"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

воспоминание пышных иллюминаций, какими цвели недавно висячие эти сады. О!
куда же подевалось щебечущее почкование, плодоношение, поспешное и
небывалое, в букетах ламп этих, откуда, как из взрывающихся волшебных
тортов, выпархивали крылатые фантасмагории, дробя воздух талиями магических
карт, осыпая их цветными аплодисментами, сыплющимися сплошными чешуями
лазури, павлиньей, попугайной зелени, металлическими отблесками, прочерчивая
в воздухе линии и арабески, мерцающие следы полетов и кружений, распахивая
цветные веера трепета, долго не пропадавшие в богатом и блистающем воздухе.
Еще и сейчас они были сокрыты в глубинах потускневшего настроения, отголоски
и возможности цветных вспышек, но никто уже не насверливал флейтой, не
исследовал буравами помутневших сосудов воздуха.
Долгие недели проходили в странной сонливости.
Кровати, по целым дням не застланные, заваленные постелью, скомканной и
залежанной в тяжелых снах, стояли, будто глубокие лодки, готовые отплыть в
мокрые и путаные лабиринты некоей черной беззвездной Венеции. В глухую пору
рассвета Аделя приносила кофе. При свече, многократно отраженной в стеклах
окон, мы лениво одевались в холодных комнатах. Утра были полны беспорядочной
суетни, медлительных копаний во всевозможных ящиках и шкафах. По всей
квартире слышно было шлепанье Аделиных туфель. Приказчики зажигали фонари,
брали из рук матери большие лавочные ключи и выходили в густую
коловращающуюся темень. Мать никак не могла управиться со своим туалетом.
Свечи догорали в подсвечнике. Аделя пропадала в каких-то отдаленных комнатах
или на чердаке, где развешивала белье. Невозможно было ее дозваться. Молодой
еще, темный и грязный огонь печи лизал холодные блестящие слои сажи в
дымоходной гортани. Свеча гасла, комната погружалась во тьму. Уронив головы
на скатерть, мы засыпали полуодетые, среди остатков завтрака и, уткнувшись
лицами в меховой живот мрака, уплывали на его волнообразном дыхании в
беззвездное небытие. Будила нас шумная уборка Адели. Мать не могла совладать
с туалетом. Когда она заканчивала причесываться, приказчики возвращались
обедать. Тьма на площади принимала цвет золотистого дыма. Спустя малое время
из этих дымных медов, из тусклых этих янтарей могли получиться краски
сиятельного дня. Но счастливый миг проходил, амальгама рассвета отцветала,
дрожжи дня, уже почти взошедшие, опять опадали в худосочную серость. Мы
усаживались за стол, приказчики потирали красные, озябшие руки, и проза их
разговоров внезапно приводила готовый день, безликий и без традиции. Но
когда появлялось на столе блюдо с рыбой в стеклянном заливном - две большие
рыбины, лежавшие рядом голова к хвосту, словно зодиакальная фигура,- мы
опознавали в них герб проживаемого дня, календарную эмблему безымянного
вторника, и торопливо делили его, с облегчением поняв, что день обрел в нем
свою суть.
Приказчики поедали сей символ с благоговением, со значительностью
календарной церемонии. Запах перца расточался по комнате. Когда же мы
подбирали булкой остатки желе с тарелок, мысленно обдумывая геральдику
грядущих дней недели, и на блюде оставались только головы с вываренными
глазами - нас охватывало чувство, что день общими усилиями побежден, а все
остальное не следует принимать в расчет.
И в самом деле, с остальным этим, отданным на ее милость, Аделя не
очень-то церемонилась. Стуком кастрюль и плюханием холодной воды она
энергически ликвидировала предсумеречные один-два часа, которые мать
просыпала на софе. Меж тем в столовой уже приготовлялась декорация вечера.