"Лев Романович Шейнин. Брегет Эдуарда Эррио (Из 2-й книги 'Записок следователя', Рассказ) " - читать интересную книгу автора

стремлением к перестраховке. Эксперимент с розыском брегета представлял для
него интерес совсем с другой стороны -- как откликнутся Храпов и Милохин на
доверие, которое им будет оказано?
Об этом же самом эксперименте размышлял и Крастин. Он давно и горячо
симпатизировал Васильеву, в котором разгадал доброе и чистое сердце, любовь
к людям, такую необходимую для всякого судебного деятеля, а в особенности
следователя. Крастин знал многих и разных следователей, надзирая как
губернский прокурор за их работой. Были среди них и добросовестные служаки,
верные своему долгу, но с годами выработавшие в себе некое профессиональное
равнодушие, подобное тому равнодушию, с которым иногда старые хирурги
относятся к физическим страданиям своих больных. Были и следователи, больше
всего ценившие в своей работе некий охотничий, чисто спортивный азарт, для
которых процесс раскрытия преступления представлял почти самодовлеющий
интерес. Крастин ценил их розыскные способности, но в глубине души не любил
этих следователей и не очень им доверял. Были и такие следователи, которые
очень быстро начинали задирать нос и, упоённые своей властью, ходили с
таким видом, будто весь мир состоит у них под следствием. Таких
следователей Крастин откровенно презирал, абсолютно им не верил и в конце
концов добивался их увольнения, всякий раз брезгливо заявляя: "Ах, этот. Да
ведь ему наша работа противопоказана... Ему всё равно, кого сажать, за что
сажать, зачем сажать -- только бы сажать! Нет, нет, это человек чужой и на
посту следователя социально опасный!" Но были и следователи типа Васильева,
и их больше всего любил губернский прокурор, потому что в них, и только в
них, видел он образ советского следователя, каким он должен быть...
Теперь, размышляя над предложением Васильева, Крастин колебался,
главным образом, из-за автора предложения. Крастин опасался, что если
рецидивисты надуют Васильева и скроются вопреки своему "честному слову", то
это даст кое-кому повод высмеять Васильева, его "иллюзии" и нанесёт этому
вдумчивому, хорошему человеку серьёзную травму. С другой стороны, провал
Васильева в этом деле мог быть использован и той, пусть незначительной,
группой судебных работников, которые не верили в возможность "перековки"
уголовников и открыто посмеивались над сторонниками "перековки", утверждая,
что "чёрного кобеля не отмоешь добела".
Между тем Васильев уже одолел второй стакан чаю и, удобно откинувшись в
кресле, молча курил, изредка поглядывая на продолжавшего размышлять
Крастина. Иногда их глаза встречались, и тогда Крастин безмолвно делал знак
рукой, обозначавший, что он ещё думает. Васильев также молча кивал головой,
что значило: ничего, мне не к спеху... Он уже не сомневался, что прокурор
даст санкцию.
И когда Крастин наконец проворчал: "Ладно, действуй, только гляди, как
бы над нами весь город потом не смеялся", -- Васильев коротко ответил:
"Постараюсь", -- и, пожав руку Крастину, поспешно вышел из кабинета.
Сначала он вызвал из камеры Храпова. Тот пришёл с заспанным лицом,
удивлённый, что его вызвали на допрос вечером, чего обычно не случалось.
Храпов был маленький, юркий, с худым, очень подвижным лицом и лукавыми
глазами.
-- Здравствуйте, Храпов, -- очень серьёзно сказал Васильев. -- Нам надо
срочно поговорить.
-- К вашим услугам, -- галантно склонился Храпов. -- Не секрет, почему
такая спешка? Я уж, признаться, вздремнул...