"Иосиф Шкловский. Эшелон: невыдуманные рассказы (полный вариант)" - читать интересную книгу автора

воцарилось подавленное настроение. Зато резко улучшилась успеваемость
историков - уж очень им хотелось меня посрамить. Но и я не терял времени
даром: забросив физику, я тайно штудировал основные университетские курсы
истории. Изучил Тураева (Древний Восток, два тома), Косминского (Средние
века, два тома), Сергеева (История Рима, два тома). Я мог перечислить в
любом порядке всех римских императоров, не говоря уже о всяких там
Меровингах, Валуа и Пястах; особенно хорошо знал даты. Все последующие
турниры - а они происходили примерно раз в месяц - оканчивались для бедных
служителей музы Клио катастрофическим разгромом. Я полагаю, что этому
способствовали ещё неслыханно оскорбительные условия поединков.
Что и говорить, я нагнал на этих историков большого страху! Выражением
этого страха был случай со скромной провинциалочкой - историчкой Тамарой
Латышкиной, готовившейся к экзамену по истории средневекового Востока.
Бедняжке никак не удавалось запомнить имя первого сёгуна династии Токугава,
знаменитейшего Хидэёси, далёкого предтечи таких японских милитаристов, как
жупел моей юности Савва Иванович Араки (генерал был православный!) и
повешенный позже военный преступник Тодзио. И тогда Тамара, движимая
чувством жгучей ненависти, смешанным с восхищением, решила запомнить это
мудрёное имя, пользуясь мнемоническим правилом: Хидэёси - худо Ёсе (т.е.
мне, Иосифу). На её злую беду, экзаменовавший её профессор Заходер спросил
её как раз про сёгунат. И тут на вопрос об имени человека, за четыреста лет
до экзамена сказавшего: "Пойду за море и как циновку унесу на руках Китай",
Тамара пролепетала: "Плохо Ёсе". Заходер был, конечно, потрясён. Через
несколько десятков лет я встретил весьма представительную полную даму -
видного нашего индолога Тамару Филипповну Девяткину. Вспоминая подробности
этого забавного эпизода нашей далёкой юности, мы много смеялись.
Ещё вспоминаю, как я портил кровь милому маленькому Эльке Таубину. Дело
в том, что уроженец Белоруссии Элька был фанатическим поклонником
белорусской культуры, и посему я любую дискуссию по этому сюжету заканчивал
якобы невинным вопросом:
- А скажи, как будет звучать по-белорусски лирическая строчка: "Молчи,
грусть, молчи"?
Элька с воплем кидался на меня с кулаками - дело в том, что я
вообразил, будто бы по-белорусски эта фраза должна была звучать гораздо
менее лирично - обстоятельство, бывшее главным козырем в моей концепции...
Младший лейтенант Илья Евсеевич Таубин был убит на родной и любимой
белорусской земле в самом начале войны.
Спустя четверть века меня нашёл в Москве совершенно незнакомый мне
молодой человек и робко спросил, не рисовал ли я когда-то в общежитии
студента Таубина.
Это был сын Эльки, родившийся уже после его гибели. У них с матерью не
осталось никакой, даже самой маленькой, фотокарточки мужа и отца. По
счастью, в моём архиве чудом сохранился отличный его портрет, выполненный
сангиной 6, который я с нежностью подарил сыну и вдове.
В комнатах общежития уровень идейно-воспитательной работы был особенно
низок.
Мне запомнилось легкомысленное поведение моего товарища по комнате
Мишки Дьячкова. Толстоватый, неуклюжий и косоглазый, он был большим
театралом, одно время работал статистом в Малом театре, часто с убийственной
серьёзностью декламировал нечто патетическое. Братва обычно помирала со