"Вадим Шефнер. Сестра печали" - читать интересную книгу автора

Ира навсегда осталась тетей Ырой.
- Вас к телефону, Константин Константинович!- сказала тетя Ыра.
-Объявляется перемирие!-крикнул Костя, бросая подушку на койку.-
Через пять минут избиение поэта продолжится.
Володька тоже бросил подушку и сел доедать сардельку. На него приятно
было смотреть, когда он ест. Он ел не причавкивая, как некоторые, ел
аккуратно - но очень быстро и целеустремленно. Он не был жаден, не был
запаслив, не был скуп - но он был очень прожорлив. Несмотря на
прожорливость, у него была дурацкая привычка не есть хлебных корок, это при
здоровых-то зубах. Он норовил забрасывать корки на печку, и мы всегда ругали
его за это. Вот и теперь, видя, что Костя вышел и что ругать буду только я,
он ловко метнул на печь выгрызенную горбушку.
- Все-таки свинья ты,- сказал я.- Говорим, говорим тебе...
Из коридора послышались Костины шаги. Это были какие-то медленные шаги,
обычно Костя ходил быстро. Он вошел в комнату, и по лицу его я понял, что
что-то произошло. Но что - понять было трудно. Такого лица у Кости я еще не
видел.
- Гриша умер, - почему-то очень громким голосом сказал он. - Он еще
днем умер, они второй раз звонят. Днем не дозвонились сюда... Это из
госпиталя звонили. - Костя торопливо подошел к столу, взял пачку "Ракеты" и
жадно закурил папиросу. Лицо его покрыла бледность, и от этого еще
отчетливее стали видны на нем синие порошинки.
Мы молчали. Володька положил недоеденную сардельку на тарелку и
испуганно посмотрел на койку Гриши Семьянинова.
- Неужели Григорий умер? - спросил я, ни к кому не обращаясь, и сам
почувствовал, как по-дурацки звучит мой вопрос и в особенности это полное
имя - Григорий. Никогда мы не звали его ни Григорием, ни Гришей - всегда
Гришкой или даже Мымриком - его детдомовской кличкой. А теперь как его
называть?
- Они ничего не могли сделать, - сказал Костя. - Ранение было
тяжелое, и все это было предрешено. Это они по телефону сказали.
Володька тоже закурил "Ракету", а за ним и я. В холодном воздухе
комнаты дым легко подымался вверх, скапливаясь у потолка. Мы курили одну
папиросу за другой и изредка обменивались какими-то ровно ничего не
значащими словами. У нас еще не было опыта потерь, и мы не знали, что надо
говорить в таких случаях и надо ли вообще говорить. Для меня это была первая
смерть. Родителей своих я не знал, их вроде бы и не было, мне некого было
терять. Смерть я видел только издали - когда похоронные процессии проходили
по тихой Похоронной линии к Смоленскому кладбищу,- туда, где у тихой речки
стоят спокойные старые деревья.


x x x
Мы легли спать в обычное время, но почему-то впервые не погасили на
ночь свет. Голая стосвечовая лампочка, висящая на запыленном проводе,
казалась мне ослепительно яркой, и я долго не мог уснуть, но не хотелось
вставать и бежать по холодным плиткам пола к выключателю. Опершись локтем на
подушку, я лежал на боку с открытыми глазами. Мне видна была койка Гришки
Семьянинова,- она была аккуратно застелена. У изголовья Гришкиной постели
виднелась открытка, приклеенная хлебным мякишем к холодной изразцовой стене.