"Лидия Шевякова. Дуэт " - читать интересную книгу автора

оказывается, была совсем другой улицей и называлась Воскресенским переулком.
Дом грамзаписи обосновался в отнятой еще в революцию у англосаксов
церкви. Это был непривычный глазу островок европейского средневековья среди
однообразия купеческо-сталинской Москвы. Маленький готический замок,
построенный в конце девятнадцатого века, выглядел древним и загадочным
прибежищем гномов или эльфов. Острые пики четырех башенок собора, его
вытянутые стройные окна-бойницы, терракотовые головки ангелов при входе и
замысловатый чугунный вензель на воротах из переплетенных розы, чертополоха
и трилистника (символизирующих земли Британии - Англию, Шотландию и
Ирландию) - все завораживало и пленяло Германа своей необычностью.
Но главная неожиданность скрывалась внутри. Когда обожаемый Модест
Поликарпович впервые отворил для маленького Германа заветные кованые ворота
и провел в собор, в гулкую глубину зала, где происходила запись, мальчик
наконец узнал, что в этом волшебном готическом замке обитает ее величество
Музыка. Тихо прокрадывался четырехлетний меломан в кабинку звукооператоров и
часами завороженно следил за происходящим в основном зале священнодействием.
Очень скоро он научился распознавать голоса всех инструментов, еще долго не
зная ни их названий, ни имен исполнителей.
Самые счастливые годы детства Герман провел в этой маленькой
звукооператорской кабинке, смонтированной на месте бывшего алтаря. Он жадно
заглатывал Мусоргского и Баха, Даргомыжского и Сен-Санса, Образцову и
Синявскую, он с ума сходил по Лемешеву, юбилейные записи которого в 1972
году делались в Доме грамзаписи. Он знал наизусть сотни арий, он научился
"угадывать с семи, пяти и даже с трех нот" любые классические мелодии, мог
напеть по памяти десятки струнных и фортепьянных концертов, каприччио и
симфоний. Музыка стала для него всем - солнцем и звездами, горами и лесами,
любовью и верностью. Звуки обретали цвет, вязкость и даже вкус. Высокие ноты
казались острыми, как лимонная цедра, а низкие - жгучими и пряными, как
корица с перцем. Грезя наяву, Герман видел, как Музыка растит звуки и строит
из них радужные города, живые и трепещущие, или как она задумчиво плетет
узоры из невиданных цветов, или лепит могучими аккордами, словно сильными
мазками, мощные морские волны наподобие "Девятого вала" Айвазовского. И обо
всем увиденном он мог рассказать только одному-единственному человеку
Модесту Поликарповичу. Тот, подперев худой высохшей рукой острую скулу,
внимательно и серьезно слушал своего маленького собеседника и изредка
проводил нервными пальцами по своей совершенно седой, но все еще богатой
шевелюре. Он был тонок в кости, сухопар и высокомерен. И жизнь, как ни
ломала, все не могла эту высокую мерку или меру поломать.
Однажды Герман примчался из школы с продленки, возбужденно размахивая
портфелем, весь переполненный нетерпеливым ожиданием скорой встречи с
любименьким Модей, как он тайно звал своего друга, которому хотел поведать
один очень важный секрет, и с разбегу, словно на стену, наткнулся на
странную взвинченность обитателей своей квартиры. Разговоры тихие,
торопливые, выжидательно-торжественные. Герман никогда раньше не замечал,
чтобы соседи так перешептывались. Дверь в комнату Модеста Поликарпыча была
приоткрыта. Неубранная кровать стыдливо зияла продранным постельным бельем.
Шкаф виновато раскрыт. На письменном столе валялось небогатое содержание
ящиков - выцветшие и измятые по краям фотографии улыбающихся убиенных
царских деток, вынутый кем-то из красивой рамки красного дерева акварельный
портрет печальной молодой дамы, старые шахматы, чашки с блюдцами, какие-то