"Вячеслав Шишков. Емельян Пугачев (Книга 2) [И]" - читать интересную книгу автора

- Да бог с тобой, - поднял Лукич голос, - да ведь её вон сколько в
Неве, водицы-то твоей...
Кривой всхохотнул бараньим голоском:
- С такой воды, браток, живо угоришь, и лапти вверх. Не вода это, а
самая забористая сивуха. Хлебнёшь - упадёшь, вскочишь - опять захочешь.
- Ты лясы-то, вижу, мастер точить. Ярославец, что ли?
- Нет, мы московские, - ответил кривоглазый, поддев из чана
трёхкопеечным черпаком сивухи. Он понюхал её и стал тихонечко выливать
обратно, очевидно, пытаясь соблазнить старосту. - Эх, добро винцо!
Барышниковское! Ведь я не от себя, а от господина подрядчика Барышникова.
У него пять таких распивочных... У него, у Барышникова-то, мотри, в пяти
местах стройка идёт по Питенбурху, а в шестом - в Царском Селе - пруды он
чистит. А вон тот парень, с серьгой в ухе, что ведро взял, этот от меня
вразнос торгует.
- Так-так-так, - поддакивал Лукич и, указав на развешанное вокруг
чана барахлишко, спросил: - А это что же?
- А это... Кое пропито, кое в залог сдадено. Вот за эти самые
сапожнишки недопито восем посудинок трёхкопеечных. Сегодня суббота, хозяин
придет, бог даст, допьёт.
Оказалось, что кривой арендует палатку у Барышникова за тысячу рублей
и наживает, по его собственному признанию, чистоганом рублей шестьсот.
- Куда ж тебе, грешный ты человек, этакую прорву денег? - сердито
спросил кривого Пров Лукич.
- Хах, ты, - и одноглазый снова засмеялся бараньим голоском. - Ну и
дед-всевед! Задом в гроб глядишь, а ума не нажил. Первым делом - избу я
поставил себе новую на Васильевском острову; вторым делом -
корову-удойницу да лошадок завёл... Да вот графу Шереметеву платить надо,
барину своему.
- Из крепостных, значит? Да ты бы выкупил себя на волю.
- Хах, ты, - опять хахнул кривой. - Он, брат, граф-то Шереметев,
никому воли не даёт, не-е-ет, брат! Многие его крепостные мужики в Питере
да в Москве в купцах ходят, в ба-а-ль-шущих купцах! Взять моего соседа из
нашей деревни Митрия Ивановича Пастухова - о-о-о, главный во всём Питере
богач, самой первой гильдии купец и фабрикант великий! Он к графу-то, к
Шереметеву-то, на четвёрке рысаков подъезжает, не как-нибудь. Во, брат,
какие мужички есть! Это понимать надо, - и кривоглазый целовальник,
захлебнувшись хвастливыми словами, вскинул палец вверх. - Уж он бы,
Пастухов-то наш, мог бы на волю откупиться, он графу миллион сулил, да
граф не отпущает. Вот каков граф-то Шереметев, барин-то наш!.. А ведь он,
гляди, не гордый. Пастухова-то иным часом к обеду кличет... Призовёт, а
там уже целая застолица князьёв, графьёв да генералов. Ну, Митрий Иваныч
обхождение знает, со всеми об ручку поздоровкается, сам в лучшем наряде,
под бородой да на грудях медали со крестами; сидит в кресле честь-честью,
наравне во всеми пьёт-ест. А граф подымается со стаканом в руках да и
говорит: "Ну, господа, тепереча выпьем мы за моего мужичка, за Митрия
Иваныча Пастухова, он мне миллион давал, чтобы я его на свободу выпустил,
а я не хочу. Мне антиресно, - говорит, - что в крепостных у меня такие
мужики. Ведь вот он, миллионщик, пожалуй, всех вас, господа, с потрохами
купит, - а я, промежду прочим, могу его, как раба, сейчас же на конюшню
отправить и порку дать".