"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

миновать цветные стеклянные шары, торчавшие на палках, розовые, зеленые и
фиолетовые, где были целиком закляты светозарные и сияющие миры, точь-в-точь
идеальные и счастливые картины, какие замкнуты в непостижимом совершенстве
мыльных пузырей.
В полутемном коридоре со старыми олеографиями, траченными плесенью и
слепыми от старости, обнаруживали мы ведомый нам запах. В доверительном этом
старом аромате содержалась в поразительно простом синтезе жизнь этих людей,
дистиллят расы, тип крови и секрет их судьбы, неприметно сокрытый в
повседневной преходящести их собственного отдельного времени. Старая умная
дверь, темные вздохи которой впускали и выпускали их, молчаливая
свидетельница исчезновений и появлений матери, дочек и сыновей, безголосо
отворилась, словно створки шкафа, и мы вошли в чужую жизнь.
А они сидели, словно бы в тени своей судьбы, и не сопротивлялись. И
первыми же нескладными жестами выдали свою тайну. Разве не были мы судьбой и
кровью сродственники им?
Комната была темной и бархатной от синих с золотом обоев, однако
отголосок дня пламенного, хотя и процеженный сквозь густую зелень сада, и
здесь подрагивал на латуни рам, на дверных ручках и золотых каемках. От
стены поднялась навстречу тетка Агата, дородная и большая, округлая и
дебелая телом, крапленным рыжей ржавью веснушек. Мы подсели к ним, словно бы
на берег их судьбы, несколько устыженные той беззащитностью, с какою они
безоговорочно сдались на нашу милость, и стали пить воду с розовым сиропом -
преудивительное питье, в коем обнаружил я как бы сокровеннейшую эссенцию
душной этой субботы.
Тетка сетовала. Это был ее обычный тон, голос этого мяса, белого и
плодного, существующего уже как бы вне границ личности, лишь кое-как
удерживаемой в сосредоточении, в узах формы индивидуальной, и даже в
сосредоточении этом преизбыточном готового распасться, разветвиться,
рассыпаться в семью. Это была плодовитость почти самовоспроизводящаяся,
женскость безудержная и болезненно буйная.
Казалось, уже запах мужского, аромат табачного дыма, холостяций анекдот
могут побудить воспаленную эту женственность к распутному девородству. И,
действительно, ее нарекания, жалобы на мужа, на прислугу, ее заботы о детях
были всею лишь капризами и претензиями неутоленной этой плодовитости, как бы
продолжением неприязненной, гневной и плаксивой кокетливости, которою она
тщетно испытывала супруга. Дядя Марк, маленький, согбенный, с бесполым
лицом, сидел в сером своем банкротстве, примирившись с судьбой, в укрытии
безграничного презрения, где, похоже, обрел тихую пристань. В серых его
глазах тлел далекий зной сада, развешанный в окне. Слабым жестом он пытался
иногда заявить свое несогласие, протестовать, но волна самодостаточной
женскости сметала пустой для нее жест, триумфально проходила мимо и широким
своим половодьем заливала робкие потуги мужского его начала.
Было нечто трагическое в этой неопрятной и неумеренной плодовитости,
была нищета творения, борющегося на пограничье небытия и смерти, был
какой-то героизм женственности, торжествующей урожайностью даже над изъяном
природы, над ущербностью мужчины. Однако потомство свидетельствовало
правомерность материнской паники и безумия рожаний, каковое осуществлялось
плодами неполучившимися, эфемерической генерацией фантомов, бескровных и
безликих.
Вошла Луция, средняя, с чрезмерной и зрелой головой на детском пухлом