"Жак Шессе. Исповедь пастора Бюрга " - читать интересную книгу автора

Реформе, чем в любой другой части нашей страны. Недоверие, которое не
преминут выказать мне прихожане, только подогревало мой пыл; полный
решимости как можно скорее проявить себя перед теми, кто возложил на меня
эту нелегкую миссию, я поспешил на встречу со своей первой паствой.
То была ужасная пора; еще и сегодня я не могу вспоминать о ней без
стыда и ярости, столь же жгучих, как и в те дни, когда я тщетно пытался
пробить стену, которую воздвигли передо мной с первого же часа. Даже потом,
когда между нами воцарились добрые отношения и мне стали доверять, и
теперь, когда я оказался вовлеченным в эту историю, признаюсь, что долго
еще не стихали во мне боль от поражения тех дней и гнев, душивший меня в
первые месяцы, что я провел там.
Мои проповеди сочли чересчур суровыми. Они вызвали недовольство. В
них, должно быть, со времен моих студенческих работ, сохранились некоторая
напыщенность и высокомерный тон, столь часто свойственные протестантским
богословам. Приученный трудами Кальвина атаковать в лоб, я избрал темой
грех скупости и с неистовым пылом бичевал жадность местных крестьян. Я
представил его причиной самых постыдных помыслов, самых гнусных страстей.
Так далеко завлекла меня риторика, что я не побоялся в праведном гневе
призвать Небо на свою сторону и живописал нависшую над поселком угрозу, не
замечая недовольных лиц и глухого ропота в ответ на мои первые проповеди.
Эти эксцессы можно было бы считать просто смешными, если бы я смог на
этом остановиться, если бы своим чрезмерным рвением я не восстановил против
себя подавляющее большинство прихожан, и те не замедлили взбунтоваться
против власти, которую я вознамерился им навязать. Дело в том, что после
скупости и корыстолюбия я решил заклеймить ложь и лжецов, что, разумеется,
было принято в штыки здешними горцами, которые только и делали, что вели
тяжбы либо ожесточенные торги за свои земли, дома и леса с тех пор, как в
конце войны спекулянты, почуяв богатые туристические возможности этого
края, стали скупать участки и перепродавать их под отели и горнолыжные
базы.
Я мутил воду: меня возненавидели. Надо еще сказать, что прежний
пастор, дряхлый маразматик, последние десять лет мечтал только о том, чтобы
удалиться на покой в свое шале.
При старом дурне прихожане не привыкли к ежовым рукавицам. Я
расплачивался сполна за его снисходительность, за его умиротворяющие
проповеди. О нем сожалели, многие при мне вслух желали его возвращения,
дошли даже до того, что уговаривали его преподать мне урок. Он согласился,
хотя и не сразу. Мы встретились. Встреча была не из приятных.
Этот демарш представил старика в невыгодном свете, что его явно
беспокоило; вконец ошалевший оттого, что его выманили из тихого пристанища,
он явился ко мне однажды днем, дабы объяснить, чем удивляет - нет, вернее
сказать, возмущает добрых людей мое поведение. Он сидел передо мной, не
сводя с меня круглых, испуганных, неуверенных глаз, и не знал, как выложить
мне советы, которые вертелись в его голове, должно быть, не один день. Я
молчал, только смотрел на него, твердо решив не протягивать ему руку
помощи; я злился, мне было стыдно за него, за то, что он, как и я, пастор,
за трясину страха, в которой барахтался бедняга. Он решился наконец и,
набравшись духу, заговорил торопливо, словно удивляясь собственной смелости
и спеша закончить свою миссию, пока страх не лишил его снова дара речи. Я
понял, какому давлению подвергался этот человек все годы, пока был здесь