"Лидия Шевякова. Дуэт " - читать интересную книгу автора

деловые бумаги, квитанции. Несколько исписанных листочков соскользнуло на
пол, но их уже некому было подобрать. Некому было притворить дверцы шкафа и
торопливо прикрыть постель. Хозяин навсегда покинул свой нищенский земной
приют. Душа его, возможно, еще витала у родных предков, а тело сепаратно
устроилось в морге. Транзитным пассажиром, конечно. Похороны Герман совсем
не помнил.
Пока на кухне шли поминки, говорились тосты и сожалелось о том, как
мало Карпыч нажил добра, так что соседям и поживиться было нечем, Герман
караулил у дверей комнаты своего единственного друга с палкой в до боли
сжатых руках. Он был уверен, что Модя где-то рядом, немой и плененный, ждет
от него подмоги. Десятилетнему Герману смерть казалась невозможной,
отвратительной каргой с черными резиновыми руками, которую надо было
подстеречь и отнять у нее Модеста Поликарповича обратно. Несколько ночей он,
дрожа от страха и холода, караулил ее в пустой комнате Поликарпыча, но потом
до вселения новых жильцов управдом освободившуюся жилплощадь опечатал.
Герман чувствовал себя беспомощным и виноватым.
"Единственный способ избежать боли - это никого не любить. Не буду
любить своих родителей - мне будет до лампочки, умрут они или нет. Не буду
любить себя - и все станет не страшным. Да и за что мне себя любить, если я
даже не смог спасти единственного друга?" - так теперь думал Герман. Он
сделал вид, что не любил Модеста, но это помогло лишь отчасти. Боль жила в
нем и жалила, словно оса, каждый раз, когда он проходил мимо заветной двери,
напоминая ему о собственном предательстве. Мальчишка не знал, куда от этой
боли деться, и все прыгал по квартире как оглашенный, пока на него не
начинали орать соседи, а мать только плечами пожимала: "Откуда такая
черствость? Видно, в детстве все быстро заживает. Оно и к лучшему".
Утешала только музыка. В Доме грамзаписи, куда его по старой памяти
продолжали пускать как внука покойного Карпа, он услышал отрывок из "Золота
Рейна" Вагнера. Герман впервые погрузился в его вулканическое мрачное
отчаяние, страстное желание разрушения мира и одновременно в безмерную веру
будущего прощения. Мальчишка, конечно, не мог еще постичь всей глубины
музыкального гения Вагнера, просто его маленькая страдающая детская душа
вошла в резонанс с мятущейся душой маэстро.
Привыкший наблюдать за музыкантами через стеклянную перегородку
звукооператорской кабины, Герман считал их неземными существами,
вылепленными из особого теста. Он, словно гадкий утенок, издали любовался
лебедями на пруду и всем сердцем желал хоть чем-то на них походить. На них,
совсем чужих и недоступных, а не на родных папу и маму. Долгие годы его жгло
позорное воспоминание о том, как мама устроила их классу экскурсию на свою
обувную фабрику и с гордостью показывала, как целый день сидит в смраде
кожевенного цеха у конвейера на обшарпанном стуле, на спинке которого
кривыми буквами выведено: "Надя", как имя раба, прикованного к этому месту
на всю оставшуюся жизнь.
Шел 1975 год, и ему хотелось носить расклешенные джинсы и майки с
захватывающими дух иностранными надписями и... не знаю что еще. Курить не
"Казбек", а "ВТ". Это потом их стали называть "бычки тротуарные", а в те
годы курить болгарские сигареты считалось шиком. Он хотел ходить, как
взрослый, на "Джоконду" в неведомый Пушкинский музей и читать лишенного
какого-то гражданства Солженицына. На все эти роскошества нужны были деньги,
и Гера нашел их довольно легко.