"Юлия Шмуклер. Витька Пальма (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

что мама однажды проснулась и стала спрашивать, в чем дело. И в сотый раз,
отворив железную дверь, я пропускала вперед по узкому коридору двух чужих
малышей, мальчика и девочку, девочку с больной ножкой - но это теперь не
имело значения; и снова и снова шли эти слова "Я знаю, что больше я ничего
не узнаю" - и я плакала, потому что мне казалось, что это обо мне, что это
я больше никогда ничего не узнаю - хотя ведь к моим услугам были все
книжки на свете, а тот мальчик просто действительно больше ничего не мог
узнать. И то, что он сознавал это и принимал, как взрослый, и выражение
его темных глаз, когда он говорил с комендантом - я понять никак не могла,
как это небеса не рухнули в обломках, и солнце, как и прежде, светило на
гнилую землю.
И я лежала на раскладушке, судорожно вытянувшись, глядя перед собой
немигающими совиными глазами, и время от времени выходила почти по трупам
сородичей на кухню, пить воду или в холодную уборную с вечно протекающим
ржавым бачком, который от грязи, казалось, шевелился. И я говорила себе -
ну, сколько можно, война давно кончилась. И почему Гитлер? Сталин больше
народу убил, чем Гитлер, и сейчас, разве не сажают?
"Сажают", - отвечала я себе тоскливо, и на душе у меня было паскудно,
как в пивной бочке.
И когда я, наконец, засыпала, мне снились отравленные реки, отравленные
конфеты, тростники, где нельзя спрятаться, лай собак - и наутро, когда я с
головной болью перлась в институт, я положительно не знала, в каком
времени, пространстве и состоянии я существую, и я готова была за что
угодно уцепиться, чтобы отсрочить наступление следующей ночи, и
университет был заброшен давно.
И когда я входила в институт, у входа уже стоял Витька Пальма -
удивительно стройный, красивый мальчик из города Горького, с коричневыми,
без блеска, глазами лермонтовских героинь, с завитком каштановых волос на
лбу - и он кланялся мне издали, не спуская глаз, как кланяются старушки
прокурору, и следовал на расстоянии в чертежку, где внимательно следил за
всеми моими передвижениями и телодвижениями. Видно было, что любовь
трахнула его по голове, хотя шансов у него не было никаких - во-первых,
Гофман, а во-вторых, когда он подходил поближе, у него в глазах светилось
такое меланхолическое собачье обожание, что я невольно свои глаза отводила
- ибо никак нельзя достойно ответить псу на его любовь, разве что лечь
рядом с ним на пол и целовать в сиреневую пасть, пока не заразишься
эхинококками.
Он робко предложил начертить за меня злополучный крюк, на что я,
конечно, согласилась - и он сделал великолепный, как его собственные,
чертеж, с жирными обводными, изящными пунктирными, безупречным шрифтом на
белоснежной, настолько нетронутой бумаге, будто сама муза черчения подошла
и дунула чертежом, а не Витька, изогнув свое кошачье тело, часами корпел
над ним, подкладывая под локти газеты. Чертежник принял лист, вздыхая -
ситуация была ясна ему совершенно - ив знак презрения только пожевал
губами, не удостоив ни словом.
Нечего и говорить, что за крюком последовали мрачная болванка в трех
измерениях, затем некая вещь, состоящая из дыры с фестончиками, и много
чего ещё - я уж и внимания не обращала, что там у нас по плану, а Витька
был счастлив, спасая любимое существо посредством любимого предмета, и
каждый день провожал меня домой, вернее, в темное наше парадное. Мы шли, и