"Андрей Щупов. Гамма для старшекласников" - читать интересную книгу автора

пытался садиться на шпагат, а в групповых снимках начиналось совсем
неописуемое. Зубастые оскалы лезли в объектив, люди лепились в ком и изо
всех сил кричали, желая озвучить кадр, зарядить его своей взбалмошной
энергией. Самое удивительное, что иногда это им удавалось.
Увы, именинами дело не завершалось. На следующий день начинались
звонки и расспросы. Все встречные и поперечные считали своим долгом
поинтересоваться, что там с фотографиями и как удалась проявка.
Спрашивали, когда можно ожидать презента. Когда же "презент" расходился по
рукам, начинались довольно странные воспоминания - воспоминания о том, как
все они _ф_о_т_о_г_р_а_ф_и_р_о_в_а_л_и_с_ь_.
Случались, разумеется, и обиды. Молодые девушки редко нравятся самим
себе. Фотография - не зеркало, к ней другое отношение, и порция неприязни
обязательно достается фотографу. Впрочем, может быть, вполне заслужено.
Чего-то он, значит, не уловил. Какого-то прекрасного момента. И не
оправдание, что такие моменты - редкость, что их караулят, как пугливую
синюю птицу. Вот и карауль, коли снимаешь! Выслеживай! И нечего
оправдываться и объяснять, что жизнь - не фотография. И что плакать
красиво не получается. Так уж оно принято. Вой и рыдания принято называть
плачем. А разудалое человеческое гавканье - смехом.
Словом, когда я хочу просто отдохнуть и развеяться, фотоаппарат
остается дома, на верхней полке моего специального фотошкафчика, а я
подставляю плечи под парадный пиджак и плетусь к зеркалу.
- Полезай, полезай! - говорю я своему упирающемуся костюму. Моему
костюму в зависимости от обращения дают самый разный возраст - от трех до
двадцати лет. То есть, после чистки и глажки - выглядит он года на три -
не больше, а вот после гулянки, дня рождения или еще хуже свадьбы - на все
двадцать.
По старой привычке все же заглянул в шкафчик, но в обществе
громоздкого проектора, пахучих реактивов, стопок фотобумаг и черных
рулонов отснятой пленки фотоаппарат чувствовал себя более комфортно, чем у
меня в сумке. Это было очевидно, и я удовлетворенно прикрыл дверцу.
В общем так или иначе я оказался в гостях - за столом, в пиджаке и
без фотоаппарата. Хозяина звали весело и просто: Василий Грушин. Он мне
нравился, я ему тоже, хотя друг дружку мы понимали с трудом. Он был
серьезен и верил в принципы, я тоже был серьезным, но, что такое принципы,
не знал. Он мечтал переустроить мир к лучшему и на собственном примере
неустанно доказывал, что это вполне возможно. Про переустройство мира я
опять же ничего не знал, но Васю Грушина за эту его мечту любил. Любил, но
не уважал, и за это он, кажется, уважал меня. Грушин был крупным
начальником, его баловали подарками, улыбками и комплиментами. Я ему
ничего не дарил и улыбался только когда мне этого хотелось. Но Грушин мне
нравился, и он про это знал. Судя по всему, ему было этого достаточно.
Однажды я зашел к нему на работу и застал за странным занятием.
Охрану из проходной он проверял на знание Пушкина. Здоровый малый
перетаптывался у него в кабинете и с туповатой растерянностью повторял:
- Мой дядя... Дядя самых чистых правил...
- Честных, - мягко поправлял его начальственный Грушин.
- Чего?
- Честных, а не чистых, хоть честь и чистота - тоже, конечно, в
некотором роде... Ммм... В общем продолжай...