"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Здравствуйте, я - книгопродавец. Мое отличие от писателя такое: он
скажет "Игорь Сергеевич", я бы сказал, я скажу "Угорь Сергеевич", потому-то
и попал я в штаб, вызванный в строевую часть студент гуманитарного
факультета университета, и оставленный в кабинете начальника строевой части,
досконально знавшего русскую философскую традицию и оставляющих свои заметки
о ней повсюду, на разглаженном своем воротничка, на картах учебных действий,
на специальных документах, идущих даже на подпись к командиру части, а также
повесившего под официальным портретом плакат с высказываниями и суждениями,
пытающимися сплавить воедино в отношении и в присутствии фермента русскости
кантовский опыт и спинозистскую геометрическую этику в одном безначальном
временящемся опыте, принимающегося расхаживать, испещряя своими заметками
типа "никакая ни экзистенцфилософия", разнообразные, подлежащие строгой
каталогизации, бумаги, и в пылу своих мыслей, разбуженных после юмовской
спячки, указавший мне на необходимость сначала закрыть дверь с обратной
стороны, затем подготовить для начальника штаба, в самом безусловном и
необходимом смысле занятого непосредственно самим мышлением, а не
терапевтическим истолкованием его подручных средств только имеющего дело с
самой сутью мышления безо всяких символических посредников и философии
откровения, от знакомства с которой он уклонился, спасая этим нечто в своей
душе, так неожиданно и выразительно, что как лягушачья кожа, сняли с него в
вечер в углу комнаты, которую мне изнутри собственного мотива потребовалось
убирать, что я, охваченный жаром мысли, устремился ночью из казармы в штаб,
старые грязные майорские погоны, которых я и залучил, убирая кабинет, и
которые мы ночью и перешили на сержантскую гимнастерку смуглого, с
крючковатым носом Борхеса, трактат на соискание магистерской диссертации в
академии генерального штаба, в котором мне предлагалось разрешить то
непосредственное взаимно-однозначное соответствие, отражение друг в друге и
взаимное отображение бытия и времени, причем "с помощью одного только
циркуля И линейки" находясь между ними таким невысказываемым образом, что и
Джойс, условно принявший текстовую работу за законы бытия, и Пруст ошибочно
принявший законы бытия за текстовую работу, рассмеялись бы от зависти, так
как в награду мне вменялось освобождение от армии, туманящееся звукорядом
уступок, каковая работа и совершалась мною вдохновляемым созерцанием из
штабного окна моих сотоварищей, совершающих мистерию вечного своего бега,
находится вне которого, уйти из-под пяты которого было совершенно
невозможно, на который взирал я со священным трепетом, как на содержащую в
себе и ужас и спасительное рябь действительности, новую чувственность и
новый рассудок даже созданный гением мышления нового времени, и страх и
трепет эти были так велики, что заложили в начало моего труда, то что потом
будет поименовано неслыханной смелостью, полагая в качестве объект-предмета,
постоянного и неизвестного, эстетики, являющейся по прежнему и в
единственном своем определении мать этики, являющейся ее ребенком, дебильно
переставляющим шашки в игровой комнате дурки, сумасшедшего языкового дома,
куда заточена этика, по приказу армии, распространяющей тюрьму ее
живительное бытие, переполняющееся через свою границу, в сам бег, являющийся
всеобщим мышлением, перебирающимся с языка на язык, из всеобщего в особенное