"История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек" - читать интересную книгу автора (Матвеева Екатерина)

СУДИЛИЩЕ

Потом был суд, о котором никогда не хотелось вспоминать, и первое горькое разочарование в людях. Она была уверена, могла спокойно положить голову на плаху, что Сашок откажется от своих показаний, иначе и быть не могло, но ничего подобного не случилось. Суд был открытый, и в маленький зал народу набилось видимо-невидимо. Задолго до этого дня на гастрономе и зимнем кинотеатре были развешаны объявления, гласящие, что состоится суд над группой грабителей.

Тетя Маня пришла расстроенная.

— Воистину, добрая слава под камнем лежит — худая по дорожке бежит.

На суд она не пошла и Зинаиду Федоровну не пустила.

— Чего слушать-то? Одна камедь все! Расстраиваться только. Сашка привели под, конвоем. Надя пришла по вызову сама. Филя, увидев ее, успел шепнуть на ходу:

— Не тушуйся, все будет хорошо! — и ободряюще подмигнул рыжим глазом.

Надя отвернулась. «Пошел ты, куда подальше!»

От спертого воздуха и духоты ей стало худо, и в какой-то момент она совсем перестала соображать, что происходит. Зал поплыл в тумане, а на сцене, где сидели судьи, все смешалось в одно пестрое пятно. Не понимая, о чем ее спрашивают, она тупо воззрилась на судью, пока тот не прикрикнул на нее. Тогда она совсем невпопад на вопрос, сколько ей лет и какое образование, ответила: «да». Сашок, худой, с провалившимися глазами, увидев Надю, попытался сказать ей что-то, но вместо этого зашмыгал носом, губы его беззвучно задрожали, задергались, он поднял плечи и втянул голову. Смотреть на него было противно до тошноты, она повернулась спиной и закрыла глаза. Ей вдруг начало казаться, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим и этот другой смотрит давно виденный фильм, но, о чем говорят на экране, разобрать невозможно.

Между тем суд шел своим чередом. Присутствующие в зале время от времени что-то выкрикивали, судья призывал к порядку, потрясая колокольчиком и угрожая очистить зал от публики.

Не сразу вышла Надя из своего отупения. Уже послышались недовольные голоса:

— Притворяется дурочкой, вроде не слышит!

— Первое дело прикинуться ненормальной, авось помилуют! И только когда судья, вторично возвысив голос, крикнул ей:

— Встать, Михайлова! — она вскинула голову и встала, держась за спинку стула.

— Признаете вы себя виновной в предъявленном обвинении?

— Нет, не признаю, наврал все Гуськов!

— Хорошо, допустим, а откуда он узнал о существовании этих вещей?

— Я ему рассказала, что…

— Ага! Все-таки вы говорили Гуськову, где находятся эти предметы.

— Я сказала, на рояле.

— И ценность их тоже сказали?

— Нет, цену я не знаю.

— Говорила, говорила, — выкрикнул Сашок. — Сказала, часы из золота, а лягушка…

— Сядьте, Гуськов, вас не спрашивают.

— Врешь, я сказала, как золотые.

— Вы не отрицаете, что сказали, подсудимому, где находятся вещи?

— Да! — взвизгнул Сашок, — И сказала, что хозяйки дома не будет.

— Я сказала, что мы с Диной Васильевной едем в театр.

— Прекратите! Предупреждаю последний раз. Отвечать только на вопросы судьи! Спрашиваю вас, Михайлова, еще раз: вы подтверждаете, что сказали Гуськову, где находятся вещи, ценность этих вещей и что дом в момент ограбления не охраняем? Отвечайте прямо на поставленные вопросы.

— Да, говорила, — тихо сказала Надя и запнулась: «Что я говорю! Они сбили с толку, все выглядит так, как врет Сашок. Я ничего не смогу доказать».

— Суд учтет ваше чистосердечное признание, — услышала она голос судьи.

Потом убедительно и горячо говорила женщина—адвокат. Накануне она долго увещевала Надю полностью довериться ей и не допускать «хулиганских эксцессов» на суде, чем крайне удивила ее. «Почему «хулиганских выходок»? Еще просила защитница не мешать ей на суде, не перебивать речь, которую она приготовила для защиты. Очень бойко и уверенно говорила адвокат, пересыпая свою речь цветистыми изречениями из греков, римлян и даже Ленина. И долго. Из всего ее выступления Надя поняла, что защитнице жалко нашу молодежь, жертву войны, не нашедшую себя. Слушая ее, Надя недоумевала: «почему» не нашедшую», когда все так хорошо было найдено?» Старалась молодая адвокат вовсю, много хороших слов произнесла в пользу своих подзащитных, прося у судей снисхождения, учитывая их молодость и чистосердечное признание, напоминала, что они дети погибших фронтовиков и росли фактически беспризорными.

— Что она говорит? Зачем просит за меня? Почему не скажет, что я не виновата? Я же ей все растолковала, она знает, что моей вины здесь нет, — порывалась крикнуть Надя, слушая защиту, но судья каждый раз осаживал ее:

— В последнем слове скажете, потом!

Тем не менее, речь произвела впечатление на присутствующих. В зале начали сморкаться, у заседателей за судейским столом появились носовые платки. Филя стоял у входа, прямо против Нади и, перехватив ее взгляд, чуть заметно поднял рыжие брови и кивнул. Словно хотел сказать: «Вот видишь, я же говорил, не тушуйся!»

Откуда-то из рядов поднялась женщина, подошла к судейскому столу и стала что-то говорить судье настойчиво и властно. Судья, пожилой мужчина, с усталым, бледным лицом, отрицательно покачал головой. Зал замер, стараясь уловить, о чем шел спор. Женщина, все более повышая голос, достала из сумочки маленькую книжечку и подала судье. Внимательно полистав странички, судья обратился к своим коллегам и пошептался с ними, а затем уже не шепотом, а так, что слышали первые ряды: «Оснований для отказа нет», и объявил громко:

— Товарищи судьи! Слово хочет сказать дочь погибшей Анны Ильиничны Зубковой, Герой Социалистического Труда, бригадир животноводческой бригады колхоза «Путь Ильича», Евдокия Ивановна Зубкова.

Зал ахнул и сердито загудел. Женщина из второго ряда, не поднимаясь с места, крикнула:

— Что ж это, дочь героиня, а мать в прислугах?

Загудели еще пуще.

Та, объявившая себя дочерью убитой, повернулась лицом в зал, и все увидели на лацкане ее пиджака орденскую колодку.

— Мать моя, Анна Ильинична, убитая этими подонками, никогда не была прислугою — она дальняя родственница Крыловых, — отчеканила она в зал.

— Родня, а на кухне ютилась, — не унимались со второго ряда.

Опять рокот прокатился по залу, задвигались, зашаркали ноги. И снова судья пригрозил закрыть заседание и выпроводить всех, если не будет тишины и порядка.

— Я также являюсь народным заседателем, — не обратила внимания она на реплику из рядов, — и хочу возразить защите. Не слишком ли горячо она заступалась за своих подзащитных? Не слишком мягкотелы мы стали? А по совести? Разберемся! Заслуживают ли они снисхождения? Здоровый парень двадцати трех лет, если не ошибаюсь, в плуг запрягать можно вместо коня—потянет! Бездельничает, живет на средства престарелой тетки и ловчит, где бы денег без труда раздобыть! Спрашивается: где он был в войну, когда наши ребята шли на фронт добровольцами? Возраст призывной. Как он очутился в эшелоне с эвакуированными беженцами? В сорок третьем ему было уже восемнадцать лет!

— У него справка о болезни, — тихо сказал судья.

— Справка! Это еще требует проверки. Знаем, как справки выдаются. А кстати, болезнь — не клептомания? А то бывает, добрые врачи воров так определяют.

— Ишь, разошлась! Куда там! — донеслось из зала.

— Нет, товарищи, — продолжала женщина с еще большим подъемом. — Пора наводить порядок в государстве! Сумели победить фашистов, справимся и с бандитами! Понятно?!

— Спасибо, достаточно! — махнув в ее сторону рукой, заявил судья. Но она не слышала его или сделала вид, что не слышит все более воодушевляясь, она продолжала:

— Нечего с ними лояльничать, не хотели работать добровольно, поработают в принудительном порядке. А то, видите ли, здоровенная девка пеньем занялась. Ее приняли в дом, а она, оказывается, высматривала, что ценного в доме, чтоб улучить момент…

— Хоть слезинку уронила бы, мать ведь убили, ораторша! — громко крикнул мужской голос.

— И не комсомолка она! Вот что поражает: в наше время не быть в комсомоле? Как ей…

— Хватит долдонить, — перебил мужчина в железнодорожной форме и стал пробираться к выходу. Шагая между рядами, он еще добавил: — Таратайка! Чисто таратайка! Тра-та-та, тра-та-та! Балаган!

Кое-кто громко рассмеялся. Судья уткнул нос в бумаги, наверное, чтоб не засмеяться тоже.

Надя воспользовалась минутным замешательством и крикнула на весь зал:

— Я не наводчица, это ложь. Гуськов со страху меня оговорил, били его, наверное.

— Сядьте на место, потом скажете, в последнем слове.

— Я в комсомол не успела вступить. Наш комсорг с фронта не вернулся.

— Ишь, задергалась, как гадюка под вилами, — обратилась в зал, как бы ища поддержки, толстая немолодая женщина с первого ряда.

Надя осеклась. «Что говорить? Все равно не поверят. У них уже все решено».

— Суд удаляется на совещание! — объявил председатель, и все заволновались, заспорили и стали занимать пустые передние места, поближе к суду. Интересно ведь!

Приговор выглядел устрашающим: соучастие в ограблении с убийством. Принимая во внимание… учитывая… Суд постановил: Семь лет исправительно-трудовых лагерей.

«Не может быть, это не мне», — с тревогой подумала Надя.

— Мало ей, — раздалось из зала. — Парня погубила, поганка, — то и дело вскакивали со своих мест женщины, награждая ее отборными эпитетами.

Надя выслушала приговор молча. Не поверила: «Не может быть!» Ей показалось, кто-то зло пошутил, хотел припугнуть, чтоб впредь осмотрительней была в выборе знакомых. Напрасно она ждала и надеялась, что Сашок опомнится, придет в себя и скажет всем здесь сидящим, что зря оговорил Надю. Непонятно только почему? Из трусости? Из подлости? А быть может, из ревности? Но ничего такого не произошло. В последнем слове Сашок путано лопотал что-то, обещал исправиться, оправдывался, сваливая всю вину на нее.

От последнего слова Надя отказалась. Сказала только:

— Мне нечего говорить вам, все равно мне не верят. Хотели сделать из меня преступницу и сделали.

Слова ее потонули в потоке возмущенных возгласов. Много незаслуженно обидных слов пришлось выслушать ей тогда.

Приговор Сашку зал встретил одобрительным гулом. Восемь лет исправительно-трудовых лагерей. Тоже принимая во внимание…

— Можно было больше!

— Так им и надо!

Орденоносная бригадирша из колхоза «Путь Ильича» металась около судей, призывая быть на страже закона:

— Мало, мало, я буду жаловаться, я до Верховного Суда дойду.

Она еще что-то говорила, но Надя уже не слышала. После объявления приговора обоих под конвоем вывели во двор, где уже ждала машина со смешным названием «воронок». Увидев «воронок», она вдруг ясно осознала весь ужас совершившегося и остановилась.

— Мама, мамочка, что с тобой будет! — вырвалось у нее.

— Иди, иди, — подтолкнул ее конвоир, — будет еще время, наплачешься о матери, — сказал он беззлобно.

— Не заплачу, не заплачу, ни за что не буду плакать, прошептала Надя и с силой сдавила зубами нижнюю губу.

Во дворе к ней подскочил Филя:

— Круто тебе впаяли, не ожидал! — произнес он, часто моргая рыжими ресницами. — Ты пиши, сразу подавай кассацию, жалуйся, не соглашайся с приговором.

На Сашка он даже не взглянул, словно того и не существовало вовсе. От Нади он подошел к конвоиру и стал ему о чем-то толковать. Конвоир кивнул Филе и подсадил ее в высокий кузов. Дверь захлопнулась.

Горе не раз посещало маленький дом на Тургеневской улице. Гибель отца и брата была общим бедствием — войной. Погибших оплакивала вся страна. Отец и брат были кровавыми слезами их Родины.

Героями, живыми и мертвыми, гордились, им воздавались заслуженные почести.

Совсем другое обрушилось теперь. Это было как удар молнии, как внезапное землетрясение или ураган, когда его величество случай сметает, опрокидывает и давит человека, как козявку, и нет никакой силы и возможности противостоять ему. Но надо все выдержать, перетерпеть, не сломаться, перемочь, чтоб подняться заново и жить.

В первый же день своего пребывания в пересылочной тюрьме, Надя отправила домой, в Малаховку, письмо с адресом своего местопребывания: Москва, Красная Пресня, п/я 22/62 и заявление на имя начальника тюрьмы.

— Пиши кратко, — посоветовала сокамерница и подсказала, как нужно писать.

Как ответил начальник тюрьмы на ее заявление, неизвестно, заявление обратно не вернул, но свидание разрешил. В эту лихую для Нади годину единственной и надежной опорой оказалась мать. Надя и хотела и боялась этой встречи. Боялась материнских слез, упреков и убитого горем лица. Но страшилась напрасно, она просто не знала своей матери. Зинаида Федоровна пришла собранная и серьезная.

«Как на экзамен», подумала Надя, завидев ее через прутья решетки. Лишь один раз ее прекрасные большие глаза стали влажными, когда, захлебываясь от рыданий, Надя целовала ее руки и только могла произнести: — Прости, мама, прости!

— Мне нечего прощать тебе, Надюша. Не плачь, родная. Сама я во всем виновата. Жила, как неживая, в чаду. Горем своим упивалась, а про тебя и забыла.

Напоследок сказала:

— Прошение буду подавать от себя, может, уважут, как жену погибшего фронтовика.

Не сказала «погибшего героя», для нее не было разницы, герой или просто фронтовик-солдат. Был любимый, единственный, навечно памятный муж. Странная она была, не как все. Не умела радоваться жизни, жить сегодняшним днем, все думала о том, что может случиться. Словно предвидела и ожидала грядущие горести.