"Джон Шерилл, Элизабет Шерилл. Брат Андрей: Божий контрабандист " - читать интересную книгу автора

предательским образом. Но, по всей видимости, моей истории поверили, потому
что начальник полиции написал на конверте мое имя, положил в него деньги и
сказал, что, если в течение года никто их не востребует, мне их вернут.
Итак, через год я все-таки пошел в бакалейную лавку. Бен так никогда и не
хватился своих денег. Однако этот факт испортил всю игру.
Вместо привкуса саботажа в тылу врага конфеты отдавали обычной кражей.
Я думаю, все мои бесконечные мечты и фантазии о невероятных приключениях
были в какой-то степени попыткой убежать от маминого радио. Мама была почти
инвалидом. Из-за больного сердца она вынуждена была большую часть времени
проводить в кресле, и ее единственным утешением было радио. Но она слушала
только одну передачу - евангелическую радиопрограмму из Амстердама. Иногда там
пели гимны, а иногда проповедовали; на меня это всегда навевало тоску.
Но не на маму. Религия была ее жизнью. Мы были бедными даже по стандартам
Витте, а наш дом - самым маленьким в деревне. Но к нашим дверям тянулись
бесконечные нищие, странствующие проповедники, цыгане, которые знали, что за
маминым столом всегда и всем найдется место. В такие дни сыр нарезался еще
тоньше, суп разбавлялся водой, но гость получал свою порцию.
Бережливость для мамы была так же важна, как гостеприимство. Уже в четыре
года я умел чистить картошку, снимая наитончайшую кожуру. Когда мне
исполнилось семь лет, эта обязанность перешла к моему младшему брату
Корнелиусу, а мне было поручено более ответственное дело - начищать до блеска
обувь. То были не повседневные кломпены, а наши воскресные кожаные туфли, и
если пара туфель изнашивалась раньше чем через пятнадцать лет службы, то это
являлось экономической катастрофой. Мама говорила, что туфли должны сиять так,
чтобы проповеднику пришлось прикрывать глаза от их яркого блеска.
Поскольку маме нельзя было поднимать тяжести, Бен каждую неделю стирал.
Белье нужно было положить в корыто, а затем вытащить из него, поскольку
собственно стирка производилась движением пары вальков. Это технологическое
новшество было гордостью нашего дома. Мы по очереди заменяли Бена у рукоятки,
толкая ее взад и вперед до тех пор, пока не начинали ныть руки.
Единственным членом семьи, который ничего не делал, был мой старший брат
Бастиан. Он был на два года старше Бена и на шесть лет старше меня. Баса
никогда не учили никакой работе. Весь день он стоял под вязом у дороги,
наблюдая, как мимо него проходят деревенские жители. Витте гордилась своими
вязами, росшими на земле, бедной деревьями. У каждого дома росло по вязу, и их
ветви переплетались,
образуя над дорогой зеленую арку. Почему-то Бас никогда не стоял под нашим
вязом. Он выбрал себе третий вниз по дороге и там оставался весь день, пока
кто-нибудь из нас не уводил его домой на ужин.
Думаю, что после мамы я любил Баса больше всех на свете. Когда мимо него
проходили деревенские, они обычно обращались к нему, чтобы увидеть на его лице
чудесную застенчивую улыбку: "А, Бас!" Долгие годы он так часто слышал эти
слова, что наконец начал повторять их, и это были единственные слова, которые
он мог сказать.
Но хотя Бас не мог говорить и даже одеться самостоятельно, у него был
странный и удивительный талант. В нашей крошечной гостиной, как и во многих
домах голландцев в 30-е гг., стоял маленький орган. Папа единственный в семье
умел читать ноты, и вечерами он садился на маленькую скамеечку, нажимал ногой
на педали и подбирал мелодию из древнего сборника гимнов, а все остальные
пели.