"Иван Шмелев. Пути небесные (часть 2)" - читать интересную книгу автора

жасмин, лилия, резеда, петуньи... как высвистывает зяблик, поет малиновка,
выигрывают витютни свое уррр-уррр... как деловито гудят и реют пчелы в
малиннике, кудахчут с заливом куры, квохчут с цыплятами нэседки, звенят
жаворонки в лазури, кричат петухи вот так, а ночью совсем иначе, "как бы
вещая что-то", и почему-то в урочный час...- и все эти песни, дыханья, крики
связаны чем-то общим, что-то творят единое... - чудный какой-то гимн. Ему
думалось, что все точно и мудро поставлено на место, назначено для чего-то,
подчинено закону, до самого неприметного, до толкунчиков в солнечном луче,-
"к теплу", по словам Матвеевны,- и во всем знак и мысль, и эти знаки и
мысли, понятные Матвевне, Егорычу, Карпу, Анюте даже...- ему,
инженеру-астроному, пока еще непонятны, но... "непременно надо заняться
этим, тут что-то есть". Это "что-то есть" как-то соприкасалось с еще
таинственным для него внутренним миром Дариньки.
Он был склонен к глубокомыслию. Но прежние размышления были совсем
иные, "голые упражнения рассудка", без ядрышка, без плоти. А тут, в
Уютове...- что за диво? - самое как будто неприметное вызывало живые
размышления, закладывало в нем какую-то важную постройку.
В такой умягченности душевной, в радостности от новой Дариньки,
расцветавшей жизнью от этой жизни по-новому, он забыл деловые планы,
перестал кабинетннчать, отдыхал. Взял двухмесячный отпуск, в депо не ездил,-
купался в уютовском приволье.
В Петров день охотно пошел с Даринькой к обедне. Церковь ему
понравилась, а праздничные бабы, глазевшие на него, напоминали детство, лето
в имении отца. С улыбкой слушал, как шептались, оценивали его: "И супруг
красивый какой, звезда селебрена... инерал". Понравилось и пение, и батюшка.
"Артистически возглашает..." - шепнул он Дариньке, но она укорительно повела
глазами. Глазами она просила, когда надо преклониться, и он слушался и
любовался, как она вдохновенно преклонялась. До конца дней помнилась ему эта
обедня вместе, как возглашал в алтаре священник: "Твоя от Твоих...", как
пели: "Тебе поем, Тебе благословим..." Он почувствовал особенное
благоговение...- и от песнопения, и от милой головки, чутко склонившейся, от
локончика, игравшего в дуновении полевого ветерка...
Осталось и другое, маленькое совсем, но сколь чудесное!.. Слушая пение,
он посмотрел за окно - и увидал поразительное.
Окно было открыто. За ним было только чистое голубое небо. С коленей не
было видно земной дали - только небо. И на этом небе, на его пологе
лазурном, тихо покачивалась ветка. То была ветка розового шиповника: только
ветка с розовыми цветами виделась из-за оконницы, будто висела в воздухе. И
на этой ветке покачивалась птичка с розовым горлышком. Она тихо
покачивалась - только что вот-вот села. Покачивалась... и, вытягивая шейку,
заглядывала в окно,- заглядывала как будто с любопытством: "А что тут
делают?.." Он не удержался и шепнул Дариньке: "Взгляни скорей... птичка..."
Она взглянула, невольно, чуть с досадой, что отвлекает в великий миг, и
увидала птичку, малиновку: малиновка заглядывала в церковь, вытянув шейку,
присела и порхнула, и все качалась пустая ветка. Взглянула на Виктора
Алексеевича светло, будто благодарила взглядом. После сказала: "И малиновка
радовалась с нами... все поет Господа".
Этот случай с малиновкой привел его в восторг и утвердил светлое
настроение. После обедни, приняв почетную просфору, он прошел с Даринькой в
придельчик, смотрел образ и признал, что выражено удивительно, как бы свет