"Юлия Шмуклер. Рассказы" - читать интересную книгу автора

подмостках, в чьей-то крепко сколоченной пьесе, и по логике действия должен
был настать этот конец, кульминация, разрыв души, через который им придется
пройти. Последующая загробная жизнь виделась ему в отвратительно
жизнерадостной раскраске, с оранжевыми апельсинами и желтыми курами. Геня же
оставалась на серой земле, с мужем, к которому она вернется-все вернется на
круги свои-занавес медленно закрывается.
Он чувствовал себя беременной сукой, прижатой дверью, и сердце ломило
все сильнее, готовя инфаркт. Одной мысли о Генином муже было достаточно,
чтобы вызвать приступ - его так и заливало ненавистью к этому образцовому,
сдержанному типу, который, правда, Геню не трогал, что было благородно с его
стороны - но ведь почему? Потому что надеялся снова заполучить ее целиком,
с потрохами, и слопать в уголочке, где никто не видит. Ведь что этот негодяй
сказал Гене: "Не думай обо мне; у нас вся жизнь впереди". А эта дурочка
восхищается им, сидит субботу и воскресенье дома, раз он так просил. Ах,
Геня, Геня!
У него самого семья безнадежно разваливалась, дом стоял как нежилой.
Никто не готовил пищу - и денег не было, и жена целый день бегала по
Президиумам, ОВИРам, в компании молодых чернобородых сионистов, среди
которых теперь подвизался и Лева Розенцвайг, ныне Арье, неодобрительно
поглядывающий на бывшего шефа. Сын ходил в детский сад, это подлое
заведение, где детей звали по фамилиям - ("Миллер! - кричали его
трехлетнему сыну, - вернись немедленно!") - но где этот Миллер все-таки
три раза в день получал горячую пищу, хоть какую-никакую - дома и этого не
было. Сергей ночью кормился бубликами;
после смены шел в магазин, брал филе трески мороженой, или котлеты
готовые, если уж очень от трески тошнило, жарил на завтрак - и они с женой
ели в молчании, перебрасываясь ничего не значащими фразами, вроде: "Капусту
не давали?", или "За электричество уплатил?" (спросить "Когда вернешься?"
нельзя было).
Нищенские деньги, которые он зарабатывал, шли чуть не все на фрукты
сыну, который страдал запорами и только на яблоках кое-как выбирался. Раз
принесли помощь из-за рубежа - синие джинсы, которые они немедленно
загнали, и еще раз - перевод на 12 долларов. Неизвестный кто-то,
американский реб ид, с козлиной бородкой и в цилиндре, как положено дяде
Сэму, пошел в банк и сказал важно: "Вот что, там, в России Миллер есть,
голодающий... Так пошлите ему 12 долларов, что ли...".
Он изображал Гене эту сцену, и она хохотала до слез, а через день
принесла деньги, и Валя принес - как раз тогда, когда пришла повестка из
кооператива, что в случае неуплаты задолженности за квартиру дело на них
будет передано в суд.
И он взял эти деньги и отдал голодной, окончательно почерневшей жене,
которая жила все это время в аду, в истериках, припадках, умирающая от
ревности, неизвестности, ненавидящая его, отталкивающая и одновременно
желающая страстно. Никогда прежде он не испытывал к ней такой глубокой
жалости и не понимал ее так хорошо; он чувствовал, что душа его
раскрывается, что он может сострадать, сделает для нее все, что в силах
человеческих, кроме одного - в ту минуту, когда надо будет идти к Гене, он
встанет и пойдет, как лунатик. Если бы он сидел в мужском лагере, а Геня
рядом, в женском, он все равно пошел бы, под пулемет, и с той стороны, в
свете прожекторов, двигалась бы Геня.