"П.Е.Щеголев(ред). Отречение Николая II (Сборник воспоминаний очевидцев) " - читать интересную книгу автора

как вчера. Вот маленькая подробность: когда случилось отречение, я был
совершенно расстроен, я стоял у окна и просто не мог удержаться от того,
чтобы, простите, не заплакать. Все-таки я старый человек. Мимо моего окна
идет государь с Лейхтенбергским, посмотрел на меня весело, кивнул и отдал
честь. Это было через полчаса после того, как он послал телеграмму с
отречением от престола, в ожидании Шульгина". Между прочим, сравнивая текст
показаний с соответствующим местом воспоминаний, начинаем легко уяснять
принятый Дубенским для своих мемуаров метод ретуширования и подкрашивания
событий. Тот же эпизод звучит в мемуарах совершенно иначе. "Проходя мимо
моего вагона, государь взглянул на меня и приветливо кивнул головой. Лицо у
его величества было бледное, спокойное". Равнодушие, отупляющую пассивность
царя Дубенский толкует сейчас чуть ли не как акт какого-то стоицизма. В 1917
г. он был на этот счет несколько иного мнения. "Я говорил, что он отказался
от Российского престола просто, как сдал эскадрон. Вот такое у меня было
оскорбленное чувство, но когда я его провожал, когда он от матери шел в
вагон, тут нельзя было быть спокойным. Все-таки я поражался, какая у него
выдержка. У него одервенело лицо, он всем кланялся, он протянул мне руку, и
я эту руку поцеловал" [Там же, стр. 393.].
Так обстоит дело с Дубенским. Наигранный пафос его мемуаров есть
несомненный плод эмигрантского похмелья. Но и в таком виде они интересны, в
своей протокольности. как известная сводка событий. - В настоящем сборнике
мемуары эти, с некоторыми сокращениями, становятся впервые доступными
советскому читателю.
За Дубенским следует флигель-адъютант, полковник Мордвинов.
При поверхностном сравнении они оба кажутся людьми одной и той же
касты, одной и той же социальной психологии. На самом деле, это не совсем
верно. Дубенский был в сущности очень далек от сферы двора, от интимного
круга лиц, окружавших Романовскую семью. Мордвинов, в силу происхождения,
своего воспитания, всего порядка прохождения своей служебной карьеры, был
непосредственно связан, если не с царем, то с великим князем Михаилом
Александровичем и с целым рядом видных придворных. Казалось бы, при всех
этих данных Мордвинов мог бы глубже проникнуть в психологию царя, мог бы
лучше разгадать, что скрывала за собой одервенелая маска самодержца. Но и он
пассует перед зрелищем давящего фатализма и обреченной пассивности. В силу
своего служебного положения Мордвинов видел царя гораздо ближе и чаще, чем
Дубенский, но впечатления его от этого не становятся ярче. Царя опутывает
атмосфера бесконечной будничности, бесконечной обывательщины. Во все эти
бесконечно трагические революционные дни свита проделывает все тот же
монотонно-однообразный ритуал своего служебного дня. Вот наступило 1-е марта
"новый тяжелый день" - по выражению Мордвинова. "Короткое время, которое мы
обыкновенно проводили с его величеством, ничем не отличалось в разговорах от
обыденных нетревожных дней. Не легко, конечно, было и нам и ему говорить о
ничтожных вещах", - замечает Мордвинов. Но утверждение его никак нельзя
принять всерьез, по крайней мере, в части, касающейся Николая. Свита-то
наверное волновалась и мучилась в томительном предчувствии конца. Ну, а
царь? 2-го марта, уже приняв решение об отречении, он входит в столовую для
дневного чаепития. "Я сейчас же почувствовал, что и этот час нашего обычного
общения с государем пройдет точно так же, как и подобные часы минувших
"обыкновенных" дней... Шел самый незначительный разговор, прерывавшийся на
этот раз только более продолжительными паузами... Государь сидел, спокойный,