"Иван Михайлович Шевцов. Что за горизонтом? " - читать интересную книгу автора

понимал его состояние, знал его скрытую сентиментальность, легко ранимую
натуру. Я знал, как много он сделал для Альбины, для ее детей. Фактически
десять лет они жили, как муж и жена, и дети Альбины знали об их отношениях и
занимали сторону матери. Егор Лукич для них был ближе и желанней родного
отца. Богородский это знал и ценил. Он принадлежал к той породе людей,
которые любят дарить ближним, не требуя ни благодарности, ни тем более
наград. Он хорошо разбирался в людях и событиях, судил о них трезво и
непредвзято и, насколько я помню, редко ошибался. И люди тянулись к нему,
как тянуться к магниту рассыпанные гвозди. Но вот удивительно: я заметил,
что возле него не было плохих, неискренних и нечестных людей. Душа его,
полная любви и благоденствия, была всегда открыта для себе подобных.
К полудню воздух нагрелся так, что термометр в тени показывал плюс
двадцать восемь. Многие пассажиры загорали на палубе. В каюте было душно
даже при открытом иллюминаторе. Богородский, обнаженный по пояс, сидел на
палубе под навесом и своей соломенной шляпой, как веером, махал на
вспотевшие лицо и грудь. Я подошел к нему в тот момент, когда он
разговаривал с каким-то мужчиной, низкорослым, коренастым. Изборожденное
морщинами его доброе лицо учтиво улыбалось, обнажив белые зубы. Завидя меня,
Богородский призывно помахал мне рукой и лениво проговорил:
- Проходи, садись. Тут хоть слегка продувает, - И, обращаясь к своему
собеседнику, представил, назвав мое имя. - А это профессор из Твери. Мой
старый поклонник. А я даже не знал. Вот оказывается...
- Павел Федорович Малинин, - учтиво наклонил голову профессор и
протянул мне руку. На вид ему было за шестьдесят, седые, довольно поредевшие
волосы, серые, тихие глаза.
- Профессор каких наук? - полюбопытствовал я.
- Историк, - кратко ответил профессор и продолжал: - Мы с дочерью сели
в Твери, плывем до Нижнего. Недавно по телевидению крутили старые советских
времен фильмы, и там вот в главной роли Егор Лукич. Было очень приятно. Вся
наша семья горячие поклонники таланта Егора Лукича. Я помню вас по МХАТу,
Егор Булычев, какой образ! С кем сравнить? Вы, наверное, последний из
могикан. - голос у него глубокий и приятный, полный благородства и
учтивости.
- Вот видишь, Лукич, тебя помнят, знают, а ты собираешься покинуть
театр. Неразумно, - сказал я.
- Что вы, разве можно? - воскликнул Малинки, глядя на Богородского
долгим взором восхищения. - К сожалению, в последний раз в театре я был в
советское время, где-то незадолго до горбачевской перестройки. А сейчас,
откровенно говоря, не до зрелищ.
- Да и смотреть нечего, - сказал Богородский и прикрыл шляпой свою
тяжелую круглую голову и уперся в колени крупными, мягкими ладонями. - Нет
театра, тем паче - кино. Все искусство угробили, похоронили израильские
пришельцы, разные марки захаровы, любимовы и всякая бездарная шантрапа. -
Круглое лицо Богородского скорчило презрительную гримасу, а раскатистый
голос его и слова высек в глазах профессора немое удивление. Он растерянно,
с оттенком смущения посмотрел на Богородского, потом перевел взгляд на меня
и тихо спросил:
- А он, что? Юрий Любимов - тоже?
- Тоже, тоже, - подтвердил Богородский, - что и Марк Захаров, из одной
стаи разрушителей прекрасного, достойные наследники и продолжатели гнусного