"Галина Щербакова. Ангел Мертвого озера" - читать интересную книгу автора

Найдя и надев очки, она видит идущий к ней сугробик. "Образец", -
думает она уже сейчас это слово, ей всегда было важно все назвать. "Все
имеет имя" - кто это сказал? "Что в имени тебе моем?" У меня тоже должно
быть имя... Эйнштейн-Воннегут показывает ей язык. Естественно, откуда им
знать ее имя? "Одной звезды я повторяю имя..." Луиза. Это не ее имя. Это имя
сугробика, который она ждала. Снега на спине у него целая гора, выше капора,
сшитого сугробиковой мамой из куска голубого бархата старой юбки. Ее же
капор из коричневого сукна - просто какашка по сравнению с голубым
красавцем. Но она лишена зависти. Она хочет, чтобы у сугробика было все
самое лучшее. Самое, самое... Потому что сугробик - девочка-горбунья.
И она снова легко исчезает.
Но возвращается быстро. Очень важная мысль тащит ее за жабры, требуя
додумывания.
Да. Очень важная. Тогда лицо в голубом капоре было для нее самым
прекрасным в мире. Все другие - прыщеватые, угреватые, с ямками ветрянки и
следами золотухи, крапленые неизвестно еще какой хворью, но все, как один,
прямоспинные, сопливожелтые, не согбенные - прямые как палки - были, на ее
взгляд, не просто некрасивы, они все были уроды. А Луиза-горбунья была
куколка. Жаль, что никто так не считал, только мама, но она готова была
разделить любые ее мысли и ощущения. Она говорила, что господь Бог милостив
ко всем. Красивое лицо он дал поносить горбунье для уравнивания горя горба,
чтоб бедняжке было легче жить, чтоб не пугала людей. "Попробуй пожить с
такой бедой".
Вот она и села в валом валящий снег, чтобы вырастить на спине горб и
пройтись рядом с Луизой. Конечно, какое там сравнение. Но горкой снега на
спине ей хотелось приблизиться к непонятности чужой жизни; как она узнала
много позже, это называлось "побыть в чужой шкуре".
Она сидела с Луизой за одной партой, она подвигала к ней невыливайку, а
однажды пришла раньше всех в школу и переставила все парты, чтобы Луизе
досталась та, где спинка отстояла дальше от крышки. За этой партой сидел в
самом углу злобный мальчишка, и он, придя, стал тащить свою парту назад, но
она села, упершись ногами в пол, а в лицо мальчишке бросила ту самую
невыливайку, которая попала ему прямо в глаз.
...Мысль была очень тяжела, неподъемна. И они покинули друг друга.
Мысль исчезла, как исчезает след капли на стекле, как звук в тишине, и сама
исчезла так же... Была - не стало.
Она возвращается с выражением "межумочное пространство". В ее обиходе
этих слов не было точно. Пространство этих слов было крохотным, неосвоенным
никакой даже маломальской жизнью. Это были просто слова, висящие в воздухе.
Но если висящие, то на чем? Она хочет это понять. И понимает. Слов как
таковых нет вообще, их нет нигде, ни на веревочках, ни на бумаге, ни даже в
голове. Их нет и они есть. Они сразу и время, и имя, и пространство, они
земля и небо, и даже мизинец на ее ноге. Он у нее крохотный, и на нем узкая
полосочка ногтя в розовой мякоти. Охватывает стыд за собственное
несовершенство, да о чем это она? Какое там совершенство? Она...
Она хочет вспомнить себя. Надо же случиться, что начала она с этого
мизинца. С "межумочного пространства" - поправляет ее кто-то. Она
отмахивается от голоса рукой, которой у нее нет, как нет и ноги с
бракованным ногтем мизинца, у нее, собственно, уже нет ничего. Но она этого
не знает. Ей отвели полсуток вот такой, на подкормке мозга, жизни. Она