"Лев Шейнин. Исчезновение ("Записки следователя") " - читать интересную книгу автора

этом лесу. Я обещал подарить ей шубку, это вы знаете, и поехал с нею в
Пушкино, это вы тоже знаете, но по дороге я сказал, что сначала надо зайти
на дачу, крепче заколотить дверь, - этого вы не знаете. Она согласилась. А с
собою я захватил из дому молоток...
Мы вышли в Осеевской и пошли лесом. Снега еще не было. Елочка шла
впереди и стала ворчать, зачем мы сошли в Осеевской. Я молчал. Она
продолжала злиться и стала меня ругать. Тогда я подбежал к ней сзади и
ударил ее молотком в затылок. Да... Она вскрикнула и сразу упала. Видно, я
хорошо ударил, если от одного удара она стала покойницей. Меня даже удивило
это, и мелькнула дурацкая мысль: судьба!.. Потом я поплакал - хотите верьте,
хотите нет, да, поплакал...
А потом стал осуществлять свой план. Я засыпал ее тело сучьями, хвоей и
песком, - там много песка, - потом поехал обратно и разыграл всю историю с
ее пропажей... Потом снова поехал в этот лес с заступом, - в то время многие
москвичи-огородники ездили с заступами, и это не было подозрительным... До
поздней ночи я рыл могилу и зарыл в ней Елочку, сровнял могилу, чтобы не
было заметно, и вернулся домой... Ну, все остальное вы знаете... Не знаете
вы только, что я много раз ездил туда, к Елочке... Сам не знаю почему... И
вот что я еще хочу сказать вам, уже не для протокола: никогда бы вы не
доказали моей вины, если б сам я ее не признал... Конечно, у меня были
просчеты - с письмами и с деньгами, - вы ловко за них уцепились, но все-таки
не смогли бы доказать, что я убийца... А за то, что я хотел вам пакость
устроить, - не сердитесь... Как говорят французы: се ля ви (такова жизнь)...
- Почему же вы решили сознаться, Михаил Борисович?
- Потому, что вы в полчаса рассказали мне весь этот проклятый год и все
ожило в памяти... И еще потому, что вы не злились за жалобу и говорили, меня
жалея... Это я почувствовал и этого выдержать не мог... А в общем - какое
это имеет значение?!. Сознался и все!..
Уже наступил вечер, когда протокол допроса был закончен, прочитан им
лично и подписан. Нам не хотелось откладывать извлечение трупа на следующий
день, тем более что в глубине души я не исключал, что к утру Глотник
передумает, откажется от показаний и скажет, что все это он выдумал,
находясь в полубезумном состоянии, А без трупа Елочки его показания стоили
мало.
Я поговорил с тюремным врачом, и он сказал,. что Глотник вполне может
ехать, так как состояние у него хорошее. Взяв его под свою личную расписку,
мы вместе с Голомысовым вывели его за тюремные ворота и посадили в машину.
Глотник и Голомысов сидели сзади, я - рядом с женщиной-шофером (в годы войны
большинство шоферов прокуратуры были женщины), которую звали Ольга.
По пути мы заехали в Прокуратуру СССР за заступами, а потом помчались
дальше. Тихий майский вечер уже совсем догорал, огромное багровое солнце
дымилось на горизонте. На десятом примерно километре Северного шоссе
выстрелил правый баллон - прокол камеры. Ольга долго возилась с переменой
баллона, солнце скрылось совсем, и в небе вызвездило. Наконец, мы поехали
дальше, и через пять-шесть километров снова спустил баллон. Снова большая
задержка.
В результате к платформе Осеевская мы добрались поздно, около
двенадцати часов ночи. Прямо за линией железнодорожного полотна черной
стеною стоял лес. Уже было совсем темно, а я имел только карманный
электрический фонарь-динамку. Глотник, хорошо знавший эти места, сказал, что