"Юлия Шмуклер. Уходим из России (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

собирается в Израиль, отчего Лева три ночи не спал, обсуждая это событие с
мамой и тетей, блеющими со страха-пока у тети не случился микроинсульт, и
на Израиль было наложено табу. Между тем Лева перестал писать диссертацию,
волновался, бегал и каждый день принимал новое решение: по четным, а также
погожим дням он понимал, что надо ехать с шефом, за которого наверняка
будут просить иностранные ученые и тогда он. Лева, тоже попадет в обойму;
а по нечетным и вообще, плохим дням, он понимал, что все это наваждение,
миф, и впереди-Биробиджан, как и предсказывала тетя. Хорошо было Вале
Костюченко, который, как русский, выбора не имел, угрюмо взирал на
происходящее и заканчивал автореферат. Леве тоже следовало писать-если бы
только знать, что шеф действительно решил оставаться, как следовало из его
отношений с этой неизвестно откуда свалившейся Геней; и, не в силах
находиться дольше в неизвестности, он как-то вечером продрался через кусты
к тому месту, где они всегда кантовались, чуть не свалившись по дороге в
овраг, в котором можно было свободно переломать себе ноги.
Они стояли, обнявшись, над обрывом, чуть-чуть покачиваясь, как бы лежа
вертикально; над ними, на твердых кристаллических небесах неправдоподобно
сверкали огромные горные звезды, закручиваясь хвостами, и глухо шумела
внизу, ворочая камни, река. Продрогши как следует, Лева, не осмелившись
потревожить шефа, который и в морду мог дать очень просто-он был
такой-полез обратно через кусты. Надо было срочно браться за
диссертацию-шеф оставался.
Шеф и сам так думал, когда звонил в дверь своей московской квартиры.
Жена встретила его, радостно смеясь.
- Ты ничего не знаешь, - закричала она. - Меня уже увольняют!
На предприятии, где она работала, подал один кандидат, и тогда она тоже
подала, чтобы создать, как она выразилась, целое дело.
- Зачем тебе дело? - спросил он тупо. Дело нужно было, чтобы на Западе
знали и боролись как следует: жена имела секретность.
- Нет у тебя никакой секретности,-взмолился он,- третья форма, это же
ерунда...
Но он уже знал, что все кончено; что дверь западни со скрежетом
захлопнулась за ним, что он потеряет Геню, что он умрет без нее. Геня,
Геня!
- Я не могу ехать,- сказал он хрипло.- Умоляю тебя...
Но дело сделано было; жена уже получила характеристику, уже прошла
партсобрание, где её исключили из партии, райком, где исключение утвердили
- она подавала, в любом случае, с сыном - а это означало, что он ехал
тоже. Оставалась одна, сумасшедшая, надежда - что Генин муж пустит Геню,
отдаст дочку, или поедет сам-что угодно-вместе со своей матерью, старухой,
крестьянкой, видавшей всех евреев в гробу, включая Геню.
Он побежал к Гене, уложив жену после страшной истерики, со снотворным,
- сын спал, слава богу, - и она вышла на лестничную площадку, в незнакомом
байковом халатике, держа руки у горла. Он кое-как рассказал ей, что
случилось, а она смотрела на него с ужасом, и из глаз её текли слезы,
совершенно беззвучно, тихо, и только временами она переглатывала,
непроизвольно. Он что-то шептал ей, обнимая, судорожно целуя - но она
ничего не слышала, дергаясь от всхлипываний, стараясь удержаться - потому
что за дверью стоял муж и слушал.
Кто-то начал подниматься по лестнице, тяжело ступая, шли сюда-деваться