"Юлия Шмуклер. Рассказы" - читать интересную книгу автора

меньшей мере странно, так что Ревекка Ефремовна презирала его, видя, что ни
денег, ни диссертации от него не дождешься и что человек этот, вообще,
настолько не приспособлен к жизни, что случись завтра атомная война и
подъедь последний автобус, папа не только не примет участия в неминуемом
побоище у дверей, но сам отойдет в сторону, поглядев виновато на маму и
Шурика.
Папа был хорош, когда требовалось терпеть - это он мог бесконечно, с
каждым днем все более и более замолкая, глядя все тоскливее и тоскливее -
незаметный, квадратный человечек, похожий в своих очках на лягушку. В
присутствии Ревекки Ефремовны он либо томился в углу, либо норовил отбыть
куда-нибудь с поручением, на улице уже отдавая должное кипучей энергии этой
бешеной старухи, которой бы только дивизионом командовать, недоумевая в то
же время, отчего это он против нее до такой степени никуда.
После изгнания папа, конечно, не смог играть с Шуриком на полу в
большой комнате под прицельным шквальным огнем этого чудовища, которое
нарочно топало мимо них, бормоча проклятия, метало злобные взгляды и каждый
раз хлопало дверью так, что штукатурка сыпалась, сердце вздрагивало и всякие
слова на устах замирали. Папа сбежал, позорно, безо всякой милиции, и начал
встречаться с сыном на лестнице, зазывая для игр на чердак, где Шурик сидел
в шубе и потом простудился.
Этого уже мама стерпеть не могла и устроила бабушке здоровенный
скандал, в результате которого Ревекка Ефремовна обязалась ездить по
субботам отдыхать на свою прежнюю квартиру - и когда она выходила, бормоча
"ну вас, заездили совсем", с верхнего этажа, спотыкаясь, спускался
поджидавший там папа, прижимая к груди кулек зачерствелого зефира, добытого
в ближайшей булочной.
Весь мятый, несчастный после своего сексуального преступления, папа
переступал порог своей бывшей квартиры и останавливался в волнении.
Письменный стол с книгами, заводной автомобильчик на полу в коридоре,
железная дорога в углу - все эти мелочи, которые он не замечал, пока жил
здесь, теперь просто кричали, вопили, входили намертво в сердце. Мама,
постаревшая, с опущенными глазами, тихо двигалась по комнате - и не
веселилась, не баловалась, как раньше, когда по Шуркиной просьбе она
придумывала какую-нибудь игру, постановку на троих - "Жизнь гнома Лешеньки"
или "Пороховой взрыв на складе" - и порох, действительно, взрывался, и они
с Шуриком, одетые в занавески, кисли со смеху, ползая под стульями,
изображая гномиков, рты разевали, когда мама, с кастрюлей на голове,
внезапно вылетала на середину комнаты и откалывала там какой-нибудь номер, с
пением и плясками - отчего Шурик, бедный, потом никак заснуть не мог от
перевозбуждения и мама, кляня себя, поила его среди ночи чаем.
Конечно, каторга домашняя шла у них своим чередом - долги за
кооперативную квартиру, очереди в магазинах, Шуркины няньки, сменявшиеся
помесячно, из которых одна была пьющая и захрапела при открытом газе, а
другая ввела для годовалого Шурки жевание мака, дабы мальчонка больше спал и
не тревожил покой - в общем, пожито было нормально, полноценно пожито было,
как и положено трудящемуся человеку.
Но уж зато, когда входил он в свою квартиру, вечером, после работы, и
мама козой прыгала ему навстречу, целовала, миловала, вела на кухню,
кормила, освещая при этом события дня - тут уж зато он сидел и ел, как
шахиншах какой, чувствуя, что нанял правильную Шехерезаду, и одуванчиковым