"Вольфдитрих Шнурре. Когда отцовы усы еще были рыжими [H]" - читать интересную книгу автора

зоологией; мир животных и растений был поэтому открыт ему с детства и не
менее, а порой и более дорог, чем мир людей и вещей. На страницах обоих
произведений теснятся колоритнейшие фигуры чудаков, причастных этому миру.
Они словно сошли с полотен Карла Шпитцвега: и помешанный на цветочках
господия Альбин, и помешанный на змеях укротитель Крузовски, и печальный,
весь в трауре, клопомор герр Пертс, аналогии которому и не припомнить в
немецкой традиции, он скорее напомнит героев английских книг, героев
Диккенса или Теккерея. Или странноватый дядюшка Алучо, фанатик-орнитолог,
классический тип отрешенного немецкого ученого, без которого уж никак нельзя
обойтись Берлину: мальчик Шнурре помогает ему вести "штудии" к очередной
научной работе, на сей раз на тему: "Об особенностях сна у наших ворон".
Увы, "сия работа не должна была стать слишком длинной; тридцать третий год
уже начался, и не было похоже, чтобы то был год, особенно благоприятный для
орнитологических штудий". Так, в ироническом ключе, вводит Шнурре тему
фашизма.
С этого года начинаются смятения и недоумения мальчика, которые будут
все больше и больше мучить его целых две двенадцать лет. Он не очень
преуспевал в ненавистной гимназии с ее казенщиной и долбежкой, но много и
жадно, хотя и неразборчиво, читал - философа Шопенгауэра, автора детективных
романов Уоллеса, Томаса Манна. Он разбрасывал с приятелями антинацистские
листовки перед пивнушками, облюбованными нацистами, но по-настоящему
"красным" не стал, как и не стал верующим, хотя много времени проводил в
беседах со священниками. Он не мог понять, как может всеблагой бог допускать
такие чудовищные явления, как "Кристальная ночь", печальная ночь берлинских
погромов 1938 года.
Годом позже его призвали в армию - немецкий фашизм выступал в свой
кровавый поход. В польскую кампанию он был в санитарной роте, очищавшей от
трупов поля сражений. Остальные шесть лет провел в пехоте, рядовым, большей
частью на Восточном фронте. Чуть не замерз и не сошел с ума зимой сорок
третьего под Харьковом. Недоумевая, зачем и кому понадобилось, чтобы он
убивал и чтобы его убивали, он не однажды бежал, дезертировал, но его всякий
раз возвращали - в штрафной батальон. Под конец войны, перед самой
капитуляцией, бежал еще раз и, переодевшись в гражданское платье, пробирался
через всю страну до Вестфалии. Там нанялся батраком, по ночам стал писать.
Писать, конечно, о только что пережитом: "Весь этот ужас, отчаяние,
мертвые - все это не отпускало". Вскоре, однако, тоска по Берлину стала
одолевать так, что противиться ей не было силы. В Берлине продолжал писать -
неумело, но истово, "чтобы избавиться от страха, что это все может
повториться снова". Один за другим стали появляться в журналах его рассказы,
статьи, рецензии, фельетоны. Шнурре, как он считает, родился в 1945 году в
третий раз.
То был особый, единственный час в истории немецкой литературы. Час
резкого разрыва с философско-психологической традицией, утвердившейся в
мировой словесности едва ли не как немецкая национальная особенность. Час
резкого разрыва "детей" не только с "отцами", но и "дедами", когда
литература, как многим показалось, рванула куда-то в сторону от веками
проложенной колеи. Ведь в нее пришли молодые люди не из университетов, как
прежде, а из окопов. ("Окопный" опыт литературы после первой мировой войны
был значительно меньшим, тогда из будущих писателей воевал, кажется, один
только Ремарк; теперь, за редчайшими исключениями, - все.) Свои годы учений