"Юлия Шмуклер. Рассказы" - читать интересную книгу автора

раковину - и впервые я испытала удовлетворение от этого безобразия и
поприветствовала черненькие головки тараканов, выглядывающие из-под плиты -
ибо так я была ближе к смрадным кучам моих евреев, умиравших под
пристальными взглядами европейских народов.
И начались эти ночные кошмары, страхи, хуже которых ничего придумать
нельзя, когда я ворочалась то на бок, то на живот, пытаясь заснуть, и
пробовала расслабляться и считать до ста, и расправляла простыни, и
свешивала голову с раскладушки - но все напрасно, тщетно, сон не шел, и
мускулы мои натягивались, как веревки. Истории были совсем простые:
одному заключенному сделали укол в сердце, и он тут же умер. Молодая
женщина взяла за руки двоих чужих детей - с детьми прямо с транспорта
отправляли в крематорий - и сама закрыла за собой дверь, чтобы поскорее
покончить с этим делом. И еще какой-то мальчик, двенадцати лет, необычайно
умный и образованный, в беседе с комендантом сказал: "Я знаю, что больше я
ничего не узнаю".
И в темноте и сопении нашей семейной ночи я в сотый раз, скосив глаза,
с ужасом глядела, как под мое желтое, обглоданное ребро вводят огромную,
конских размеров, иглу, и еще не веря, не в силах вздохнуть, чувствовала,
как она проникает в меня все глубже, глубже, толчок - и с выкатившимися
глазами, с отвалившейся челюстью я начинала страшно, хрипя, умирать - так
что мама однажды проснулась и стала спрашивать, в чем дело. И в сотый раз,
отворив железную дверь, я пропускала вперед по узкому коридору двух чужих
малышей, мальчика и девочку, девочку с больной ножкой - но это теперь не
имело значения; и снова и снова шли эти слова "Я знаю, что больше я ничего
не узнаю" - и я плакала, потому что мне казалось, что это обо мне, что это
я больше никогда ничего не узнаю - хотя ведь к моим услугам были все книжки
на свете, а тот мальчик просто действительно больше ничего не мог узнать. И
то, что он сознавал это и принимал, как взрослый, и выражение его темных
глаз, когда он говорил с комендантом - я понять никак не могла, как это
небеса не рухнули в обломках, и солнце, как и прежде, светило на гнилую
землю.
И я лежала на раскладушке, судорожно вытянувшись, глядя перед собой
немигающими совиными глазами, и время от времени выходила почти по трупам
сородичей на кухню, пить воду или в холодную уборную с вечно протекающим
ржавым бачком, который от грязи, казалось, шевелился. И я говорила себе -
ну, сколько можно, война давно кончилась. И почему Гитлер? Сталин больше
народу убил, чем Гитлер, и сейчас, разве не сажают?
"Сажают", - отвечала я себе тоскливо, и на душе у меня было паскудно,
как в пивной бочке.
И когда я, наконец, засыпала, мне снились отравленные реки, отравленные
конфеты, тростники, где нельзя спрятаться, лай собак - и наутро, когда я с
головной болью перлась в институт, я положительно не знала, в каком времени,
пространстве и состоянии я существую, и я готова была за что угодно
уцепиться, чтобы отсрочить наступление следующей ночи, и университет был
заброшен давно.
И когда я входила в институт, у входа уже стоял Витька Пальма -
удивительно стройный, красивый мальчик из города Горького, с коричневыми,
без блеска, глазами лермонтовских героинь, с завитком каштановых волос на
лбу - и он кланялся мне издали, не спуская глаз, как кланяются старушки
прокурору, и следовал на расстоянии в чертежку, где внимательно следил за