"Эрик-Эмманюэль Шмитт. Дети Ноя" - читать интересную книгу автора

комнату графини и ему не пришлось созерцать ее роскошные наряды, иначе он
сгорел бы на месте от стыда, осмелившись предложить свою затрапезную
продукцию людям со столь изысканными вкусами.
- Мне не надо никакой платы, друг мой, - сказал граф.
- Нет-нет, прошу вас...
- Не обижайте меня. Я действую не из корысти. Пожалуйста, оставьте себе
ваши сокровища, они могут вам пригодиться.
Этот граф назвал "сокровищами" костюмы, сшитые моим отцом! Что-то здесь
ускользало от моего понимания. Неужели я ошибался?...
Нас проводили на самый верхний этаж дома и поселили в мансарде.
Я был поражен целым звездным пространством, которое виднелось в окошке,
проделанном посреди крыши. Прежде мне никогда не доводилось наблюдать
вечернее небо, потому что из окон нашей полуподвальной квартиры видны были
только башмаки прохожих, собаки и кошелки с продуктами. Вселенский свод,
этот глубокий бархат, усыпанный алмазами, представлялся мне логическим
завершением благородного жилища, где на каждом этаже царила красота. Таким
образом, над головой у Сюлли был не дом, в котором проживали шесть семей со
своим многочисленным и сопливым потомством, а небо и звезды, лишенные веса.
Мне решительно нравилось быть благородным.
- Видишь, Жозеф, - говорила мама, - вон та звезда - наша. Твоя и моя.
- А как она называется?
- Люди называют ее Пастушьей звездой,[2] а мы назовем ее "звездой
Жозефа и мамы".
У мамы была склонность переименовывать звезды. Она закрыла мне глаза
руками, заставила перекувырнуться через голову, а потом указала на небо:
- Где она? Можешь показать?
Я научился без труда узнавать в беспредельном пространстве "звезду
Жозефа и мамы".
Прижимая меня к груди, мама напевала колыбельную на идиш. Едва закончив
песню, она просила показать ей нашу звезду. Потом снова пела. Я изо всех сил
старался не заснуть, чтобы продлить эти волшебные минуты.
В глубине комнаты отец возился с чемоданами, с ворчаньем складывая и
перекладывая свои костюмы. В промежутке между двумя куплетами маминой
песенки я, уже почти засыпая, спросил его:
- Папа, ты научишь меня шить?
Растерявшись от неожиданности, он медлил с ответом.
- Ну да, - настаивал я, - я тоже хочу делать сокровища. Как ты.
И тогда, подойдя ко мне, он, обычно столь сдержанный и скупой на ласку,
прижал меня к себе и поцеловал.
- Я научу тебя всему, что умею сам, Жозеф. И даже тому, чего не умею.
По-видимому, эта черная борода, жесткая и колючая, причиняла ему боль,
так как он часто почесывал щеки и никому не давал до нее дотронуться. Но в
этот вечер она его явно не беспокоила, и он позволил, чтобы я с любопытством
ее пощупал.
- Мягкая, правда? - прошептала мама, краснея, словно признавалась в
чем-то сокровенном.
- Ну-ну, что за глупости! - пробурчал папа.
Хотя в комнате стояли две кровати, широкая и узкая, мама настояла,
чтобы я лег с ними, на широкую. Отец особенно не возражал. Он действительно
изменился с тех пор, как мы стали благородными.