"Владимир Щербаков. Четыре стебля цикория (Рассказ) " - читать интересную книгу автора

станции, название которой не сохранилось в памяти, прошли луговиной с
километр, на опушке леса развели костер. Было нас семеро - трое бывших
студентов (вместе со мной), четверо девушек в соломенного цвета куртках,
брюках, легких свитерах. Один из нас ушел с удочками к озеру и вернулся с
большим сазаном. Сварили уху. Искупались. К вечеру транзистор расплескал
целое море звуков. Танцевали на траве при чистом ясном закатном свете. Лицо
девушки, обвившей мою шею, было пунцово-алым в закатном свете, глаза -
темными. Голоса и смех - и тревожно чернел гребень леса над холмом. Потом
все переменилось. То ли усталость была тому виной, то ли необыкновенный,
настоянный на травах воздух. Я вышел из круга и побежал на холм. Над
маковкой его еще висело солнце, а у подошвы его сгустились тени. Подняв
руки, я поймал странный мягкий свет заката. Мир менялся, становился
неузнаваемым.
И тогда я увидел ее, Настю. Там, где скат холма был круче, мелькнуло ее
платье. Наверное, она только что упала с обрыва. И как тогда, я стоял, и
медлил, и молчал, и ждал. И снова что-то во мне встрепенулось и оборвалось.
Кто-то взял меня за руку, кто-то спрашивал, что со мной, а мне нужна
была добрая минута, чтобы вернуться к друзьям.
И до слуха моего, как сквозь сон, донеслось хлопанье крыльев птицы,
взлетавшей кругами над загривком холма. Чей-то насмешливый возглас:
- Его напугал коршун!
И в багряном небе, там, где смешалось алое, желтое, зеленое, над
головой моей беззвучно кружили два широких распластанных птичьих крыла.
...А колесница времени мчалась, мчалась, и я предъявлял пропуск и
проходил на полигоны, где беззвучно, незримо светили в небо радары и
взмывали ввысь ракеты с огненными хвостами. Позже, на втором круге колесницы
времени, я показывал билет журналиста, и передо мной открывались двери
институтов и лабораторий, библиотек и заводов. Потуги сменить профессию,
окончившиеся, к сожалению, успешно. (Настеньке же не дали и паспорта, чтобы
поехать в город. След ее затерялся в вихревой мгле времени.) Прижавшись
порой лицом к стеклу городской квартиры, я шепчу стихи. "Меня защищает от
прежних нападок пуховый платок твоего снегопада..." Но как может защитить
пуховый платок снегопада, если предательство совершено?


* * *

Почти всегда далекий свет воспоминаний меркнет, едва успевает открыться
зеленый простор холмов, призрачное мелькание белых мотыльков над крапивой,
чистые голубоватые плесы. И вот снова и снова желтые глаза улиц, огни
далеких станций, ночные аэродромы, экспедиции и командировки. И встречи, и
размышления, и усталость. А дома по вечерам - тусклое отражение в зеркале
моего лица, исхлестанного друзьями и недругами. И немой вопрос, обращенный к
себе, остается без ответа.
Но память снова вернула меня в далекий день...
Вечером я шел по улице с вечеринки, где много говорили о книгах,
работе, о пустяках. Об открытиях, которые изменяют будущее, иногда -
настоящее. И в такт моим шагам чей-то голос повторял: "Они изменяют и
прошлое". А я возражал: "Нет. Всего-навсего оценку прошлого".
И подумалось, что в нас может проснуться и заговорить одна-единственная