"Светлана Шенбрунн. Пилюли счастья (роман) " - читать интересную книгу автора

Вторая слабость господина Бетберга - дородные негритянки.
Рассказывают, что на одной из них он был женат. Девушка явилась на
туманный север в качестве студентки местного университета. В отличие от
большинства проникающих в страну чернокожих, ее привел сюда не поиск
заработка, а жажда познания - ужасно хотелось повидать заморские края. В
собственном своем государстве она ни в чем не нуждалась, поскольку была
одной из дочерей местного правителя - коммуниста и миллионера. Бетберг
женился на ней и, упоенный страстью, даже провел пару месяцев у нее на
родине - бросая безумный вызов судьбе и отчаянно рискуя своей ценнейшей
головой в диком мире крокодилов и марксистов. Произведя на свет двоих
детей - мальчика и девочку, супруга Бетберга сделалась каким-то министром,
кажется просвещения, а потом испарилась вместе с папашей и всем безжалостно
низвергнутым режимом. Бетберг утешился изданием еще более великолепных
иллюстрированных журналов. Его дети, получающие теперь образование в Англии,
периодически навещают его, я сама два или три раза их видела, так что
история с женой-негритянкой, скорее всего, правдива.
- Знаете, я решил выстроить дом на Таллийском побережье! - сообщает
Бетберг. - А если я решил, я это делаю. Следующей весной он будет
готов. И вы непременно окажетесь в числе моих гостей - да, я намерен
пригласить к себе всех добрых знакомых. На все лето! Багамские острова мне
осточертели. Я поклялся прожить целое лето в глуши, в собственном доме, в
кругу близких мне людей!
Мартин благодарит за приглашение и за то, что господин Бетберг включает
нас в число хороших и близких людей. Впрочем, зал с каждой минутой пустеет,
разговоры и смех становятся излишне отчетливыми.
Я случайно оказываюсь перед инвалидным креслом Натана Эпштейна. Он
подымает на меня взгляд и как будто пытается припомнить, кто я такая. У него
большие продолговатые карие глаза, крупный нос и нежный, изящно очерченный
рот. Мною вдруг овладевает нелепейшее рождественское желание сделать шаг в
его сторону и сказать: "Моих бабушку и дедушку убили в Несвижском гетто. А
я, представьте, даже не знаю их имен. Не знаю, как звали моих бабушку и
дедушку! Никто не догадался назвать мне их имена..."
Так оно и было - в маминых рассказах, скупых и редких, они фигурировали
просто как "мама" и "папа". Упоминались еще какие-то тетя Соня и тетя Роза,
их дети и внуки, я выслушивала все, чем ей вдруг хотелось поделиться, но
вопросов не задавала. На дедушкино имя слегка намекало мамино отчество:
Николаевна, но по-настоящему деда звали, конечно, не Николаем, может, тоже
Натаном, как Эпштейна, а может, и как-то иначе - евреи по велению эпохи
русифицировали свои имена. Нельзя сказать, чтобы мама отрекалась от своего
еврейства, но, мягко выражаясь, не особенно его афишировала. Что вполне
понятно по тем временам. "Мне горько, мне ужасно горько теперь, что я не
знаю их имен!" - могла бы я признаться Эпштейну.
Но я, разумеется, удерживаюсь.
Собственно, и об отцовских родителях я знаю не так уж много. Хотя эту
бабушку, бабу Нюру, отцовскую мать, застала в живых. Пару раз она приезжала
к нам в Ленинград. Баба Нюра поразила меня тем, что никогда не снимала с
головы белого платочка, ни днем, ни ночью, а выходя на улицу, теплый серый
платок повязывала поверх этого тонкого. Раз она похвасталась, что старики у
них на селе хранят книгу: передают от отца к сыну и никому чужому не
показывают. "Какую книгу?" - спросила я. "Где все описано - от древнейших