"Бернард Шоу. Человек и сверхчеловек (Комедия с философией)" - читать интересную книгу автора

грозным. Мы не волнуемся за Дон Жуана при появлении его мелких противников:
он легко ускользает от властей, и мирских, и духовных; а когда возмущенный
отец пытается своими силами - при помощи меча - добиться удовлетворения, Дон
Жуан без труда его убивает. И только когда убиенный отец возвращается с
небес в роли посланника божьего, приняв облик своей собственной статуи, ему
удается взять верх над убийцей и ввергнуть его в ад. Мораль тут монашеская:
раскайся и исправься ныне, ибо завтра может быть слишком поздно. Только в
этом последнем вопросе Дон Жуан и проявляет скептицизм: в конечную
неизбежность адских мук он искренне верит, а идет на риск лишь потому, что
ему, человеку молодому, кажется, что времени в запасе предостаточно и
раскаяние можно отложить, а пока - позабавиться вдосталь.
Но урок, который вознамерился преподать миру автор, редко совпадает с
уроком, который миру угодно извлечь из его труда. Привлекает и восхищает нас
в El Burlador de Sevilla [Севильский озорник (исп.)] вовсе не призыв
немедленно раскаяться, а героизм смельчака, отважившегося бросить вызов
господу богу. От Прометея до моего собственного Ученика дьявола такие
смельчаки всегда становились любимцами публики. Дон Жуан стал всеобщим
любимцем, и мир уже не мог допустить, чтобы он подвергся адским мукам. Во
втором варианте пьесы мир сентиментально примирил его с господом и целое
столетие требовал его канонизации, то есть обращался с Дон Жуаном, как
английские журналисты обращались с Панчем, этим комическим противником
богов. Дон Жуан Мольера - такой же нераскаявшийся грешник, как и исходный
Дон Жуан, но по части набожности ему далеко до оригинала. Правда, он тоже
предполагает раскаяться; но как он об этом говорит! "Oui, ma foi! il faut
s'amender. Encore vingt ou trente ans de cette vie-ci, et puis nous
songerons a nous". [- Ей-богу, надо исправиться. Еще лет двадцать-тридцать
поживем так, а потом и о душе подумаем (франц.)]
Следующий после Мольера - маэстро-чародей, гений и любимец гениев
Моцарт, раскрывший дух героя в волшебных гармониях, сказочных звучаниях и в
ликовании скачущих ритмов, похожих на летние молнии. Тут свобода в любви и
морали изысканно насмешничает над рабским подчинением и интригует нас,
привлекает, искушает, и непонятно каким образом поднимает героя вместе с
враждебной ему статуей в сферы возвышенного, а жеманную дочь и ее чванливого
возлюбленного - оставляет на посудной полке - пусть живут себе праведно до
скончания века.
После этих вполне законченных произведений байроновский фрагмент не
представляет интереса с точки зрения философской интерпретации. В этом
смысле путешествующие распутники ничем не интереснее, чем матрос, у которого
жена в каждом порту, а герой Байрона - это, в конце концов, всего лишь
путешествующий распутник. К тому же он глуп: он не говорит о себе со
Сганарелем-Лепорелло или с отцами и братьями своих любовниц; в отличие от
Казановы, он далее не рассказывает своей биографии. По сути дела, он не
настоящий Дон Жуан, ибо враг господа бога из него такой же, как из любого
романтического повесы и искателя приключений. Будь мы с Вами на его месте -
и в его возрасте, - мы тоже, может быть, пошли бы его путем; разве что Ваша
разборчивость спасла бы Вас от императрицы Екатерины. К философии Байрон был
склонен так же мало, как Петр Великий. Оба они принадлежали к редкому и
полезному, но малоинтересному типу энергичного гения, лишенного
предрассудков и суеверий, свойственных его современникам. Происходящая от
этого свобода мысли, не контролируемой совестью, сделала Байрона поэтом