"Михаил Шишкин. Урок швейцарского" - читать интересную книгу автора

гельветов пухнут описания путешествий, дневники и письма.
Но чу! Альпийский эдем в больших дозах вызывает у русских
путешественников рвотный рефлекс. "Что тебе сказать о Швейцарии? Все виды да
виды, так что мне уже от них наконец становится тошно, и если бы мне
попалось теперь наше подлое и плоское русское местоположение с бревенчатою
избою и сереньким небом, то я бы в состоянии им восхищаться, как новым
видом". Это Гоголь.
"Рейн - естественная граница, ничего не отделяющая, но разделяющая на
две части Базель, что не мешает нисколько невыразимой скуке обеих сторон.
Тройная скука налегла здесь на все: немецкая, купеческая и швейцарская.
Ничего нет удивительного, что единственное художественное произведение,
выдуманное в Базеле, представляет пляску умирающих со смертью, кроме
мертвых, здесь никто не веселится..." Герцен.
Толстой о гельветах: "Швейцарцы - непоэтичный народ".
Достоевский: "О, если б вы знали, как глупо, тупо, ничтожно и дико это
племя! Мало проехать путешествуя. Нет, поживите-ка! Но не могу вам теперь
описать даже и вкратце моих впечатлений; слишком много накопилось.
Буржуазная жизнь в этой подлой республике развита до nec plus ultra. В
управлении и во всей Швейцарии - партии и грызня беспрерывная, пауперизм,
страшная посредственность во всем; работник здешний не стоит мизинца нашего:
смешно смотреть и слушать. Нравы дикие: о, если бы вы знали, что они считают
хорошим и что дурным..."
Парадиз наизнанку. Или другое представление о спасении души?
В Цюрих и Женеву русский путешественник привозит с собой в багаже опыт
предков, поровших и поротых, но дружно тянувших веками лямку отечества.
Вековая царская служба из поколения в поколение отбирала и тело, и волю, и
мысли, но давала взамен наполненность души и праведный смысл существования.
То, что послам с берегов Рейна казалось в России деспотией и рабством,
воспринималось на Москве-реке самоотверженным участием в общей борьбе, где
царь - генерал, а все остальные - его дети и солдаты. Отсутствие частной
жизни компенсировалось сладостью погибели за родину. Протяженность отечества
в географии и времени была залогом спасения, всеобщее неосознанное рабство
горько для тела, но живительно для духа.
Но вот счастливому детству воюющей со всем светом нации приходит
конец - немцы на русском троне объявляют "вольность", сперва дворянскую, а
через сто лет поголовную. Начинается испытание дармовой свободой. Привычной
к Службе душе задается новый вопрос: для чего жить? Очевидный на фоне Альп
ответ: для себя, для детей - вовсе не представляется очевидным на берегах
Волги и Невы. По страницам русских романов разбредаются, гонимые кириллицей,
"лишние люди".
Ценности частной жизни, символом которых Карамзин в русском сознании
сделал Швейцарию, поставлены в России под сомнение. Внезапная пустота под
ложечкой вышедшего в отставку народа требовала замены Службы чем-то не менее
возвышенным. Просто жизнь сама по себе, в ее "швейцарском" виде, преломилась
в русском зрачке в тошнотворное бюргерство, в лишенное одухотворяющего
смысла презренное мещанское существование.
Русско-швейцарскую границу сторожат, подобно васнецовским богатырям,
привитое великой литературой презрение к "аисту на крыше", очевидная
бессмысленность "трудодней" при любом режиме и генетическая
предрасположенность к высоким идеалам. Устами швейцарского гражданина