"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

оба прегрешения последуют внушения от местного писателя, обрекающего на
дневальничание противоестественной смены дня и ночи, обрекающего на
постижение сущности армии или того хуже, на рукоприкладство литературного
критика, с помощью которого и постигается феномен рукоприкладства в армии,
себя-в-самом-себе-обнаруживающий, для того чтобы связать которое с ее
сущностью не хватило бы и Аристотеля, и уж конечно не каждый на нас способен
был воплотить в себе как Фому, умеющего не тормозить текстовую работу, так и
Августина, умеющего не срезать с рыбы двумя ударами встречного диалога
слишком много мяса, другой же удар хранил в себе тайну общения с
письмом-разделкой-расчленением-литератур-критикой, когда рыба как бы сама,
под воздействием нежного прикосновения к своей грубой кольчатой чешуе,
отбрасывала наискосок хвост, умелостью этого жеста расширяя-пространство
чистилища с двумя большими ваннами, одной архимедовой, где рыба была уже
очищенной, и можно было начинать науку, другой эпикуровой, где рыба еще не
была очищена, подшиваясь вспоротом брюхом ко времени так, что прояснилось
представление о факте неоспоримой полезности того, чтобы вся служба еще два
года происходила в этой комнате, если только еще иметь здесь магнитофон, и
то была та мысль, которая позволила мне прочесть этот эпизод классического
романа, описывающего невероятные условия труда молодых ребят, подневольных
детей и перевернуть страницу, веря в эту мысль и даже заронив внешним своим,
спокойствием эту замечательно бредовую мысль в других, которые тоже вдруг
поверили, что они готовы бы были просидеть здесь, пусть даже читая эту
страницу классического романа, и когда мы это поняли, мы ее перевернули,
хотя в комнату не раз заглядывал, злобно шипя, оказываясь карликом больших
истолковывающих глаз литературного зрителя, критика, который и должен был
эту работу выполнять, и на которую нас отправили по негласному распоряжения
Борхеса, Дкжойса, Пруста и еще бог знает кого, с которыми литературный
критик, а это был Сартр, имел какие-то дела или просто был нужным с точки
зрения логики человеком, нашедшим свое бытие в столовой, до кладовых
особенно охочи прапорщики, что я подлинно узнал, когда под водительством
Джойса отправил нас, избранную группу литературных героев, в расположение
отдаленно от столовой кладовые, где нашей задачей стало развесить,
предварительно застраховав, на кроки в холодильной камере, с десяток
огромных мороженных туш, страхованием которых был поглощен Рубенс, совершить
заморозку письма так, чтобы безболезненно были из него удалены все виды
литературы в спекшемся единообразии ее жанров и чтобы осталась одна только
чистая риторика, мороженные мясистые куски и туши которой мы несли по двое,
сгибаясь в коленях, символах, в которых внутренней жизнью зарождался миф, и
укладывая их себе на ноги, так если бы мы некоторое время сидели за ее
столом из риторических перетаскиваемых нами фигур, за которым тосты на мате
произносил прапорщик, и уже общими усилиями иногда с риторической поддержкой
прапорщика, автора романа, подвешивали натужно снизу руками его подхватывая
этот кусок риторики на крюк заботы разгоряченные в курорте холодильника и
покачивающихся и раскачивающихся мясных туш, мы идем за следующим куском
риторики, оказывающемся в холодильнике горячими дымящимися кусками совести,
так, что когда эта работа завершается, то я понимаю, что мы имели дело со
ртом профессора-метафизика, ведущего свой семинар у закадычных своих
студентов, и даже прапорщик, наш автора, утирая пот со лба, в белом с
пятнами мясных волокон халатике, с налитым и отполированным изнутри и
снаружи водкой крепким лбом, указывает, что чтение этой нашей текстовой