"Жак Шессе. Исповедь пастора Бюрга " - читать интересную книгу автора

стальной клинок; вся эта комедия только закаляла ее, и не проходило дня,
чтобы я не призывал себя к терпению; чем дольше придется выжидать, тем
ужаснее будет тот час, когда я, уверенный в своей правоте, неожиданно
обрушу на них с кафедры всю силу моего гнева. Я думал об это неотступно. Я
готовился. Каждую улыбку, каждый учтивый поклон я рассматривал как
подготовку ради пущего блеска будущей мести. Эти мысли доставляли мне
чистую и незамутненную радость. Ибо еще глубже, чем прежде, укоренилась во
мне вера в то, что я служу великому делу.
Более того - само мое ежечасное притворство подтверждало, что я
достоин избранного служения. Я был миссионером в чужой земле, я припоминал
сотни примеров тому, как терпение и притворство утверждали в конечном итоге
Правосудие и Веру там, где вначале приходилось склонять голову и носить
личину.
Я убедился также, что новая тактика помогла мне разоблачить
всевозможные низости и подлости, которые при прежней моей непримиримости
стыдливо укрылись бы в тень. Я сдался? Значит, можно больше не бояться
меня. Я оказался не столь прозорлив и не столь силен, как полагали - и
моего присутствия перестали стесняться. Я узнал о гнусных сделках, услышал
клевету; мне открылись пороки, тайные связи - я притворялся, будто даже не
замечаю их, я намеренно закрывал глаза на эти злодеяния, давая понять, что
в силу великодушия и благорасположения не вижу всей их мерзости.
Наконец, поскольку местные тузы, очень довольные моим нынешним
поведением, наперебой приглашали меня отобедать, я смог во время этих
бесконечных трапез, за которыми единственной темой разговоров были
поселковые сплетни, как бы между прочим узнать, в чьих руках сосредоточена
власть, кто из прихожан вхож в кантональный совет, кто каким путем обрел
богатство и могущество. Я копил эти сведения; я вооружался. Что до моей
веры, ей все это не наносило ни малейшего урона. Напротив: скрытые под
маской, мой пыл, моя преданность служению воспламеняли душу до самых
сокровенных глубин, и нередко за очередным обедом, улыбаясь тяжеловесным
шуткам хозяев или слушая гаммы в исполнении их детишек, я лишь огромным
усилием воли удерживался от смеха при мысли о том, как далека моя крепнущая
с каждым днем решимость от этой благостной маски, которую обстоятельства
пока не позволяли мне сбросить.
Возвращаясь домой, раздраженный всем этим вздором, который приходилось
выслушивать, я непременно открывал "Наставление", чтобы почерпнуть в нем
силу духа и смыть с себя пошлость прошедшего вечера. Я не молился. К чему
было молиться? Каждый мой поступок, говорил я себе, был молитвой,
воззванием к Господу; Он слышит меня, и Его слух улавливает в каждом моем
вздохе готовность повиноваться. Мне не нужен никто, кроме Бога. Я думаю о
Нем неустанно. Молитва оборвала бы эту натянутую нить. Чтение же Кальвина,
напротив, побуждало меня к раздумьям о моем предначертании. Итак, я
размышлял, читал, осваивал поле битвы и подсчитывал имеющиеся в моем
распоряжении силы... Через год или чуть больше такой жизни я окончательно
убедился, что приход принял меня. Я завоевал сердца бедняков, богачи искали
дружбы со мной; все мало-мальски влиятельные люди в поселке, от доктора до
нотариуса, почитали за честь числить меня в приятелях. Синодальный совет
был доволен - мне сообщили об этом на сей раз через весьма важного
посланца, который провел два дня под моим кровом. Дела обстояли как нельзя
лучше, мир был восстановлен, Синод успокоен, и все было готово для