"Станислав Шуляк. Кастрация" - читать интересную книгу автора

агент мышеловки, стоящий возле ее входа и демонстрирующий перед живой мышью
достоинства своего товара. - Все же получается, что это в организме
совершенно бесполезно? Не играет никакой роли? Это предусмотрено природой
без всякой цели? - последнее лишнее. Цель мне понятна и самому. Заметит и
уцепится? Заметит точно. В поисках обозначений. Не хочется поправляться,
опровергать. Себя самого, устремившегося по направлению к слабости. Главное
все равно не сегодня. Ему так же скучно говорить со мной, как и мне с самим
собою? Возможно. Плевать на него. Речь обо мне. Это мне предстоит. Отставший
от времени живет с пустотою, молится на нее и ее поучает. French designs. Он
так и останется впредь вещать здесь посреди своих сансевьер и диффенбахий.
Он сам чувствует, что должен переменить свое положение. Перемена декораций.
Что-то мгновенное, тягостное. Думать неохота. Филигрань. Праздник.
- Мой мальчик, - говорит он. Останавливается. Раздумывает, должно быть,
не положить ли мне на плечо руку. Голос его суше. Не дотрагивается.
Расстался с влагою наигранного чувства. - Ты знаешь, я был другом твоего
отца. Он не порывал со мною и в своей славе. Хотя это было бы вполне
извинительно в его особенном положении,- я нервничаю. - Ты для меня как сын
теперь. Ты знаешь, как много твой отец сделал для нации. Мы часто говорили с
ним о тебе, еще когда только обсуждалась возможность получения тобой
элитарного образования. И что я тебе могу еще сказать? Обезболивание? Оно
иногда применялось прежде. В ряде случаев, подобных твоему. Сейчас, в
основном, пришли к выводу о необходимости отказа от него. Возможно, в силу
стремления к стерильности опыта. Какие-то обещания с моей стороны были бы
непростительны, мы оба знаем об этом. Тебе известно, конечно, какой
напряженной духовной жизнью живут порой безрукие и безногие инвалиды. Могу
также привести в пример этого... художника... который отрезал ухо...
- Ван Гога, - говорю.
- Разумеется, - соглашается он. - Хотя отнюдь не являюсь каким-то
поклонником его судорожного творчества. События не вписываются в историю вне
облачения мифологий. В мифах восстают времена, более, чем люди, пекущиеся о
своей репутации. - У меня очень длинные и худые пальцы, вижу я. Цепкие и
нервные. Все говорит. Должно было бы пахнуть лекарствами у него, эфиром или
камфарой, но пахнет хлорофиллом, как себе это представляю. Сижу, слушаю. В
чем точно его сила, так это в звуконепроницаемости дверей. A long pause is
advisable. Так и я тоже мог быть каким угодно по своему произволу. -
Конечно, природа там, где без постороннего вмешательства действуют ее
эволюционные законы, обычно не позволяет ничего лишнего. Хотя...
кровообращение по усеченной схеме. Операции на аппендиксе. Те же безногие. И
потом, хоть у них это не заходит так глубоко, мы встречаем то же самое у
мусульман или иудеев. Хотя известны и более радикальные религиозные течения,
религиозные секты...
- Это и все, что может сказать бывший друг моего отца? - спрашиваю.
Обостряю немного. Он терпелив. Очень терпелив. Свет за жалюзи на окне. Пока
еще день, и много света. Рассматриваю его галстук, пристально разглядываю,
неотрывно, дерзко, стараюсь, чтобы и он занервничал, заподозрив из моего
взгляда у себя непорядок в одежде. Которого нет и в помине. Модный такой
галстук, с голубой искрой. Не знаю и сам, зачем мне все это нужно. Нет,
ничего, ничего, ничего, он еще держится молодцом. В другой раз он мне не
спустит, конечно, такой дерзости. В другой раз. Говорит быстрее.
- Могу, конечно, припомнить и более разительные, вопиющие проявления