"Михаил Иванович Шевердин. Колесница Джагарнаута (Приключенческий роман) " - читать интересную книгу автора

в своих ладонях руки почти ослепшего, скрюченного ревматизмом старого
мастера-кяризчи, пожелал ему долгих лет жизни. И совсем не затем, чтобы
вызвать на благодарность, - он терпеть не мог благодарностей, поговорил о
воде, таящейся в недрах гор и столь необходимой иссушенным солнцем
пустынным полям. Поговорили они и о знаменитом кзыларватском кяризе длиной
в двадцать верст, который мастер когда-то в молодости копал двадцать лет и
все-таки нашел и вывел воду. О многом вспомнили и почти не вспоминали
славные и горестные события гражданской войны... Они говорили о воде и
жизни.
Поговорил Алексей Иванович и со сравнительно молодой, полной еще сил
матушкой Аббаса Кули - женщиной из воинственного рода прикызылкумских
нуратинцев, узнал горькую историю ее замужества. Ее выдали за немолодого
чужеземца из Ирана, но брак оказался счастливым. "Только вот с сыновьями
не повезло. Из трех сыновей остался один - такой славный, такой живой,
черноусый Аббас. Беспокойный бродяжка, но хороший. Отчаянный забияка, но
сердце у него невинной девушки".
Увидел Алексей Иванович, что в доме старого кяризного мастера пусто,
что котел стоит перевернутый вверх дном рядом с холодным очагом, что на
дастархане ничего, кроме ячменной лепешки и двух-трех кусочков сахара,
нет. По приезде в Ашхабад на базу экспедиции он дал Аббасу Кули зарплату
вперед за месяц. Тот реагировал пылко, снова кинулся целовать Алексею
Ивановичу руки, пролил слезу, вознес хвалу и немедленно отнес все деньги
до последнего рубля на почту - сделал перевод в Нурату.
Натерпелся от Аббаса Кули Великий анжинир во время экспедиции немало.
Частенько он вспоминал услужливого медведя из басни Крылова. Капризный,
своенравный степняк, горевший к тому же желанием сделать для своего
покровителя все возможное и даже невозможное, Аббас Кули умудрялся
отталкивать от себя тех, кого любил, и в то же время был очарователен в
обхождении с недругами. Он обрушивал слова брани на тех, кто совершил
пустяковый промах: дал, допустим, бродячему дервишу серебряную монету,
когда, оказывается, полагалось дать медяк. И в то же время любезно и
снисходительно держался с каким-нибудь пройдой проводником,
"заблудившимся" среди пятидесятиметровых сыпучих барханов, чтобы доставить
затруднения экспедиции. Он мог часами беседовать с председателем
сельсовета, не дающим лошадей, хотя явно испытывал к нему злобу и
отвращение. Зато уж, когда ему удавалось сломить упрямство и добиться
своего, он мог заплатить за наем лошадей гроши или продержать посланных
для сопровождения всадников несколько дней, не отпуская их в родной аул.
Или вдруг в важном разговоре скрывал свое истинное мнение, прятал, по
выражению Алексея Ивановича, свои мысли. Так он испытывал собеседника. Он
несколько лет жил в персидском Кучане, попал в банду контрабандистов почти
мальчишкой, и там, видимо, ему пришлось нелегко. Муштровали его
основательно. Он прятал свои желания и говорил, что нравится ему то, чего
он не любил. Терпеть он не мог людей чересчур проницательных. "Такой вот,
вроде вас начальник, затопчет, заставит все делать, как сам захочет". Он
не выносил, если поступали вопреки его советам. Он слишком высокого был
мнения о себе и своем уме. Приходил в ярость, когда поступали не так, как
он хотел, и создавал порой невыносимую обстановку в экспедиции.
Но было у него и много достоинств. Прекрасно владел туркменским и
фарсидским, великолепно знал все дороги в пустынях и горах, метко стрелял