"Йозеф Шкворецкий. Семисвечник " - читать интересную книгу автора

перевернутые стремена; я не знал, для чего они, но подозревал - для чего-то
неприятного и болезненного. Пан доктор в белом халате сам открывал дверь, за
которой была еще одна, тоже обитая снаружи и изнутри кожей. Потом мать робко
рассказывала ему о моих проблемах, он слушал без всякого выражения, после
чего тихим голоском предлагал мне раздеться до пояса, брал хромированный,
всегда холодный стетоскоп и принимался им елозить по моему животу и по
спине. Потом, словно через стетоскоп он плохо слышал, доктор вытаскивал
трубочки из ушей, и начинал холодными руками мять мой живот и спину и
прикладывать к ним ухо. Когда он прижимался к моей груди, я смотрел на его
белую, слегка сморщенную плешь; а когда у пана доктора были свои праздники,
он часто оказывался небритым, и мою мягкую детскую кожу царапала грубая
рыжая щетина.
В четвертом классе гимназии я заболел воспалением легких, едва
вылечился - заболел желтухой, потом опять воспаление легких и плевры, и
между всем этим два раза у меня было воспаление среднего уха.
Я лежал в своей комнате у открытого окна - хотя была зима, так
рекомендовал пан доктор Штрасс, - и понимал, что могу умереть. Я молился с
утра до вечера, чтобы только не умереть, - по крайней мере, молился в
промежутках горячечного бреда; явь и сон перемешались в голове. Я обещал
Господу Богу каждый день, до самой смерти читать по пять "отченашей" и
"здравашей", если не умру, а поскольку мне становилось все хуже и хуже, я
поднимал эту квоту до десяти, двадцати, тридцати "отченашей" - и дошел так
до самой сотни, но потом слишком ослаб, чтобы думать о каких-либо обетах. В
следующем году я еще пытался тащить этот суровый ежедневный груз
благодарности Богу, но это оказалось невозможным, и я переменил его на
обещание в тридцать лет уйти в монастырь; но когда мне исполнилось тридцать,
никаких монастырей уже не было, и мой обет остался неисполненным.
В те дни, когда у меня путались сон и явь, в этой смеси сознания и
полусознания часто всплывала голова пана доктора Штрасса на фоне зажженного
ночника или зимнего неба за окном - и невыразительный взгляд его
водянисто-голубых глаз. Потом мне рассказывали, что пан доктор Штрасс ездил
ко мне много дней подряд, каждые два часа, и днем, и ночью. Его "ланчия"
стояла у нашего дома с утра и до утра, а когда однажды его не было с обеда
до позднего вечера, потому что рожала пани аптекарша Голзнерова, среди наших
соседей поползли слухи, что я умер. Именно это, говорила мать, меня и
спасло, поскольку если о ком-то говорят при жизни как о мертвом, он будет
жить долго.
Но я знаю, что меня спас пан доктор Штрасс. Осознавая в редкие минуты
его присутствие, я чувствовал, словно друга-ежика, его небритые щеки,
царапающие мне грудь и спину. И потом он часто мелькал в моих горячечных
снах, как ежик, и у этого ежика был мягкий еврейский нос и ароматные яблочки
на иголках. Он смотрел он на меня человечьими глазами, бесстрастными и
серьезными, и я не знал, была ли в них забота, интерес или равнодушие: он
никогда не проявлял своих чувств, да и говорил очень мало. За ним в
приглушенном свете ночной лампы - заплаканное лицо матери с жемчужинками
слез, а совсем в тени - высокая фигура отца, и она каждое мгновение теряется
во тьме, и на лице его стеклянно блестит вечная слеза, и слеза за слезой по
ней стекает, слеза за слезой, словно капли водяных часов, отмеряющих время
жизни.
Потом пан доктор Штрасс заговорил, и я понял: он говорит, что со мной