасности и храбрости. Юра в облаве участвует.

5. Рейс. Быт. Крутиков: эврика, нашел, что какое-то пространство проницаемо деритринитивно в сигма-смысле. Из наивного хвастовства Юры вытекает спор о смысле жизни. Юра: самое хорошее — красиво умереть. Остальное — по ходу. Юрковский — барин: Ваня, отправьте эту телеграмму моим шифром, эту — открытым текстом. Юра, принесите из моей каюты бювар. Телеграмма. Юрковский сильно мрачнеет, показывает Быкову. Кажется, будет тяжело. Это пострашней пиявок. Юра как ни бьется, не понимает, в чем дело. Жилин загадочно молчит.

6. Подавление бунта. Нищие духом. Космические рудники «Спэйс Пёрл Лимитэд» на астероиде. Затравленный представитель комитета МКК, албанец. Держится геройски, но ни чего не может сделать. Меры: усовещивал слезами, прятал спиртное, отбирал оружие, бил, вызывал полицию — все куплено компанией. На базе — пьянство, пренебрежение мерами личной и общей безопасности, «компания набрала сброду, хорошие люди с Запада в космос не идут, омещанились». Резня, бои с аутсайдерами. Откуда-то появились и неизвестно куда исчезли три девки. Возможно — убиты. Последнее (телеграмма) — перехвачен и разграблен автотранспорт с медикаментами (спирт). Есть группа культурных рабочих — опереться можно на них. Но они не желают сотрудничать. Представитель компании — первейшая сволочь и мерзавец. Инициатива боев с аутсайдерами принадлежит ему. Оружие прячут, не отдают. Комитетчик в ужасе спрашивает: а где же остальные корабли. Юрковский прибыл только с Жилиным. Арест, атомные торпеды, «смертники-коммунисты» — по-русски змеиным шепотом, Жилин, не оборачиваясь: «А ты как думал, сволочь». Речь Юрковского о нищих духом. Предложение плюнуть и пойти на чистую работу встречено неловким молчанием. Юрковский назначает самоуправление из группы крепких и грозит закрыть рудник. «Человечество от этого не пострадает».

7. Смерть-планеты. Юрковский мягко журит лихачей, просит их быть осторожнее. Быков учиняет разнос. Юрковский ворчит про превышение полномочий. Опыт с гравитацией. Юре ужасно хочется остаться со смерть-планетчиками.

8. Планета под пятой автократа.

9. Юрковский расправляется с автократом. Юра и киска. Конец главы. Быков думает: вот и из Володьки может получиться такое. Говорит: Знаешь, о чем я сейчас думаю, Владимир? Знаю, угрюмо ответствует тот.

10. Рейс на Япет. Критика следопытства. Гигантская флюктуация.

Н. Гостиница, Порт-Япет. Юра прощается, собирает пожитки, идет на швейцарский корабль, который доставит его к месту назначения. Баллада об одноногом пришельце. Юрковский клянчит у Быкова бот. Крутиков ушел ночевать на бот.

12. Глубокой ночью Быков звонит Михаилу Антоновичу, но тот не отзывается. Быков идет в диспетчерскую и подслушивает разговор. Ему кажется не все ладно. Будит Жилина и штурмом берет ракету со стажером. Старт на пеленг бота. Жилин ловит последний зов Михаила Антоновича.

13. Начать со слов, встревоживших Быкова. Гибель обоих. Появление Быкова, отчаяние Быкова. Юра смотрит круглыми глазами.

14. Юра на месте назначения, приступает к работе с товарищами. Показать изменение его характера. Рассуждение: неужели два умных человека должны погибнуть, чтобы один дурак научился ценить жизнь.

Эпилог. Букет незабудок. Женский силуэт в стороне.

Главная мысль повести уже присутствует, но еще нет эпизода с барменом, Юра свою идею («Главное — красиво умереть») высказывает в рейсе. Еще не выбран астероид — Бамберга. Наблюдатель на астероиде — уже не советский, но еще и не венгр.

К этому плану Авторы пишут подробную разработку пролога и двух первых глав. Кое-где они совпадают с окончательным текстом, кое-чем — отличаются. Здесь же содержится и разгадка, с каким Шарлем Быков разговаривает в Мирза-Чарле.

Ракетодром Мирза-Чарле. Дауге только что проводил своих друзей в рейс. Впервые вся компания отправилась в рейс без него. Ему муторно. Он старенький, изглоданный, летать ему больше нельзя. Да и друзья постарели. Мих. Ант. тоже летит в свой последний рейс. Быкова пригласили возглавить Школу Космогации (международную). Юрковский давно уже работает в высших организациях и тоже летает все реже и реже. Старость, немощь. «Странно, почему это мне так захотелось еще раз обнять Мишу?»

И вдруг Дауге наталкивается на необычайно красивую женщину в бальзаковском возрасте. Это Маша Юрковская, его бывшая жена, с которой он не виделся уже двадцать лет, с тех пор, как перед стартом «Хиуса» на Венеру она отказалась от него. Встреча — сгорбленный, седой, волочащий ноги, опирающийся на палочку Дауге и красивая, элегантная, прямая и стройная женщина с надменным, ослепительно прекрасным лицом.

Она не говорит, что нарочно встретилась с ним, и у читателя не будет тому прямых доказательств. И он, и она совершенно спокойны, даже как будто благодарны друг другу за вновь ожившие полузабытые ощущения далекой молодости. Садятся на скамеечку в парке и спокойненько беседуют. Обычные малозначительные для них, но небезынтересные для читателя вопросы и ответы про жизнь. Неизбежный вопрос Дауге: а ты здесь зачем? Я провожала Володьку, — отвечает она. — Я всегда его провожаю. Дауге поражен. Он знает, как они ненавидят друг друга. Она, оказывается, его любит. Каждый раз, когда Юрковский улетает, она тайком стоит где-нибудь за колонной и смотрит ему вслед, и молится, чтобы он вернулся целым и невредимым. Дауге пожимает плечами, молчит. Маша: Он страшно ненавидит меня. Как-то сказал: Мария, границы открыты, ушивалась бы ты из Союза к чертовой матери. Но я не хочу ушиваться, здесь моя родина и все, что я люблю. Затем Маша спрашивает: на что все это нужно? что вы ищете в пустоте? Дауге: знания и могущества. Маша: а на что это нам, женщинам? Ее монолог о жене межпланетника. Ее ненависть к Быкову, презрение к Мих. Ант. Дауге сначала поражен, затем холодно смеется. Это не вы — женщины. Женщины работают так же, как мы. Настоящие женщины тоже ищут знания и могущества. Они холодно расстаются.

1. Юра разговаривает с девушкой в справочном бюро ракетодрома Мирза-Чарле. Ему сочувствуют, но помочь ничем не могут. Пассажирских кораблей в систему Сатурна не будет в течение года, а на грузовые и исследовательские проситься бесполезно. Юра уныло вздыхает, вежливо благодарит и уходит. Мельком: чемодан он оставил на скамейке у птеробусной остановки.

2. Юра сидит в аллее и думает, что делать дальше. Встречаются два межпланетника, разговаривают, смеются, расходятся. Юра идет в ресторан. (Один из межпланетников — забеременевшая девушка со спутника?)

3. А стоит ли идти в ресторан? Может, беременная девушка обращает на него внимание и заговаривает с ним? Он излагает ей свои горести, она задумывается. Наконец решает: следует обратиться к начальнику ракетодрома непосредственно. Начальник может дать указание грузовику захватить Юру. А кто начальник? Не к начальнику, к его заместителю по связи — Шарлю Моллару. Он добрый мужик, его все капитаны любят. Если он попросит, не откажут.

4. Визит к Моллару. Моллар весел и доброжелателен. Как жизнь — хорошё-о? Ничего, это мы попробуем устроить. Доброволец — это отлично. Приятно работать с такими ребятами. Не то что эти головорезы с Запада. Кто же у нас идет в систему Сатурна? Ах, какое несчастье, никого нет. Девушка (вполголоса): А Быков? А Юрковский? Моллар задумывается, чешет голову. У них спецрейс, говорит он нерешительно. Ладно. Попробуем. Я попрошу. Сделаем так. Идите прямо к нему, а я позвоню ему. Если вы уже будете знать, что он отказал, вы не пойдете. А так вы не будете знать. И придете к нему невинно.

5. Визит к Быкову. У Быкова Юрковский. Юра чуть не плача рассказывает о себе: Юрий Николаевич Кочин, двадцать лет, вакуум-сварщик, записался добровольцем на работы в системе Сатурна. Добровольцев была масса, но отобрали десять лучших, в том числе его, Кочина. Вот путевка, если не верите. Но он опоздал. По домашним обстоятельствам. И очень стыдно ему, и вина перед тем, кто мог бы поехать и не опоздал бы. Прошу взять меня. Быков слушает, задает вопросы. Юрковский барствует, попивает шампанское Быков берет трубку, звонит Моллару: Ладно. Беру. Оформите ко мне стажером. Возьму грех на душу. Обращается к Юре, жестко: Дисциплина железная. Ощущений неприятных будет много. Будет риск. Вызывает Жилина. Вот тебе подчиненный. Жилин: водку пьешь? в бога веруешь? истинный межпланетник. Бегом за вещами. На пороге Юра слышит, как звонит телефон. Дауге приехал? Дальше Юра не слушает. Это его не касается.

Эта глава — соответствует «Быту мушкетеров» у Дюма. Характеристики всех действующих лиц, их нравы и привычки с точки зрения Юры. И попутно — описание превосходного межпланетного корабля. Все через восприятие Юры. Поражен, что Быков почти ничего не делает. Капитан на корабле не нужен — только перед стартом и на случай катастрофы. Это Юрковский, не поднимая головы, сквозь зубы: «Или в случае бедствия». Быков проводит дни в кают-компании, рассеянно принимает донесения от Крутикова и Жилина, главным образом — систематически и методически читает журналы и газеты за два последних месяца и смотрит кино. В каюте — никаких украшений, только фото жены и детей. Юрковский, напротив, работает очень много и легко — непрерывно принимает и отправляет радиодепеши, читает какие-то материалы, сердится, ругается. Под внешним барским хладнокровием большая тревога и нетерпение. Юру называет прапорщиком: «Э… послушайте, прапорщик, а не можете ли вы вакуумно сварить обед?» Привык выпендриваться. Пытается выпендриваться и перед Быковым, но тот его хладнокровно осаживает. Рассуждение Юрковского про пистолет. В каюте — все признаки роскоши. Очень много подушек специального назначения. Михаил Антонович считает курс, вздыхает насчет пенсии, жалуется, что это его последний рейс, сообщает, что вот теперь пойдет детишек нянчить — внуков и внучек. В кают-компании разговоры о текущих событиях, о политике. Чаще всего это связано с депешами, которые принимает Юрковский. Жилин становится лучшим другом Юры. Юра за ним, как тень. Очень вежливый, добрый мальчик. Жилин — фантазер и хохмач, непрерывно его разыгрывает. Не понять, где он говорит серьезно, где шутит. Для примера — рассказ о пути на Амальтею и проект проскока через Солнце. Развивает идею передачи предметов лучистой энергией. «Обнадеживают работы средневековых фокусников». И показывает фокусы.

И — последний вариант плана, отличающийся только отсутствием главы «„Тахмасиб“. Польза инструкций».

Пролог

1. Мирза-Чарле. Русский мальчик

2. Мирза-Чарле. Гостиница. Триста шестой номер

3. Марс. Астрономы

4. Марс. Старая База

5. «Тахмасиб». Генеральный Инспектор и др.

6. Марс. Облава

7. Эйномия. Смерть-планетчики

8. Бамберга. Нищие духом

9. «Тахмасиб». Гигантская флюктуация

10. Диона. На четвереньках

11. «Кольцо-1». Баллада об одноногом пришельце

12. «Кольцо-2». Должен жить.

Эпилог.

План готов. Все продумано, теперь можно писать повесть.

Черновики повести «Стажеры» имеют мало отличий от окончательного опубликованного варианта, но при сравнении их видно, как тщательно правилась рукопись стилистически. О стилистических изменениях чуть ниже, а пока рассмотрим другие отличия.

Придумывая новые специальности для людей будущего, Стругацкие поначалу употребляют эти термины с заглавной буквы. Так было с «Десантниками», так будет с «Прогрессорами», так в «Стажерах» происходит с термином «Следопыты». Вообще же будущее Авторы не стремились изобразить уж слишком фантастично, и если они могли еще заменить привычное «рулевое колесо» на «рулевую дугу» (как у самолета) в автомобиле Гриши Быкова, то, опробовав название «Вязьминский завод пластконструкций». Стругацкие заменяют его на более привычное «Вязьминский завод металлоконструкций».

Труднее Авторам приходится с описанием увлечений людей будущего. Планетологи на Кольце «не понимают» неореалистическую живопись — это уже в опубликованном варианте. В рукописи они не понимали живопись абстрактную, но Стругацкие вовремя заметили, что не понимать ее — это прошлый век. С предпочтениями в литературе, конечно, полегче — можно ведь наряду с выдуманным великим писателем будущего Строговым любить читать и книги, написанные давно. Поначалу в списке предпочтений планетологов рядом со Строговым стоит Олдингтон, но, вероятно, как раз во время завершения работы над текстом Стругацкие впервые прочли и полюбили творчество Грэма Грина, поэтому в рукописях и в издании «Мира приключений» (об этом издании — чуть ниже) планетологи любят читать Олдингтона и Строгова, а во всех последующих изданиях — Грэма Грина и Строгова.

И еще об именах собственных. Среди названий типов фотонных ракет («Хиус», «Джон Браун») в некоторых вариантах рукописей и изданий вместо «Янцзы» стоит «Эдокко» — это из того же длинного списка изменений из-за ухудшения отношений между СССР и КНР.

Наиболее интересные, как мне кажется, изменения при работе с черновыми вариантами текста произошли с некоторыми образами героев повести. Увлекшись описанием, как повлияли произошедшие события на Юру, Стругацкие забывают о «взрослении» другого «стажера на службе у будущего» — Жилина. В рукописи он более похож на Юру, чем на старших членов экипажа, и в критических ситуациях ведет себя более эмоционально. К примеру, так он во время охоты на пиявок не пускает Юру в пещеру, куда ушел Юрковский:

— Слушай, Юрка, прости, но тебе туда нельзя, — сказал Жилин просительно. Юра молча рвался. Жилин тряхнул его и сказал: — Тебе нельзя, и мне из-за тебя нельзя.

Он оглянулся на пещеру, там глухо забухали выстрелы.

— Эх! — с досадой сказал Жилин и даже стукнул прикладом о землю.

И на информацию о предстоящем полете к Трансплутону он реагирует по-другому:

Трансплутон, подумал он. Это здорово. Это будет отличный рейс. Надо сейчас же позвонить Сережке, пусть порадуется. А может быть, не обрадуется? Нет, обрадуется. Таким вещам надо радоваться. А маме скажу, что улечу на Марс. К Марсу она уже привыкла.

Авторы спохватываются и переписывают образ Жилина, где он предстает более умудренным, спокойным и ответственным. Соответственно изменяется и судьба самого героя — он решает оставить космос и заняться Землею.

Образ Юры тоже не вписывается в объявленный возраст — двадцать лет, и Авторы делают Юру восемнадцатилетним.

Пожалуй, наибольшим изменениям в процессе работы над рукописью подвергся образ Юрковского, что яснее всего можно видеть по неоднократной переделке (пять вариантов) главы «Диона. На четвереньках». Ниже приводится первый вариант главы, дополненный в скобках более поздними вариантами.

Директора обсерватории на Дионе Юрковский знал давно, еще в те времена, когда тот был аспирантом Института планетологии и планетографии. Владислав Кимович Шершень слушал тогда у Юрковского курс «Планеты-гиганты». Юрковский его помнил и любил. Владислав Кимович вышел встречать Юрковского прямо в кессон, едва в кессоне установилось нормальное давление. Юрковский вылез из скафандра, и они крепко пожали друг другу руки.

— Не ожидал, не ожидал, — говорил Владислав Кимович, ведя Юрковского под локоток к своему кабинету. Он был уж не тот. Не было больше стройного черноволосого парня, всегда загорелого и немного сумрачного. Владислав Кимович был бледен он облысел, располнел и много улыбался. — Не ожидал, не ожидал, — повторял он с удовольствием. — Как же это вы к нам надумал и, Владимир Сергеевич? И никто нам не сообщил…

В кабинете он усадил Юрковского в единственное кресло, а сам сел за свой стол, небрежно отодвинув в сторону кипу фотокорректуры. Юрковский благожелательно озирался, кивал головой. Кабинет был гол, очень скромен и невелик. Да и сам Славка производил впечатление человека на месте. На нем был несколько потертый комбинезон с подвернутыми рукавами, но полное лицо было тщательно выбрито, а жиденькая полуседая прядь на макушке аккуратно причесана.

— А вы постарели, Слава, — сказал Юрковский с сожалением. — И… э-э… фигура не та. Ведь вы спортсмен были, Слава.

— Шесть лет здесь почти безвыездно, Владимир Сергеевич, — сказал Шершень. — Тяжесть здесь в пятьдесят раз меньше, чем на Планете, экспандерами изнурять себя, как наша молодежь делает, не могу за недостатком времени, да и сердце пошаливает, вот и толстею. Да и к чему мне стройность, Владимир Сергеевич, посудите сами. Жене все равно, какой я, девушек ради худеть — темперамент не тот, и положение не позволяет.

Они посмеялись.

— А вы, Владимир Сергеевич, изменились мало.

— Да, — сказал Юрковский. — Волос поменьше, ума побольше.

— Что нового в Институте? — спросил Шершень. — Как идут дела у Габдула Кадыровича? Очень, очень ждем результатов.

— Габдул застрял, — сказал Юрковский. — Получил несколько… э-э… парадоксальных выводов и теперь не знает, что делать. Ходит, держась за голову. Аспирантов своих загонял. У него там сла-авные ребята растут.

— Это хорошо, — сказал Шершень. — Я рад, что он застрял. Мы вот понемножечку продвигаемся в том же направлении. Догнать и перегнать Габдула Кадыровича!

— Догоняйте, Слава, догоняйте, — сказал Юрковский. — Только вот я слыхал, что от вас Мюллер на Тефию ушел. Если Вы таких сотрудников будете упускать, не догоните вы Габдула, Слава.

Шершень усмехнулся.

— Догоним, Владимир Сергеевич, — сказал он. — Подумаешь, Мюллер. Мюллером больше, Мюллером меньше… Беда не в этом, Владимир Сергеевич. Снабжение плохое, вот что нас по-настоящему задерживает. Мазеры приходится своими руками изготавливать. Как в прошлом веке, Владимир Сергеевич. Я уже не говорю о струйных усилителях. Эта проклятая, извечная проблема снабжения! У меня от нее все волосы повылезали.

— Так вот значит, почему ушел Мюллер, — рассеянно сказал Юрковский. — Действительно, он все время работает на мазерах.

Шершень внимательно на него посмотрел.

— В наше время все работают на мазерах, — сказал он. — А в Институте этого никак не могут понять. Кто там сейчас в координационном отделе? Все еще Баркан?

— Да, — сказал Юрковский.

— Оно и видно.

— Нет, Баркан хороший работник. Но сейчас открыты пять новых обсерваторий в пространстве. И всем нужны мазеры.

— Ну так, товарищи, — сказал Шершень, — надо же планировать все-таки по-человечески. Обсерваторий стало больше, а аппаратуры не прибавилось? Нельзя же так.

— Ладно, — весело сказал Юрковский, — ваше… э-э… неудовольствие, Слава, я непременно передам Баркану. Вы и представления не имеете, Слава, как вам повезло, что вы… э-э… жалуетесь именно мне. — Шершень удивленно поднял брови. — Вы жалуетесь, Слава, непосредственно генеральному инспектору МУКСа.

Шершень вздернул голову.

— Ах… вот как? — медленно сказал он. — Вот не ожидал! — Он вдруг опять заулыбался. — Так это же прекрасно, Владимир Сергеевич, — сказал он. — Я вам сейчас поднесу такой рулон жалоб… Вы ведь, кажется, на грузовике прилетели? Очень кстати. — Он засмеялся. — Двадцать тонн жалоб. Могу больше.

Они еще раз посмеялись.

— Послушайте… э-э… Слава, — сказал Юрковский. — Мы очень довольны работой обсерватории. Работаете… э-э… хорошо. Но вот некоторое недоумение вызывает тот факт, что у вас… э-э… Вы понимаете, Слава, вот за последний году вас закончено двадцать работ. И среди них ни одной самостоятельной. Шершень и Аверин, Шершень и Свирский, Шершень, Кравец и Шатрова… Возникает вопрос — а где просто Кравец и Шатрова? Где просто Свирский? То есть создается впечатление, что вы ведете свою молодежь на помочах. Как это у вас получается?

Шершень развел руками.

— В самую точку, Владимир Сергеевич, — сказал он. — Вопрос совершенно законный. Но как на него ответить — не представляю. И выглядит это подозрительно, я бы сказал, мерзко выглядит, я уж тут несколько раз пытался отказываться от соавторства — знаете, просто чтобы лицо спасти. И представьте себе, ребята не разрешают. И я их понимаю. Вот Толя Кравец. — Он положил руку на фотокорректуру. — Великолепный наблюдатель. Мастер прецизионных измерений. Инженер чудесный. Но, — он снова развел руками, — недостаточно опыта у него, что ли… Огромный, интереснейший наблюдательный материал—и практически полная неспособность провести квалифицированный анализ результатов. Вы понимаете, Владимир Сергеевич, я же ученый, мне до боли жалко этот пропадающий материал, а опубликовывать это в сыром виде, чтобы выводы делал Габдул Кадырович, тоже, знаете ли, — с какой стати? Не выдерживает ретивое, сажусь, начинаю интерпретировать сам. Ну… у мальчика же самолюбие… Так и появляется — Шершень и Кравец.

— М-да, — сказал Юрковский. — Это бывает. Да, Анатолий Кравец. Кажется, я его… э-э… припоминаю. Такой крепыш. Очень вежливый. Да-да, помню. Очень, помню, был старательный студент. Э… да. Знаете, Слава, расскажите мне, пожалуйста, о ваших сотрудниках. Я уже всех их перезабыл.

— Ну что ж, — сказал Шершень. — Это не трудно. Нас здесь всего восемь человек. Ну, Дитца и Оленеву мы исключим, это инженер-контролеры. Славные, умелые ребята, ни одной аварии за три года. Обо мне говорить тоже не будем, итого у нас остается пять собственно астрономов. Ну, Аверин. Астрофизик. Обещает стать очень ценным работником, но пока слишком разбрасывается. Мне лично это никогда в людях особенно не нравилось. Приходится иногда его придерживать. Свирский Виталий. Тоже астрофизик.

— Позвольте, позвольте, — сказал Юрковский. — Аверин и Свирский. Как же, как же… Это была чудесная пара. Помню, я был в плохом настроении и завалил Аверина, и Свирский отказался мне сдавать. Очень, помню, трогательный был… э-э… бунт. Потом я у них принимал экзамен у обоих сразу, и они еще отвечали мне с этакой… лихостью. Дескать, знай, кого выгоняешь. Большие были друзья.

— Теперь они поохладели друг к другу, — грустно сказал Шершень.

— А что… э-э… случилось?

— Девушка, — сердито сказал Шершень. — Не успели явиться на обсерваторию, как оба влюбились в Зину Шатрову…

— Помню, — воскликнул Юрковский. — Маленькая такая, веселая, глаза синие, как… э-э… незабудки. Все за ней ухаживали, а она отшучивалась. Изрядная была забавница.

— Теперь она уже не забавница, — сказал Шершень. — Запутался я в этих сердечных делах, Владимир Сергеевич, год уже мучаюсь. Но в конце концов, речь не об этом. Хотя я тоже многого ожидал от этой пары — Аверин и Свирский. Но они потребовали разных тем. Теперь их старую тему разрабатываем мы с Авериным, а Свирский работает отдельно. Так вот, Свирский. Спокойный, выдержанный, хотя и несколько флегматичный. Я намерен оставить его за себя, когда поеду в отпуск. Еще не совсем самостоятелен в научной работе. Приходится помогать. Полагаю, дело в том, что он привык работать с Авериным. Ну, о Толе Кравце я вам рассказывал. Зина Шатрова. — Шершень замолчал и шибко почесал затылок. — Девушка, — сказал он, — Знающая, конечно, но… Этакая, знаете ли, во всем расплывчатость. Пустячки все, Владимир Сергеевич. Эмоции. Но я ею, в общем, доволен. Свой хлеб на Дионе она оправдывает. И, наконец, Базанов.

— Базанов, — сказал Юрковский и сел прямо. Его вынесло из кресла, он повис над столом и увидел титульный лист фотокорректуры. Шершень и Свирский, «Пылевая составляющая полос Сатурна». Почему Свирский? — подумал он. Кравец наверное, Шершень говорил о Кравце. Шершень поймал Юрковского за руку и, смеясь, усадил обратно в кресло.

— Магнитные подковки у нас полагается держать на полу Владимир Сергеевич, — сказал он. — Это вам не «Тахмасиб».

— Да уж, — сказал Юрковский. — Так вы говорили о Базанове.

— Базанов — отличный работник, — сказал Шершень. — Немного строптив, но хорошая, светлая голова. Ладить с ним трудновато, правда.

— Базанов, — повторил Юрковский. — Что-то я не помню его последних работ. Чем он занимается?

— Да вы знаете, — Владимир Сергеевич, он очень щепетилен. Работа готова, ее можно публиковать, однако — нет! Все время он чем-то недоволен, что-то ему кажется необоснованным… Вы знаете, есть такие… очень самокритичные люди. Самокритичные и упрямые. Его результатами мы давно уже пользуемся… Получается глупое положение, не имеем возможности ссылаться. Но я, откровенно говоря, не очень беспокоюсь. Это пройдет. Пусть работает так, как ему нравится.

— Может быть, мне с ним… э-э… побеседовать?

— Как угодно, Владимир Сергеевич, — сказал Шершень. — Не думаю, чтобы это помогло, не думаю, что в этом есть смысл, но если вы найдете нужным… Отчего же? Упрям он ужасно, Владимир Сергеевич, вы, наверное, должны помнить.

— Да, — сказал Юрковский. — Такой… э-э… очень самостоятельный студент был. Так вот, Слава, раз уж я у вас, не откажите старику, покажите поподробнее, чем и как сейчас занимается молодежь. Черновики, так сказать, черновики, наброски. Хочется посмотреть, как они… э-э… подходят к делу.

(В следующем варианте этого абзаца Юрковского уже интересует не «подход к делу», а само дело:

— Ну хорошо, Владислав, будем считать, что с официальной частью мы покончили. Давайте теперь… э-э… займемся делом. Раз уж я попал к вам, не откажите старику, покажите, чет вы тут занимаетесь. И покажите, пожалуйста, черновики, наброски… Меня всегда интересовала ваша метода, Владислав. Хочется посмотреть, как вы ее сейчас применяете. И я, кстати, от своей канцелярии немного отдохну…)

— Ну конечно, — сказал Шершень. — Правда, новых инструментов у нас пока не прибавилось, методика, так сказать, пожилая…

В дверь постучали.

— Извините, Владимир Сергеевич, — сказал Шершень. — Войдите!

В низкий овальный люк, согнувшись, пролез костлявый бледный парень. Юрковский узнал его — это был Петя Базанов, славный мягкий юноша, умница, добряк. Юрковский уже начал благожелательно улыбаться, но Базанов, даже не взглянув на него, подошел к столу и положил перед Шершнем папку.

— Это расчеты, — сказал он. — Коэффициенты поглощения.

— Вот, Владимир Сергеевич, — весело сказал Шершень. — Это наш Базанов, о котором я вам сейчас говорил.

— Узнаю… э-э… узнаю, — сказал Юрковский. — Ну и как вам, Петр… э-э… не помню отчества… самостоятельная работа?

Базанов холодно поглядел на него и снова повернулся к Шершню.

— А о Генрихе Мюллере вы ничего не рассказывали? — спросил он.

Шершень с грустной усмешкой сказал Юрковскому:

— Вот вам наш Базанов, Владимир Сергеевич.

— Что же это вы… э-э… Петр, — спокойно сказал Юрковский, — и поздороваться со мной не хотите?

Базанов снова холодно посмотрел на него.

— Простите, Владимир Сергеевич, — сказал он без улыбки. — Здравствуйте. С этой самостоятельной работой становишься невежливым.

Он повернулся и вышел, захлопнув за собой люк. Юрковский озадаченно смотрел ему вслед. И это Базанов? — подумал он.

— Вы не удивляйтесь, Владимир Сергеевич, — сказал Шершень. — Мы с ним немножко повздорили из-за этих коэффициентов поглощения, он полагает ниже своего достоинства считать коэффициенты поглощения и уже два дня терроризирует всю обсерваторию.

Юрковский все смотрел на закрытый люк. Какой же это Базанов? — думал он.

От реакторного кольца «Тахмасиба» через каменистую равнину к цилиндрической башне лифта был протянут тонкий стальной трос. Юра неторопливо и осторожно шел вдоль троса, с удовольствием чувствуя, что практика в условиях невесомости, приобретенная еще в период подготовки, не пропала даром. Впереди, шагах в пятидесяти, поблескивал в желтом свете Сатурна скафандр Михаила Антоновича.

Огромный желтый серп Сатурна выглядывал из-за плеча. Впереди над близким горизонтом ярко горела зеленоватая ущербленная луна — это был Титан, самый крупный спутник Сатурна. И вообще самый крупный спутник в Солнечной системе. Юра оглянулся на Сатурн. Колец с Дионы видно не было, Юра видел только тонкий серебристый луч. Неосвещенная часть диска Сатурна слабо мерцала зеленым. Где-то позади Сатурна двигалась сейчас Рея.

Михаил Антонович уже добрался до башни лифта и ждал Юру. Они вместе протиснулись в низкую полукруглую дверцу. Обсерватория размещалась под землей, на поверхности оставались только сетчатые башни интерферометров и параболоиды антенн, похожие на исполинские блюдца. В кессоне, вылезая из скафандра, Михаил Антонович озабоченно сказал:

— Я, Юрик, должен идти в библиотеку, а ты здесь походи, посмотри, сотрудники тут все молодые, ты с ними быстро познакомишься… А часа через два заходи за мной в библиотеку.

Он похлопал Юру по плечу и, гремя магнитными подковами, пошел по коридору налево. Юра сейчас же пошел направо. Коридоры были круглые, облицованные матовым пластиком, только под ногами лежала неширокая стальная дорожка. Вдоль коридора тянулись трубы, в них клокотало и булькало. Пахло сосновым лесом и картофельным супом. Видимо, где-то неподалеку была кухня. Юра прошел мимо открытого люка и заглянул в него. Там мигали разноцветные огоньки на пультах и никого не было. Тихо как, подумал Юра. Никого не видно и не слышно. Скучища здесь, наверное, смертная. Он свернул в поперечный коридор и услыхал музыку. Где-то кто-то играл на гитаре, уверенно и неторопливо выводя печальную мелодию. Вот тоска-то, подумал Юра. Он любил, чтобы вокруг было шумно, чтобы все были вместе, и смеялись, и острили, и спорили, и ругались, и пели. Впервые ему пришло в голову, что самое страшное на далеких планетах — это не смертельная пустота за толстыми стенами, не несчастные случаи на работе, не все эти действительные и воображаемые опасности, а самая обыкновенная тоска, когда друзья устают друг от друга, когда все надоедает, и ничего не хочется, кроме смены обстановки. Потом он подумал, что со своими друзьями он никогда не скучал, но все же так и не смог отделаться от ощущения, что здесь, в этих круглых пустых коридорах людям очень и очень скучно.

Вдруг кто-то яростно крикнул над самым его ухом: «Какого черта ты мне все это рассказываешь?» Юра остановился. Коридор был по-прежнему пуст. Извиняющийся голос заговорил:

— Виталий, ты только пойми меня правильно. Мне самому очень неприятно все это слышать. Я ему так и сказал. По-моему, он поступает очень некрасиво. Но я же не могу молчать…

Яростный голос сказал:

— Лучше бы уж ты помолчал. Когда это вам всем надоест? Сплетни, сплетни, шушуканье… Он сказал, она сказала… Наплевать мне на это, ты понимаешь или нет? Дайте мне отбарабанить мои три года и провалитесь в тартарары совсем…

Слева от Юры бесшумно распахнулся люк, и в коридор выскочил беловолосый парень лет двадцати пяти. Светлые вихры его были взъерошены, покрасневшее лицо искажено бешенством. Он с наслаждением грохнул люком и остановился перед Юрой. Минуту они остолбенело глядели друг на друга.

— Вы кто такой? — спросил беловолосый.

— Я… — сказал Юра, — я с «Тахмасиба».

— А, — с отвращением сказал беловолосый. — Еще один любимчик!

Он обошел Юру и стремительно зашагал по коридору, то и дело подлетая к потолку и бормоча: «Провалитесь вы все в тартарары… Провалитесь вы все…» Юра, вытаращив глаза, глядел ему вслед. Ну и ну, думал он. Здесь совсем не так скучно, как я думал. Он повернулся к люку и обнаружил, что перед ним стоит еще один человек, должно быть, тот, что говорил извиняющимся голосом. Он был коренаст, широкоплеч и одет с большим изяществом. У него была красивая прическа и румяное грустное лицо.

— Вы с «Тахмасиба»? — тихо спросил он, приветливо кивая

— Да, — сказал Юра.

— Здравствуйте, — сказал человек, протягивая руку. — Меня зовут Кравец. Анатолий. Вы будете у нас работать?

— Нет, что вы, — сказал Юра. — Я так, проездом.

— Ах, проездом? — сказал Кравец. Он все еще держал Юрину руку. Ладонь у него была сухая и горячая.

— Юрий Бородин, — сказал Юра.

— Очень приятно, — сказал Кравец и отпустил Юрину руку.

— Я вакуум-сварщик, — пояснил Юра. — Меня везут на Рею.

— Как интересно, — сказал Кравец. — Скажите, Юра, Владимир Сергеевич действительно приехал сюда инспектировать?

— Не могу вам сказать, — сказал Юра. — Не знаю.

— Ну конечно, откуда вам знать? — подхватил Кравец. — Тут у нас, знаете, распространился вдруг этот странный слух… Вы давно знакомы с Владимиром Сергеевичем?

— Скоро месяц, — отметил Юра не без важности.

— А я его знаю больше, — сказал Кравец. — Я у него учился. — Он вдруг спохватился. — Что же мы тут стоим? Заходите.

Юра шагнул в люк. Это была, по-видимому, вычислительная лаборатория. Вдоль стен тянулись прозрачные стеллажи электронной машины. Посередине стоял матово-белый пульт и большой стол, заваленный бумагами и схемами. На столе стояло несколько небольших электрических машин для ручных вычислений.

— Это наш мозг, — сказал Кравец. — Присаживайтесь.

Юра остался стоять, с любопытством осматриваясь.

— На «Тахмасибе» тоже такая же машина, — сказал он. — Только поменьше.

— Сейчас все наблюдают, — сказал Кравец. — Видите, никого нет. У нас вообще очень много наблюдают. Очень много работают. Время летит совершенно незаметно. Иногда такие ссоры бывают из-за работы… — Кравец махнул рукой и засмеялся. — Наши астрофизики совсем рассорились. У каждого своя идея и каждый другого — дураком. Объясняются через меня.

Юра вспомнил: «Дайте мне отбарабанить три года и провалитесь». Кравец выжидательно смотрел на него.

— Что ж, — сказал Юра, глядя в сторону. — Бывает.

— Постороннему человеку, — сказал Кравец, — может показаться, что у нас здесь невыносимо скучно. Да так это и есть — для постороннего. Нас здесь мало, все мы очень заняты, директор наш, Владислав Кимович, очень хороший человек, но он тоже очень занят. Вот мы и сидим круглыми сутками каждый со своей работой. — Он снова выжидательно посмотрел на Юру.

Юра вежливо сказал:

— Да, конечно, чем тут еще заниматься. Космос ведь для работы, а не для развлечений. Правда, у вас здесь действительно пустовато немножко. Я тут прошелся по коридорам — никого нет, тихо, только где-то гитара играет. Печально-печально.

— А, — сказал Кравец, улыбаясь, — это наш Дитц думает.

Люк отворился, и в лабораторию неловко протиснулась маленькая девушка с большой охапкой бумаг. Она плечом затворила люк и посмотрела на Юру. Наверное, она только что проснулась — глаза у нее были слегка припухшие.

— Здравствуйте, — сказал Юра.

Девушка беззвучно шевельнула губами и тихонько прошла к столу. Кравец сказал:

— Это Зина Шатрова. А это Юрий Бородин, Зиночка, приехал вместе с Юрковским.

Девушка кивнула, не поднимая глаз. Наступило неловкое молчание. Юра старался сообразить, почему вот уже второй человек на обсерватории относится к нему как-то странно. Он взглянул на Кравца. Кравец, прикусив губу, прищурившись, смотрел на Зину. Зина молча перебирала листки. Потом придвинула к себе электрическую машину и принялась считать, звонко щелкая цифровыми клавишами. Кравец сказал:

— Ну что ж, Юра, хотите…

Его прервало мягкое пение радиофонного вызова. Он поспешно вытащил из кармана радиофон.

— Слушаю.

— Анатолий? — спросил густой голос.

— Да, я, Владислав Кимович.

— Анатолий, навести, пожалуйста, Базанова. Немедленно. Он в библиотеке.

Кравец покосился на Юру.

— У меня… — начал он.

Голос в радиофоне стал вдруг далеким.

— А вот и вы, Владимир Сергеевич… У меня все готово.

Послышались частые гудки отбоя. Кравец засунул радиофон в карман и стал смотреть по очереди на Юру и на Зину.

— Мне придется уйти, — сказал он. — Зина, будь добра, покажи нашему гостю обсерваторию. Он хороший друг Владимира Сергеевича, надо его принять получше.

— Хорошо, — едва слышно сказала девушка. Кравец вышел.

Зина встала и, по-прежнему не поднимая глаз, сказала: — Что бы вы хотели посмотреть?

— Что я хотел бы посмотреть? — сказал Юра задумчиво. Он все время смотрел на Зину. У нее было милое и какое-то безнадежно усталое лицо. Юра вдруг почувствовал, что у него подкатил ком к горлу. — Ничего я не хочу смотреть, — сердито сказал он. — Работайте себе, пожалуйста.

— Хорошо, — беззвучно сказала Зина и снова села.

Юра, искоса поглядывая на нее, подошел к пульту и уставился на мигающие огоньки. Зина прилежно работала. О чем она думает? И что все это вообще значит? Юра инстинктивно чувствовал, что все это должно означать что-то нехорошее. Он испытывал настоятельную потребность во что-то вмешаться, кому-то помочь. Никогда он еще не видел, чтобы такая милая девушка была так печальна и молчалива. Было очень тихо, только откуда-то доносились еле слышные утомляюще-печальные переборы гитары.

— А это что? — громко спросил Юра и ткнул пальцем наугад в одну из мигающих ламп. Зина вздрогнула и подняла голову.

— Это? — сказала она. В первый раз она подняла на него глаза. У нее были необыкновенно синие большие глаза. Юра с испугом посмотрел на лампу. Сморозил я что-то, подумал он. Затем, разозлившись, сказал:

— Да, вот эта лампа.

Зина все еще смотрела на него.

— Скажите, — спросила она, — вы будете работать у нас?

— Да нет же, — сказал Юра и прижал к груди руки. — Не буду я у вас работать. Я вакуум-сварщик. Я здесь проездом. Я спешу на Рею. Не на ту рею, на которой вешают пиратов, а на спутник Сатурна. Соседями будем. И никакой я не любимчик.

— Вакуум-сварщик? — переспросила она и провела ладонью по лицу. — Почему вакуум-сварщик?

— А почему бы нет? — сказал Юра. Он чувствовал, что это имеет огромное значение и очень хорошо для этой милой печальной девушки, что он именно вакуум-сварщик, а не кто-то другой.

Никогда он еще не радовался тому, что он вакуум-сварщик.

— Простите, — сказала девушка. — Я вас спутала.

— С кем?

— Не знаю. Я думала… Не знаю. Это не важно.

И вдруг она заплакала. Она уронила голову на стол, на кипу исписанных листков, жирно перечеркнутых красным карандашом, и заплакала во весь голос, как плачут маленькие дети.

Юра остолбенело стоял, открывая и закрывая рот.

— Погодите! — закричал он в ужасе. — Постойте! Да погодите же, не надо, я вас прошу!

Он с разбегу перепрыгнул через стол, сбросив какие-то папки, и схватил девушку за плечи.

— Что же это такое? — сказал он в отчаянии. — Кто вас так?

Девушка отпихнула его локтем, и он отступил, опустив руки. Она все плакала, только уже не в голос, а просто всхлипывая.

Тогда он грозно сказал:

— Прекратите реветь! Какой срам!

Она остановилась и подняла голову. Лицо у нее было мокрое и жалкое, глаза припухли еще больше.

— Вам бы… так… — проговорила она. Он достал носовой платок и положил ей на мокрую ладонь. Она стала вытирать щеки. — Опять глаза красные будут, — сказала она почти спокойно. — Опять он за обедом будет спрашивать: «В чем дело, Зинаида? Когда же кончатся ваши эмоции?»

— Кто он? — спросил Юра. — Кравец? Так я ему пойду и сейчас морду набью, хотите?

Она сложила платок и попыталась улыбнуться.

— Что Кравец? — сказала она. — Кравец — это холуйчик. Такая же бездарь, как я.

Юра нашарил ногой стул и сел.

— Ну? — сказал он.

— Слушайте, — сказала она. — Вы правда вакуум-сварщик?

— Правда, — сказал Юра. — Только пожалуйста не ревите. В первый раз вижу человека, который плачет при виде вакуум-сварщика.

Она уже улыбалась. Затем она снова насторожилась.

— А почему же вы друг Юрковского?

Юра озадаченно на нее посмотрел.

— Ну… друг — это сильно сказано. Просто мы случайно попали на один корабль. — Она внимательно смотрела на него. — А что? — сказал он. — Это нехорошо, когда вакуум-сварщик дружит с Юрковским?

Она не ответила. Юра лихорадочно соображал. Она отложила платок и взялась за свои листки. Листки были исписаны мелким красивым почерком. Там было много сложных замысловатых формул. И все это было жирно, крест-накрест перечеркнуто красным карандашом.

— Кто это вам начеркал? — спросил Юра.

Она прикрыла листки ладонью.

— Не надо смотреть, — попросила она. — Это все ерунда. Так у меня всегда.

— Не получается что-нибудь? — сочувственно спросил Юра.

— У меня ничего не получается, — едва слышно сказала она. — Меня, наверное, скоро отправят на Землю. Шершню нужны настоящие работники.

— Кому? — спросил Юра.

— Директору. Ау меня здесь одни глупости выходят. Он правильно рассуждает. Незачем здесь держать бездарей, вроде меня. Он мне уже два предупреждения сделал. Спасибо еще, что хоть сразу на Землю не вернул. От стыда бы сгорела.

— Это что — директор? — спросил Юра.

Она кивнула.

— И поделиться не с кем. Базанов вообще всех ненавидит, а эти два дурака вообразили невесть что, перессорились и теперь ни со мной, ни друг с другом не разговаривают.

Ну и обстановочка, подумал Юра.

— А Кравец? — спросил он.

— Кравец — холуйчик, — равнодушно сказала она. — Ему на все наплевать.

— Знаете что, — сказал Юра. — Я здесь ничего не знаю. Вот кто все знает, так это Жилин. Пойдемте к Жилину, расскажите ему все.

— К какому Жилину? — спросила она устало.

— К Ване Жилину. Это борт-инженер. Он очень хороший человек.

— Зачем? — сказала она. — Мне он все равно не поможет. Лучше от этого не станет, а хуже — может быть. Лучше вообще помалкивать. У нас всякие разговоры к хорошему не приводят. И без того полно слухов и сплетен. — Она вдруг повернулась к Юре. — Вы, пожалуйста, никому не рассказывайте, что я здесь ревела. А то опять начнутся всякие укоризненные замечания. Она помолчала. — А правда, что Юрковский привез на обсерваторию своего протеже?

— Кого? — спросил Юра, наморща лоб.

— Своего протеже. У нас тут говорили, что Юрковский хочет устроить на Дионе какого-то своего любимца — астрофизика…

— Что за чушь? — сказал Юра. — На борту только экипаж, Юрковский и я. Никаких протеже, никаких астрофизиков.

— Правда?

— Ну конечно, правда! И вообще дико — у Юрковского любимцы! Это надо придумать…

— А, — устало сказала Зина. — Значит, опять врали. У нас здесь все время врут.

— Постойте, — сказал Юра. — Так вы меня принимали за этого самого… протеже? — Он с ужасом на нее посмотрел.

— Да, — сказала она. — Так говорили. Мне сказали, что меня, возможно, заменят.

Юра ожесточенно вцепился в свою шевелюру.

— Слушайте, — сказал он. — Что у вас тут за гадости творятся? Как вы здесь можете работать?

Она пожала плечом.

— Слушайте, да уезжайте вы отсюда! — сказал Юра. — Пропади они здесь все пропадом!

— Я думала об этом, — сказала она. — А куда мне деваться? Кому нужен плохой работник? — Она что-то вспомнила и усмехнулась. — Да еще с неуравновешенной психикой. Здесь меня как-то держат. Свою работу я очень люблю, а на Земле придется менять специальность. А мне этого вовсе не хочется. Здесь у меня хоть и ничего не получается, зато я на обсерватории, у талантливого руководителя. Я очень люблю все это, — повторила она тихо, положив руку на листы. — Ведь я думала, что у меня… призвание.

Юра сказал сквозь зубы:

— В первый раз слышу о человеке, чтобы он любил свое дело и чтобы у него ничего не получалось.

Она снова дернула плечом.

— Ведь вы любите свое дело? — спросил Юра.

— Да.

— И у вас ничего не получается?

— Я бездарь, — сказала она.

— Как это может быть? — закричал Юра.

— Не знаю, — сказала она тихо.

Быков расхаживал по кают-компании, заложив руки за спину и опустив голову. Жилин стоял, прислонившись к двери в рубку. Юрковский сидел за столом, сцепив пальцы. Все трое слушали Михаила Антоновича. Михаил Антонович говорил страстно и взволнованно, прижимая к левой стороне груди коротенькую ручку.

— …Поверь мне, Володенька, никогда в жизни я не выслушивал за каких-нибудь полчаса столько гадостей о других людях. Все гадкие, все дурные, и только Базанов хороший. Владислав Кимович, видите ли, шантажист и вымогатель. Базанов выполнил три великолепные работы, а Шершня эти работы почему-то не удовлетворяют, Шершень требует доработки и, видите ли, соавторства. На обсерватории все боятся Шершня. Был один смелый человек Генрих Мюллер, и того Шершень, видите ли, выжил. Хотя заметь, в конечном итоге прав таки был тот же негодник Шершень, это вынужден признать даже сам Базанов. Шершень завел себе осведомителя и клеврета. Подумай только, ни дать, ни взять прошлый век! Клеврет этот — некто бездарь Кравец. Этот Кравец везде подслушивает, а потом наушничает директору, а потом по указанию директора распространяет всякие гнусные слухи! Кстати, этот Кравец потом зашел в библиотеку за какой-то книжкой. Как на него Базанов закричал! «Пошел вон!» — кричит. Бедный Кравец, такой симпатичный юноша, даже представиться не успел толком. Весь покраснел и ушел, даже книжки не взял. Я, конечно, не сдержался, я был очень возмущен и сделал Базанову выговор. Я ему Прямо сказал: «Что же это вы, Петя? Разве можно так?» Но он даже внимания на меня не обратил.

Михаил Антонович перевел дух и вытер лицо платочком.

— Ну вот, — продолжал он. — Базанов, видите ли, необычайно нравственно чистоплотен. Он совсем не может видеть, как кто-то за кем-то ухаживает. Здесь есть молоденькая сотрудница, Зина Шатрова, астрофизик, так он приклеил к ней сразу двух кавалеров, да еще вообразил, что они из-за нее передрались. Она, видите ли, делает авансы и тому и другому, а те как петушки… Причем сам, заметьте, добавляет, что это все слухи, что он этим слухам не верит, но что факт остается фактом, все трое в ссоре. Сам, между прочим, Базанов особой нравственностью не отличается. Во всяком случае, инженер-контролер обещает отхлестать его. Мало того, что он склочничает со всеми астрономами, он втянул в свои склоки и инженер-контролеров. Все у него кретины, сопляки, работать никто не умеет, недоучки… У меня волосы дыбом вставали, когда я все это слышал! Извините меня, мальчики, но я уже, наверное, двадцать лет ничего подобного не слышал. Вообрази, Володенька… Как ты думаешь, кого он считает главным виновником всего этого, как он говорит, кабака?

Михаил Антонович сделал эффектную паузу. Быков остановился и посмотрел на него. Юрковский, сильно прищурясь, играл желваками на обрюзглых щеках.

— Тебя! — сказал Михаил Антонович сорвавшимся голосом. — Я прямо ушам не поверил. Генеральный инспектор МУКСа прикрывает все эти безобразия, мало того, возит с собой по обсерваториям каких-то таинственных любимцев, чтобы их там пристроить! Набил все обсерватории в космосе своими протеже-недоучками и своими ставленниками, вроде Шершня! Этого я уже не выдержал. Я возмутился! Я ему сказал: «Извините, — говорю, — голубчик, извольте отдавать отчет в своих словах! Как вам не стыдно», — говорю.

Михаил Антонович снова перевел дух и замолчал. Быков снова стал расхаживать по кают-компании.

— Так, — сказал Юрковский ровным голосом. — Чем же ваша беседа кончилась?

Михаил Антонович смущенно задвигался на диване.

— Ты знаешь, Володенька, — сказал он. — Базанов произвел на меня гадкое впечатление. Но разговор кончился как-то странно. Может быть, если бы не эти последние слова, я бы не стал тебе рассказывать. Я его спросил: «Петя, — спрашиваю, — а зачем вы мне все это рассказываете?» Он вдруг как-то странно осекся, как-то странно на меня посмотрел и как-то странно сказал: «Может быть, — говорит, — Михаил Антонович, вы это еще кому-нибудь расскажете?» И пошел из библиотеки. Мне вдруг его стало так жалко, так жалко. Я кричу: «Петя!» А он не обернулся и вышел.

Михаил Антонович помолчал.

— И все-таки Базанов гадкий человек. Я бы на твоем месте, Володенька, сделал выводы.

Юрковский сидел, опустив глаза. Все молчали.

— Да, — сказал наконец Юрковский ржавым голосом. — Базанов — гадкий человек. Петр Базанов — отвратительный склочник. Мерзкая личность Петр Базанов — лучший студент своего курса, любимец всего выпуска, человек, который никогда не врал.

(Последнего абзаца в более позднем варианте уже нет.

— Ну хорошо, — сказал Юрковский, не поднимая глаз. — Спасибо, Михаил. Придется принять меры. Видимо, Базанова придется убрать.)

Михаил Антонович ошарашенно глядел на него. Быков сказал:

— Хорошо живут у тебя на базах, генеральный инспектор. Дружно живут.

— Давайте я пойду, поговорю с ребятами, — тихо предложил Жилин.

В коридоре послышался стук магнитных подков.

— Не надо, — сказал Юрковский. — С ребятами говорил Юра.

(В более позднем варианте Юрковский уже не ждет Юру, что бы узнать, что творится на станции:

Жилин спросил тихо:

— А где Юра?

— Да, — сказал Быков. — Где стажер, Михаил?

Михаил Антонович растерянно поглядел на него.

— Он… там… в обсерватории. Он разве не вернулся? Странно… Значит, он еще там…

— С астрономами заболтался, вероятно, — решил Быков. — Что ж, пора, пожалуй, обедать. Ты обедаешь с нами, Владимир?

— Нет, — сказал Юрковский и поднялся. — Я совсем забыл. Шершень опять приглашал нас всех на обед. Прошу собираться.

И в этот момент в коридоре послышался стук магнитных подков.)

Все посмотрели на него.

— Как это понимать? — сказал Быков.

— Сейчас увидишь, — сказал Юрковский.

Дверь распахнулась, и в кают-компанию влетел Юра. Быков поймал его за плечо и поставил на пол. Юра вырвался от него.

— Ваня! — закричал он отчаянно. Глаза у него были совершенно круглые. — Владимир Сергеевич! Немедленно пойдемте на обсерваторию! Сейчас же! Нельзя терять ни минуты!

— Тихо, тихо, кадет, — сказал Юрковский.

— Ты говорил с Базановым? — спросил Быков.

— С каким Базановым? — закричал Юра. — Я говорил с девушкой! Понимаете? Надо ее немедленно спасать! Она там умрет! Тут любой умрет! В этом притоне! Куда вы смотрите, Владимир Сергеевич? Это же застенок! Вы понимаете, она плачет!

— Плачет? — сказал Юрковский. — Значит, это Зина Шатрова.

— Да, Зина, — сказал Юра. — Откуда вы знаете?

— Я сообразил, — медленно сказал Юрковский. — Если плачет, значит это Зина Шатрова, которую в Институте никогда никто не видел хмурой, у которой каждое третье слово было шуткой. Только она может здесь плакать.

— Так что же вы сидите? — закричал Юра.

— Молчать, стажер, — жестко сказал Быков. Он повернулся к Юрковскому: — Пойдем?

— Пойдем, — сказал Юрковский. Он достал из кармана радиофон и морщась набрал какой-то номер. — Шершень? — сказал он. — Это Юрковский. Соберите астрономов в свой кабинет. Я сейчас буду у вас.

(В более позднем варианте речь о Зине уже не идет. Юра рассказывает о дальнейших происшествиях:

— Я дрался, — хмуро ответил Юра.

— Господи! С кем?

— Сначала я дрался со Свирским…

— Ну?

— Затем, пока Свирский отлеживался, я разговаривал с Авериным.

— Кто это — Аверин? — брезгливо осведомился Быков.

— Это один молодой астрофизик, — нетерпеливо пояснил Юрковский. — И Свирский тоже. Продолжайте, кадет.

— Затем мы все вместе пошли искать Кравца…

— Господи! — сказал Михаил Антонович. — Кравца? Этого симпатичного юношу?

— Да. Аверин и Свирский решили его покарать немедленно, я отговаривал, но им очень хотелось.

— Ну?

— Кравца мы не нашли, зато встретили Базанова.

— Ну?

Юра опустил голову и печально вздохнул.

— Базанов нокаутировал меня на второй минуте. Я совершенно не учел, что у него…

— Одну минуту, кадет… Ты мне разрешишь, Алексей?

Быков кивнул. Юрковский встал, прошелся по каюте и остановился перед Юрой, глубоко засунув руки в карманы.

— Я так понимаю, кадет, что вы устроили на обсерватории отвратительный дебош. Вы избили сотрудников обсерватории…

— Не всех, — быстро сказал Юра. — К сожалению, не всех.

— Вы хамите, кадет, — холодно сказал Юрковский.

— Не всех, — упрямо повторил Юра. — К сожалению, я не добрался до Кравца и до Шершня…

— Молчать, стажер! — проревел Быков.

Воцарилось молчание. Михаил Антонович горестно вздыхал и кивал головой. Юрковский в задумчивости глядел на Юру. Быков, насупясь, расхаживал по каюте. Жилин все стоял у входа в рубку. Глаза его блестели.

Вдруг Жилин оттолкнулся от стены, неслышно подошел к Юре и положил руку ему на плечо.

— Простите, Алексей Петрович, — сказал он. — Я думаю, Юра знает что-то очень важное. Надо его выслушать.

— Пусть рассказывает, разумеется, — раздраженно сказал Быков. — Только безо всякой этой литературщины. Терпеть этого не могу.

— Рассказывай, Юра, — сказал Жилин.

Далее Юра рассказывает примерно так же, как и в окончательном тексте.)

— …Вы совершили преступление, Шершень, — говорил Юрковский. Он говорил с омерзением, как будто жевал улитку.[74] Вы за три года отбросили вверенных вам людей на полстолетия назад. Вы мерзавец, Шершень.

Шершень процедил сквозь зубы:

— За эти слова вы тоже ответите.

— Замолчи! — закричал маленький смуглый парень, сидевший рядом с Юрой. Это был Аверин. — Не смей перебивать! Товарищи, как он смеет все время перебивать?

Юрковский переждал шум и продолжал:

(В более позднем варианте рукописи есть слова Юрковского, которые отсутствуют как в начальном варианте — ибо он все знал заранее, — так и в последнем, ибо там Юрковский уже игнорирует свои промахи, не хочет их даже замечать.

— Да, я отвечу. Мне придется отвечать за многое. Видимо, я изрядно устарел. Мне все казалось, что больше всего важен результат… Да. Самая лучшая обсерватория. Изумительные открытия. Понадобилось вмешательство совершенно постороннего человека… Мальчишки… Да. — Он повернулся к астрономам. Они сидели кучкой и с ненавистью смотрели на Шершня и Кравца. — Пожалуй, больше самобичеваться перед вами не буду, молодые люди. Не заслужили.

Еще позже Юрковский уже не «самобичуется», но еще упоминает о своей ошибке:

…Что ж, сочетание жажды бесконтрольной власти и подлости — это не такое уж частое явление в наши дни. Настолько редкое, что я, старый дурак, вообще исключил всякую возможность такого явления…)

— Вы, Шершень, сделали из обсерватории маленькую империю. По-моему, этого достаточно, чтобы называть вас мерзавцем. Ну, о вас разговаривать больше не будем. Теперь вы, молодые люди.

Он повернулся к астрономам. Они сидели кучкой. Они собрались в кучку уже в середине перекрестного допроса, который учинил Юрковский, когда выяснилось, что Аверин никогда не называл Свирского бездарем и подхалимом; что Свирский понятия не имел о том, что его, оказывается, вывели ночью из комнаты Зины; что Базанов никогда не распускал слухов, порочащих Таню Оленину; что считать Зину Шатрову недоучкой, неспособной к самостоятельной работе, невозможно даже из педагогических соображений… Теперь они сидели вместе и с ненавистью смотрели на Шершня. Только Кравец сидел отдельно.

— Шершня и Кравца я с работы снимаю, — говорил Юрковский. — Только прошу без эксцессов. Их отправят на Землю, и я надеюсь, что никто из вас с ними больше не встретится. Нового начальника вам пришлют через неделю с Титана. Пока посидите и подумайте. Вы мне очень, очень не нравитесь. Ведь я же вас всех помню еще по Институту. И я никак не ожидал, что вас будет так легко поставить на четвереньки. Вам еще предстоит искупить эту вину друг перед другом. Бедные слабые людишки. Идите. И думайте.

Они поднялись и, понурившись, пошли из кабинета. Шершень тоже встал и, нелепо раскачиваясь на магнитных башмаках, подошел к Юрковскому вплотную.

— Это самоуправство, — сипло сказал он. — Это вам даром не пройдет. Вы нарушаете работу обсерватории.

Юрковский гадливо отстранил его.

— Слушайте, э-э… Шершень, — сказал он. — На вашем месте я бы застрелился.

В следующей главе в первом и втором вариантах рукописи Юрковский говорит директору Титана: «Ты оказался прав, Федя».

Постепенный переход от Юрковского, который знает все и с тщанием исполняет свою роль инспектора, наводя порядок, до Юрковского, который занимается инспектированием по обязанности, но без охоты и как-то поверхностно, полностью перекроил сам образ, и если ранее можно было прощать хорошему, но с выпендрежем (у каждого человека есть какие-то недостатки) Юрковскому многое, то с изменением этой главы Юрковский теряет в глазах читателя, еще не знающего о последующем (о предательстве дружбы ради самореализации), свои былые (а бывшие ли вообще?) положительные качества…

Впрочем, целью данной работы не является исследование образа Юрковского, здесь показываются только аспекты исследования, а книга (хорошая, интересная) о преломлении образа Юрковского в глазах Авторов и в глазах читателя, надеюсь, еще будет кем-то написана. Материалов для такого исследования достаточно.

В данной же работе при публикации именно материалов для исследования, а особенно — больших отрывков из черновых работ, хочется предостеречь читателя еще раз. Б. Н. Стругацкий в прологе уже говорил: «Это все необработанное, черновики». Не торопитесь, прочитав какую-то часть черновика, восклицать: «И правильно, что они убрали этот отрывок, это же совершенно дубово написано… И правильно, что они не повели сюжет в этом направлении — это же банальщина… Только посмотрите, какой неправильный оборот… А здесь вот явный фактический ляп…»

Это действительно именно черновики. Это действительно было выброшено, или исправлено, или переписано со вкусом. Не ради придирок читателей (а уж тем более — критиков) публикуются эти тексты — пусть читатель придирается к окончательным текстам.[75] Цель (напоминаю здесь еще раз) — показать, как создавалось, задумывалось, переписывалось, исправлялось произведение, чтобы в итоге получилось талантливо, ново, свежо, оригинально. Критиковать приведенные тексты бессмысленно — искусствоведы не критикуют же наполовину вытесанную скульптуру… или музыкальные критики — первую репетицию оркестра.

А вот посмотреть на этот процесс (рождение Произведения из куска камня или из диссонанса группы инструментов), заглянуть в писательскую кухню хочется. И если уловить рождение замысла, персонажей, идеи и антуража произведения необычайно трудно (тут даже сам автор зачастую не может объяснить, что толкнуло его на такой поворот сюжета или на создание этого образа), то проследить «доводку до кондиции» черновика не только можно, но для многих, особенно для молодых авторов, еще и полезно.

Сейчас у многих авторов почему-то принято отдавать в издательства сырые рукописи — там редакторы доделают. Поэтому авторы получают так много отказов или жалуются, что публикация совершенно не похожа на то, что он и писали. Создать, записать придуманное — это только половина работы автора. А вот довести рукопись до чистовика, исправляя где-то слово, где-то фразу, убедиться, что каждое слово на своем месте и что это именно нужное слово, — пожалуй, не легче, чем придумать. Если у человека нет литературного вкуса — ему писателем не стать (так же, как не стать композитором не имеющему музыкального слуха), но даже если у начинающего писателя отменный литературный вкус, ему все равно надо учиться — учиться видеть свои «ляпы» так же легко, как он видит чужие.

Примеры, приведенные ниже, как раз и показывают эту работу — мелкую стилистическую правку рукописи.

В прологе раннего варианта Юрковский говорит: «В стратоплане спрошу бутылочку ессентуков и выпью…» Добавляется характерная особенность речи: КАК говорит и ЧТО говорит персонаж, и сразу видна его вальяжность:

Юрковский ТОМНО сказал:

— В стратоплане спрошу бутылочку ессентуков и ВЫКУШАЮ…

Портфель у Юрковского в черновиках «огромный роскошный», позже — «великолепный».

Юрковский говорит Дауге: «Ах, да не кисни ты, Григорий» — в рукописях «неожиданно тонким» голосом, позже — «страдающим».

Сначала Быков говорит сыну: «Пока я в рейсе, будь все время возле мамы». Это позже исправляется Авторами на более точное: «Пока я в рейсе, будь поближе к маме».

Юрковский, обращаясь к Грише Быкову, называет его в черновике — «сынок», позже — «малыш».

После пожелания Юрковского «чтобы рейс отменили» Быков на него с изумлением — сначала «посмотрел», позже «воззрился».

О том, что Дауге остается, а они улетают, в рукописи Юрковский говорит Быкову: «Плохие мы с тобой товарищи». Позже: «Нехорошо. Нечестно». А Быков отвечает в рукописи: «Перестань ныть», а позже просто: «Перестань».

Дауге говорит Быкову-младшему в черновике: «Что я, жить не могу без этих самых космических бездн и песков Марса?», а в публикациях: «Что я жить не могу без этих самых таинственных бездн и пространств?»

Изменяется причина горечи Дауге. В рукописи: «Если бы здесь был Володька, — продолжал Дауге, — если бы остался твой отец Михаил Антонович… Я страшно буду тосковать по ним. Я уже тоскую. Я уже старый, Гриша. Старый! Мне нельзя одному». В публикациях: «Почему я остался один? За что? Почему именно меня… именно я должен быть один? Ведь я не самый старый, тезка. Михаил старше, и твой отец тоже…»

На фразу Гриши о последнем рейсе Крутикова в рукописи Дауге отвечает: «Вот и Миша тоже». В публикациях: «Миша наш состарился…»

Быков-младший реагирует на состояние Дауге, увидевшего бывшую жену, в рукописи «испуганно», в публикациях «встревоженно».

О «человеческом» и «животном» в человеке Дауге в рукописи говорит: «Так вот, по-моему, человеку свойственны другие законы развития. Не такие, как у животных». В публикациях: «Так вот. Человек — это уже не животное». И дальше: «Разум этот НЕОБХОДИМО должен развиваться» — в рукописях; «Разум этот НЕИЗБЕЖНО должен развиваться» — в публикациях.

После обидчивого «спасибо» Маши Юрковской на замечание Дауге о мещанах Дауге говорит: «Я не хотел тебя обидеть», — и добавляет: в рукописи: «Просто всех вас очень жаль», в публикациях: «Но мне показалось, что ты хочешь обидеть нас».

О мирских удовольствиях в рукописи Дауге говорит: «Я очень доволен своей жизнью», в изданиях: «Я даже был изрядным шалопаем».

Последние слова Дауге, обращенные к Маше Юрковской, в рукописи сначала были: «Прощай, Маша, — сказал он. — Нехорошо быть эгоистом, но спасибо за этот разговор. Ты мне очень помогла, а я… — Он слегка развел руками». Абзац Стругацким не нравится, в более поздней рукописи они «Он слегка развел руками» меняют на «Извини меня, если я говорил жестоко». А в издании переделывают абзац полностью: «Прощай, — сказал он, ласково улыбаясь. — Извини, если я говорил жестоко… Ты мне очень помогла сегодня».

А вот изысканного, непривычно-языкового «сьеста» жаль. Хотя и «сиеста» литературно правильнее, да и образу молодого паренька из Вязьмы оно более соответствует.

«Солнце светило точно вдоль проспекта» в ранних черновиках рукописи было заменено на «Солнце жгло вдоль проспекта» в более поздних, а в издании — более коротко и ясно: «Солнце жгло проспект».

После слов Юры, что «ужасно скучно всю жизнь простоять за стойкой», в ранних вариантах рукописи стоит: «Сказав это, он сильно покраснел и испугался: „Не бестактно ли?“» В поздних вариантах рукописи это убирается.

Юра о Джойсе в ранних вариантах черновика говорит: «Мне он как-то неприятен», затем: «Какой он там славный!», а в поздних вариантах рукописи и далее в издании: «Никакой он не славный».

На предположение Матти о разумности пиявок в ранних вариантах рукописи Сергей обращается к Феликсу: «А что скажут наши Следопыты?» В поздних рукописях и в изданиях: «…уничтожь это изящное рассуждение».

В ранних вариантах рукописи Феликс говорит, что «пиявки помогут нам отыскать эту расу», в поздних и в изданиях: «…пиявки наведут нас на эту расу».

В предложении «У нас тут за оградой на тысячи километров протянулся совершенно незнакомый и совершенно чужой мир».

Авторы меняют 3 слова и убирают 2, а звучит это гораздо приятное: «Прямо за оградой на тысячи километров протянулся совершенно незнакомый, чужой мир».

Пеньков в рукописи говорит: «Брось ты всё это, Серега. Зачем себя насиловать? Попросись к строителям или вот к Феликсу». Авторы исправляют речь немногословного Пенькова, получается удачнее: «А ты плюнь, Серега. И иди себе. Попросись к строителям. Или вот к Феликсу».

В черновике: «Сергей, поджав губы, помотал щеками». «Щеками» исправлено на «светлым чубом», ибо это же не Михаил Антонович…

Сергей, выбегая из комнаты, на вопрос Наташи: «Куда?» отвечает: «Я подвезу его». В вариантах рукописи он это «крикнул», а в изданиях — «на ходу откликнулся».

В рукописях Наташа замечает среди развалин Старой Базы «человеческие следы». В издании неконкретный образ (что означает «человеческие следы»?) заменяется «следами ботинок».

В первом черновике Юра думает: «Это, наверное, здорово плохо…»; во втором черновике: «Это, наверное, ужасно плохо…»; затем: «Это, наверное, ужасно…»

Юра при помощи инфракрасных очков различил широкую корму танка, «где находился атомный реактор» (в рукописи), «нагретую атомным реактором» (в изданиях).

Во время погрузки на танк ящиков с боеприпасами Юра «покинул цепь» (первый черновик), «вышел из конвейера» (второй черновик), «отошел к танку» (издания).

Во время выстрела ракетного ружья искры «посыпались дождем» (в рукописи), «брызнули» (в изданиях).

…Дымная полоса вспышек по пустыне в рукописях — «быстро двигалась», в изданиях — «катилась».

В рукописи Юра «молча ОТДАЛ карабин опомнившемуся загонщику», в изданиях — СУНУЛ.

Юрковский говорит о поселенцах Марса, что у них «ЗАВЯЛИ извилины, ведающие ЛЮБОПЫТСТВОМ». В опубликованных вариантах: СГЛАДИЛИСЬ и ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОСТЬЮ.

Рассуждения Жилина о маленьком человеке Юре были чужды. «Как-то было на это наплевать» — в рукописи. «Как-то не трогало» — в изданиях.

В раннем черновике «Быков разворачивает СЛЕДУЮЩУЮ газету». Позже — ОЧЕРЕДНУЮ.

При радиовызове Титана в рукописи требуется сойти с линии, в «Мире приключений» — сойти с волны, далее — освободить частоту.

При походе в обсерваторию («оденьтесь потеплее») на Юрковском кроме джемпера с парусом Крутикова: в рукописи — «очень красивый белый парусиновый пиджак», в «Мире приключений» — «очень хорошо сшитый белый пиджак не по росту», позже — «очень красивый белый пиджак».

Там же в кессоне была удушливая жара… в рукописи и книжных изданиях 1962, 1968 годов — как в шведской бане, в «Мире приключений» — как в парной, позже — как в финской бане.

После спора с Быковым об исследовании колец Сатурна Юрковский: в рукописи — «схватился за лицо», в «Мире приключений» — «схватился за голову», позже — «закрыл лицо руками».

«Если не знаешь того, кто совершил подвиг, для тебя главное — подвиг. А если знаешь — что тебе тогда подвиг?» — думает Юра. В раннем варианте рукописи последние слова: «…плевать тебе на подвиг».

При доводке текста для издания Стругацкие тщательно искореняли фразы, привычные нашему времени, и ругательства. Вероятно, повлиял ряд статей после публикации сборника «Путь на Амальтею» (к примеру, статья Ю. Горбунова с таким ясным заголовком: «Неужели так будут говорить люди будущего?»). При чем часто эта правка производилась уже при первых публикациях повести.

«Ни черта бы вы друг друга не поняли», — говорит Жилин в рукописи о Юре и Джойсе. «Ни черта» изменено на «нипочем». Подпольного вербовщика Жилин в рукописи называет: «Дерьмо собачье».

Даже нужное для понимания, но некультурное убирается. После слов Юры «Вот этот баллон не пойдет» в рукописи были слова: «…сказал Юра и ткнул пальцем».

«Необычайно дурацкие рекламы», с точки зрения Юры, становятся просто «рекламами».

«Сергей скорчил ужасную» не «рожу» (рукопись, сокращенный вариант «Мира приключений»), а «мину».

Вместо слов Жилина по поводу его работы «Радуюсь, горжусь и прочее» в черновике — «Думал, и радовался, и слюноточил».

Капитан Варшавский в рукописях не выражается: «Динозавры, прохвосты, тунеядцы несчастные». Он ругается: «Сук-кины дети, австралопитеки, пропадите вы все пропадом».

Быков компанию «Спэйс Пёрл» и тому подобных в рукописи называет «всякой сволочью», а в изданиях уже «всякими лишенцами»[76]. Юрковский ему отвечает: «Сколько сволочи еще у нас в системе». А в изданиях: безобразий.

Смерть-планетчики в рукописи говорят, что «жрать нечего», в издании «Искателя» — «есть нечего», потом Стругацкие находят компромисс — «лопать нечего».

Бэла Барабаш о секретаре профсоюза на Бамберге в рукописи и в «Искателе» говорит: «Эта сволочь», а в других изданиях: «Этот подлец».

Юрковский говорит, что космический жемчуг нужен горстке сытых ДАМОЧЕК, в рукописи и в «Искателе» более грубо: БАБ. Ричардсона в рукописи Юрковский называет не господином, а субчиком.

В рукописи и первых изданиях: «Утром Быков дочитал последний журнал, долго и внимательно разглядывал обложку и даже, кажется, посмотрел, сколько он стоит». Цены журнала при коммунизме, где все бесплатно, быть не может. И вряд ли можно предположить, что Быков читает капиталистический журнал. Поэтому позже конец фразы исправлен на «посмотрел, каков тираж», а в первом собрании сочинений Стругацких (издательство «Текст») — конец фразы вообще убирается и предложение оканчивается «внимательно разглядывал обложку».

Убран вопрос Юры о столкновении грузовиков: «И есть жертвы?» Убрано замечание бармена Джойса: «Знаете, как говорят: „Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным“».

В рукописях и изданиях 60-х годов загонщик и в мегафон кричали о пиявках не «Гони! Гони!», а «Дави! Дави!», что, конечно же, не пристало людям коммунистического будущего.

Повесть «Стажеры» впервые была издана в 1962 году сразу в трех изданиях: полностью отдельной книгой в издательстве «Молодая гвардия», сокращенный вариант под названием «Должен жить» в сборнике «Мир приключений» и отрывок под названием. «Генеральный инспектор» в журнале «Искатель». Все три издания содержат отличающиеся друг от друга тексты. Где-то поработали редакторы, где-то — сами Авторы.

По некоторым изменениям в опубликованном тексте можно судить, что это издание готовилось по какой-то рукописи, предшествующей чистовику, который публиковался в отдельной книге, так как некоторые первоначальные варианты слов или предложений идентичны в рукописях и в издании «Мира приключений», но отсутствуют или переделаны во всех остальных изданиях. К примеру. Вельяминов просил разрешения у Юрковского не ИССЛЕДОВАТЬ развалины Старой Базы (как во всех изданиях), а РАЗОБРАТЬ их (как в черновиках). «Быков с первого же дня УСАДИЛ ЮРУ ЗА теоретические основы сварочного дела». В черновиках и данном издании: ЗАСТАВИЛ ЮРУ ИЗУЧАТЬ. Кислородные маски на Марсе назывались кислородными намордниками. В танке Юра хватается за ПРОДОЛГОВАТЫЙ ПРЕДМЕТ (в рукописи и данном издании), за СТЕРЖЕНЬ (во всех остальных изданиях). После сообщения Феликса о совещании у директора все ВЫЖИДАТЕЛЬНО смотрят на него, а в рукописи и в этом издании: С ИНТЕРЕСОМ.

Много изменений в тексте повлекло за собой сокращение повести. К примеру, дежурную по пассажирским перевозкам заменили на появляющуюся позже администратора гостиницы. И не сколько странным выглядят слова администратора гостиницы, что сведения о специальных рейсах к ним не поступают (а кто бы подумал информировать гостиницу вообще о рейсах?).

В первой главе несколько изменен порядок повествования, бармена Джойса в данном издании нет, а Жилин и Юра знакомятся на пляже:

Обедать не хотелось. Юра свернул в тенистый переулок и совершенно неожиданно вышел к большому прозрачному озеру, вокруг которого росли араукарии и пирамидальные тополя. При виде такой массы прохладной воды Юра даже застонал от наслаждения и двинулся к берегу почти бегом, на ходу стягивая через голову сорочку. Искупавшись, он вылез на берег, лег животом на песок и огляделся.

На той стороне несколько молодых людей и девушек, выскакивая из воды по пояс, перебрасывались огромным блестящим мячом. Посередине озера ныряли с надувной лодки. Шагах в двадцати в тени араукарии сидел, скрестив по-турецки ноги, грузный мужчина в белой чалме, черных очках и ярко-красных трусах и читал книгу. Книгу он держал в правой руке прямо перед лицом, а левую руку упирал в бок. Рядом с ним лежали четыре бутылки из-под лимонада. Юра лег лицом на сорочку и закрыл глаза.

Кто-то похлопал его по плечу холодной ладонью и сказал:

— Сгоришь, эй, паренек!

Юра поднял голову. Перед ним сидел на корточках коричневый молодой человек великолепного сложения. Он глядел на Юру сверху вниз веселыми синими глазами.

— Сгоришь, — повторил он. — Перейди в тень.

Юра сел.

— Да, я, кажется, задремал немного, — сказал он смущенно.

— Приезжий? — спросил незнакомец.

— Приезжий. Как вы узнали?

Незнакомец засмеялся:

— Все местные сейчас скрываются в помещениях с кондиционированным воздухом.

Они поднялись и отошли в тень араукарии.

— А вы тоже не местный? — спросил Юра.

— Да, пожалуй, что и не местный.

— Интересный город — Мирза-Чарле, — сказал Юра. — Никого сейчас на улицах. Словно здесь сьеста, правда?

— Сьеста… — согласился незнакомец.

Далее идет известный разговор Жилина и Юры, где Жилин узнает об опоздании на рейс и предлагает Юре позвонить заместителю начальника ракетодрома, а после звонка, когда Юра возвратился, Жилин не «стоял на тропинке перед входом в кафе», а «ходил на руках вокруг араукарии. Увидев Юру он встал на ноги и отряхнул с ладоней песок».

— Пошли еще раз искупаемся, — предложил Иван.

Они сплавали на середину озера и поныряли с надувной лодки.

Далее поговорили еще, полежав на песке, а затем:

Затем Иван вскочил и стал одеваться.

— Мне пора, — сказал он, натягивая клетчатую ковбойку. — До свидания, Юрий Бородин.

— До свидания, — несколько обиженно ответил Юра. — Может, еще раз искупаемся?

— Нет-нет, я тороплюсь.

И предлагает прийти в известный номер гостиницы, но не в девять часов (как в полном варианте), а почему-то в семь часов вечера.

Ровно в семь часов вечера Юра поднялся в холл гостиницы и подошел к администратору. Она встретила его приветливой улыбкой.

— Добрый вечер, — сказал Юра. — К начальнику мне попасть не удалось — он улетел в Москву.

— Я знаю. Мне позвонили, едва вы ушли, голубчик. Но вы можете обратиться к его помощнику, не правда ли?

— Возможно, так и придется сделать.

Главы с седьмой по девятую («Польза инструкций», «Смерть-планетчики», «Нищие духом») в этом издании отсутствуют.

Помимо просто сокращений, в издании были и несколько странные изменения в тексте, которых нет ни в рукописях, ни в других изданиях. Дауге на вопрос Маши Юрковской, сколько лет Грише Быкову, отвечает не «восемнадцать», а «семнадцать». На вопрос Пучко, сколько потребуется человек для облавы на пиявок, во всех рукописях и изданиях Ливанов говорит о четырехстах пятидесяти, а в этом издании — о пятистах.

Но если вышеприведенные изменения, в общем-то, не ухудшали текста, то многие нельзя объяснить ничем, кроме как «редактор перестарался».

После того как Дауге сказал, что счастливее теперь он, Маша Юрковская «откровенно оглядела его и засмеялась». В данном издании «откровенно оглядела его» заменено на «оглядела его уничтожающим взглядом», что существенно меняет акценты…

«Не опоздаем?» — спрашивает Дауге у своего тезки. В этом издании, вероятно, чтобы подчеркнуть рабочую принадлежность молодого Григория, он спрашивает: «На фабрику к себе не опоздаешь?»

На вопрос, не дует ли ему, Дауге «повел носом» — отличное выражение! Редактора почему-то меняют его на привычное «поежился».

«Вот подлюга!» — говорит Матти во всех изданиях, кроме этого. Здесь: «Скверное животное».

«Кому Володя, а кому генеральный инспектор Международного управления космических сообщений», — говорит директор системы Теплый Сырт. В рукописях и во всех других изданиях он это «с тихим отчаянием сказал». Здесь — «простонал», что, по-моему, менее зрелищно.

Размышления Юры («Неужели Ивану надоело? Это, наверное, ужасно плохо, когда десять лет занимаешься любимым делом и вдруг оказывается, что ты это дело разлюбил. Вот тошно, наверное! Но что-то не похоже, чтобы Ивану было тошно…») заменены на: «Жилин всегда с готовностью отвечал на все его вопросы относительно технических деталей своей работы, но терпеть не мог касаться ее психологической стороны. „И кто меня за язык тянет?“ — с досадой подумал Юра».

Вместо «Безобразий в космосе» (по выражению Юрковского) — «нарушения режима работы в космосе», а высокопарное жилинское «Зевес» в отношении Юрковского превратилось в просто «Зевс».

Отрывок в «Искателе» включал восьмую и девятую главы «Стажеров» («Смерть-планетчики» и «Нищие духом»). Это издание так же печаталось по более ранним вариантам рукописей, чем последующие. К примеру, одного из космогонистов в рукописи и в данном издании зовут не Пагава, а Франта, также там было дополнение: «По-видимому, генеральные инспектора накатывали на „Эйномию“ не реже трех раз в сутки: к завтраку, к обеду и ужину».

После вопроса Кости, зачем Юрковский занялся генеральной инспекцией, во всех изданиях: «Юра весь сжался, ожидая, что вот-вот разразится гром», а в рукописи и здесь: «Юра кусал губы, чтобы не рассмеяться непочтительно».

Не избежали Стругацкие и многих «стремлений молодого автора» улучшить свой текст. В художественных произведениях после прямой речи обычно стоит слово «сказал», используемое чаще всего для уточнения — кто именно сказал. В тех местах, где идут длинные диалоги, слово «сказал» встречается очень часто. Чрезвычайно часто, можно сказать. Рано или поздно каждый молодой автор начинает замечать это навязчивое «сказал», и не каждый, но многие пытаются либо заменить это слово другими словами, тоже выражающими «говорение», либо отказывается вообще от атрибутации прямой речи, косвенно указывая на говорящего.

Позже это проходит, автор даже начинает находить в этом некий шарм. Помните, в «Хромой судьбе»: «Тут ценно как можно чаще повторять „были“, „был“, „было“. Стекла были разбиты, морда была перекошена…»

У Стругацких этап навязчивого «сказал» проявился в начале 60-х годов в публикациях «уральского» «Полдня» (новеллы «Десантники», «Благоустроенная планета») и в «Стажерах» («Мир приключений»). Именно тогда слово «сказал» убиралось из текста, а вот в других публикациях этих же произведений, до или после, таких исправлений не наблюдается.

Для начинающих авторов (как пример) можно привести перечень заменяющих «сказал» слов, употребленных Стругацкими: бросил, буркнул, вздохнул, возмутился, возразил, воскликнул, восхитился, вспомнил, выговорил, добавил, доложил, заверил, завопил, закончил, закричал, заметил, запротестовал, засмеялся, заявил, изумился, кивнул, крикнул, настаивал, начал, не унимался, объявил, оживился, осведомился, ответил, отозвался, перебил, поблагодарил, повторил, подтвердил, поморщился, пообещал, поправил, попросил, посоветовал, пояснил, предложил, предположил, представил, пригласил, признался, пробормотал, пробурчал, провозгласил, проворчал, проговорил, продолжал, произнес, промолвил, промычал, протянул, процедил, прошептал, прояснил, пытался оправдаться, размышлял, рассердился, согласился, сообщил, спохватился, спросил, убеждал, удивился, улыбнулся, успокоил, уточнил…

Остается добавить: воистину богат русский язык… если автор постарается.