"Николай Шмелев. Последний этаж" - читать интересную книгу автора

не спросил у нее, была ли она мне верна, нет ли... Да какая, в сущности
говоря, разница? Разве это важно? И разве в этом жизнь?
К старости у многих людей - и я в этом смысле не исключение - особенно
сильно начинает болеть совесть. Старость, помимо всего прочего, в том и
состоит, что твои проступки, давно уже пережитые и, казалось бы, успешно
забытые навсегда, вдруг оживают ни с того ни с сего с новой силой,
преследуют, мучают по ночам, и ладно бы только по ночам - в конце концов
есть же снотворное,- нет, иной раз и прямо, что называется, на свету,
посреди бела дня: сидишь, смотришь в окно, или тихо-мирно читаешь газету,
все спокойно, все хорошо, и вдруг как кольнет, как вонзится что-то в самое
сердце - дыхание сразу останавливается, на лбу проступает пот, хочется
куда-то бежать, где то спрятаться с головой от самого себя, отбиться,
отмахнуться от этого наваждения... Но как отмахнуться? Нет никакой
возможности от этого отмахнуться, и лекарства никакого тоже нет, никакой
водкой то, что было, не зальешь, а молиться... Кому молиться? Кого молить о
прощении? Вот в чем весь ужас-то: некому молиться, некого просить о
прощении, кроме как самого себя... Я не хочу этим сказать, что я совершил в
жизни что-либо особенно уж тяжкое: нет, слава богу, я никого не предал, ни
на кого не донес, никого не пхнул ногой, не оттолкнул локтем, к деньгам и
власти всегда был, в сущности, равнодушен... И, конечно, не о яблоках речь:
если бы еще и такая дребедень всерьез ложилась камнем на человеческую душу -
кому ж тогда и жить на Земле?.. Но многое, очень многое мне все-таки
хотелось бы исправить в своей жизни, и если уж не исправить, то хотя бы
забыть совсем.
Два воспоминания почему-то особенно часто мучают меня. Одно - девушка,
тоже топограф, любившая меня в ту памятную алтайскую экспедицию, за год
перед войной. Два аборта за один полевой сезон... Милое, преданное существо,
не надеявшееся ни на что серьезное - у меня уже был сын,- ее глаза и сейчас
стоят перед мной, и мне все кажется, что, когда она прижималась ко мне,
когда гладила, ерошила мои волосы, заглядывая мне куда-то даже не в зрачки,
а куда-то в самую мою душу, она все хотела, но так и не решилась никогда
сказать, попросить меня - пощади... А я... Что я? Какой здоровый
тридцатилетний мужик думает о чем в ослеплении страсти? Но в отместку за все
я и сегодня никак не могу отогнать от себя одну и ту же картину: осенний
березняк, лошадка идет шагом, я иду рядом с телегой, на телеге сено, тулуп,
из-под тулупа выглядывает бледное, почти детское лицо, и глаза ее смотрят
куда-то мимо меня в небо... Но иногда она поворачивает голову и улыбается
мне слабой, вымученной улыбкой: мне опять удалось уговорить врача местной
маленькой больницы помочь нам, и я везу ее после операции домой, в ту
деревушку, где мы с ней тогда жили... Что она, как она? Как сложилась потом
ее жизнь? И как она помнит обо мне? Ничего не знаю...
Другое воспоминание тоже связано с больницей. Умирает мой отец, умирает
медленно, долго, мучительно, уже третий месяц, желтый обтянутый лоб,
провалившийся рот, глаза, затуманенные болью, но когда боль отступает,
прежний острый, как бритва, ум опять светится в них, а взгляд печальный,
каждый раз прощающийся со мной, и взгляд этот, как и прежде, видит меня -
здорового, сытого, полного каких-то планов, торопящегося жить - насквозь, а
мне нечего ему сказать, никаких слов для него сейчас я не знаю, мне тяжело,
я мучаюсь, мне неудобно, надоело сидеть на колченогой больничной табуретке,
и отвратительная малодушная мысль опять начинает расти, подниматься во мне: