"Ганс Шнайдер. Ночь без алиби " - читать интересную книгу автора

вел себя неправильно. Ведь бумаги-то нечего стыдиться. Вюнше, конечно,
прочитает письмо, вникнет в написанное - перебить-то он меня не сможет.
Вечером попрошу еще бумаги. Скажу надзирателю, что хочу вроде как
исповедаться, вряд ли откажет... Начну, пожалуй, с приговора, с того, как он
ошеломил меня, - ведь после долгого предварительного заключения я не
сомневался, что выйду из суда оправданным. А вместо этого - пятнадцать лет
тюрьмы! Но сейчас, как разъяснил старший лейтенант Вюнше, дело может
кончиться еще хуже.
Стоит ли тогда вообще писать? Что от этого изменится? Я растерялся. Но
тут, как нарочно, в памяти возникают слова, складываются фразы, и я
записываю все пережитое так, будто это случилось с кем-то другим.

"Конец, - подумал я, выслушав приговор. - Неужели я еще жив? Странно".
Я перестал что-либо воспринимать. Наверно, мне следовало ненавидеть этого
человека в черном, но он мне стал как-то вдруг безразличен. Его слова не
доходили до моего сознания. Я то слушал, то не слушал, я не старался
вникнуть в слова судьи, а смотрел не отрываясь в четырехугольник окна за его
спиной, который как назло был заполнен голубым небом. Для всех жизнь будет
продолжаться: для судьи, заседателей, прокурора и людей, сидящих здесь в
переполненном зале, - только не для меня. А может, пятнадцать лет тюрьмы -
все-таки пятнадцать лет жизни? Нет, для меня этот приговор хуже смерти! Ведь
мне пошел лишь двадцать четвертый год. Жизнь только начиналась, и едва я
успел понять, что это такое, как она кончилась.
Вот эта мысль о конце и парализовала меня; вместе со словами судьи она
вползла в мой мозг, овладела им, вытеснив все прочее.
Председатель суда умолк, сложил листы бумаги с текстом приговора и
спросил меня спокойно, почти приветливо, нет ли у меня вопросов к суду.
Я наклонился, вцепившись в спинку стоявшего передо мной кресла
защитника. Дерево скрипнуло среди наступившей тишины. В меня вонзились
взгляды: сочувствующие, презрительные, ненавидящие, равнодушные, жаждущие
сенсации, довольные, вопрошающие.
Нет, мне нечего было сказать. Только кровь стучала в висках: пятнадцать
лет, пятнадцать лет... Я промолчал. Я видел только кусочек синего неба за
оконными стеклами, которое отодвинулось в непостижимую даль...
Мое молчание было для публики явным доказательством моей вины; этим
зевакам хотелось, чтобы я был виновным, иначе я лишил бы их ожидаемой
сенсации, словно кутила, который, пообедав в ресторане, вдруг заявил бы, что
обед заказывал и съел не он.
Все встали, двери зала отворились. Выходят по порядку: судья,
заседатели, прокурор, защитник. И здесь субординация.
- Выходи! - это мне.
Первый шаг, второй, третий, пятый, десятый... Людской коридор.
Глазеющие физиономии. Вестибюль, бряцанье ключей, захлопнувшаяся дверь.
Камера. Один, наконец-то один, пока не приедет тюремная машина и отвезет
меня обратно в следственную тюрьму.
Лязг ключей, запертые двери, команды - такова с этого часа моя жизнь.
Все строго по режиму. Ни единого шага по своей воле. Из-за стен и решеток не
увижу ни одного человека, ни дерева, ни цветка, ни травинки...
- Нет! Нет!
Моего крика никто не слышит. Мне хотелось стучать в стены, удариться с