"Павел Шкарин. Куб " - читать интересную книгу автора

телефону о своих делах. Вместе с ней приходит Алиса, и добрый дядюшка А.
угощает девочку печеньицем. Через минуту Алиса со своею бабушкой сваливают к
некому бабушкиному сожителю, живущему в этом же подъезде несколькими этажами
выше. Мы этому только рады. Витает сигаретный дым, тихонько наигрывает
какая-то молодёжная электронная музыка, шуршат словами неутомимые языки.
Я спохватываюсь о том, что неплохо было бы известить о своём
местоположении родителей. Звоню, предлагаю вниманию родителей легенду о
вечеринке у Олега на всю ночь, "только не надо звонить... утром я приду...я
знаю, что мне завтра учиться... пока". Нахожу в квартире зеркало и смотрюсь
в него: зрачки - два огромных чёрных омута.
Вскоре к нам заходит в гости Катя. Прямо с порога, глазами, полными
незамутнённого детского любопытства, пялится на своего брата и его
развесёлых дружков. С задорным озорным похихикиванием приговаривает "ой!
какие вы все тут нарядные". Пьём чай, очень мило по-домашнему болтаем. Ловлю
себя на мысли, что общаться с тридцатилетними Яной и Катей (как и со многими
людьми, которые на пять, а то и на десять лет меня старше) мне значительно
интереснее, чем с большинством моих сверстников, а уж тем более тех, кто
младше. В целом у меня есть основания полагать, что я имею мало общего, мало
точек пересечения со своим поколением (если, конечно, вообще допустимо
оперировать этим более чем условным термином), мне, видимо, стоило родиться
несколько пораньше. Я всегда тяготел к поколению старших братьев и сестёр,
я - осколок поколения 80-ых, я такой же, как они, начиная от художественных,
эстетических ориентиров и заканчивая общей жизненной философией. Разумеется,
нельзя слишком обобщать, но тенденция, как говорится, налицо.
Через пару часов Катя уходит спать. Мы спать не умеем и поэтому сидим
дальше. С приближением утра разговор становится всё более вялым и пустым,
музыка делается всё тише, потихоньку начинает давать о себе знать усталость,
физическое и психическое истощение. В окно льётся грязновато-серый
приглушённый рассвет мокрой и равнодушной Москвы, вернее одного из её
бесчисленных потаённых кусочков, втиснутых в стандартный контур стандартного
окна. Пятна и крошки на стандартном столе и огромный мешок с мусором в углу
кухни купаются в мутном меланхолическом сумраке усталого раннего утра, утра,
рождённого мертвым. Новый день начинается со странного труднообъяснимого
чувства вины и какого-то тоскливого оцепенения. Я молчу, верчу в пальцах
пластмассовую божью коровку со вставленным ей в брюхо магнитом. Я верчу её в
руках целую ночь. Кончики пальцев устали, засалились и почернели от грязи.
Олег с А. по инерции ещё что-то талдычат друг другу, а скорее самим себе.
Никакого намёка на сон. Усталость, не сочетаемая со сном, ощущение пустоты в
желудке, не сочетаемое с процессом приёма пищи. Жизнь, не сочетаемая с
жизнью.
Пять часов утра. Надо неслышно проникнуть домой, имитировать короткий
сон, имитировать завтрак, имитировать поездку в университет. С момента
вмазки минуло уже более половины суток, а меня всё еще прёт так, что только
в путь. Зрачки нереальные, во рту всё тот же сушняк - признак обезвоживания
организма. Вместо одного движения я делаю десять, вместо одного слова выдаю
двадцать. У меня ускоренная резкая моторика, я практически не способен
сосредоточиться на каком-то определённом предмете, распыляя внимание
одновременно на дюжину объектов. Я понемногу уже начинаю мечтать о том,
чтобы меня поскорее отпустило.
Шифруясь, словно диверсант, пробираюсь домой. Сильно боюсь, как бы не