"Владимир Шатаев. Категория трудности (Спорт и личность)" - читать интересную книгу автора

во весь рост! От пещеры до моего карьера не более семи-восьми метров. Только
на полпути пришлось отдыхать... Снежные опилки летели во все стороны,
брызгали мне в лицо и приятно кололись острыми прохладными иголками. Я
подставлял лицо ближе.
Каждый раз после отдыха рука моя становилась тверже и уверенней. Но
уставал быстро. Очень скоро наступал момент, когда, изнеможенный, терял
способность управлять ею. И тогда она двигалась будто сама - под действием
одного лишь настырного, отупело-бездумного желания. Пила в таких случаях не
резала - она вяло елозила вхолостую где-то внутри распила, не касаясь
зубьями снега.
Когда выдохся окончательно, подумал: "Почему правая? Можно и левой,
хоть и труднее... Это хорошо, что труднее! Надо левой..." Пила идет вкривь и
вкось. Ребро получается ломаное, кривое. Но разве я пилю? Я не пилю - я
качаю кровь, даю ей разгон... Трудное дело - гонять по жилам собственную
кровь! Силы уходят... рука немеет, почти не двигается... Мне только кажется,
что она двигается. Мне только хочется, чтобы она двигалась.
Я бросаю пилу и, растянувшись на спине, отдыхаю. Может, не стоит? Нет.
Стоит! Ведь выскочил из самого тяжелого, самого трудного... Стоит! Еще
час-полтора умной работы! Умной! Без перебора, без переоценки возможностей,
понемногу прибавляя время и сокращая отдых, прислушиваясь к себе, как
настройщик рояля к инструменту. Я хватаюсь за пилу, и снова лицо мое осыпают
снежные брызги.
* * *
Стенка получалась корявая. Ребята, сидя в пещере, следили за мной
сквозь проем и смеялись... если смехом можно назвать вялый перекос
измученных, задубевших от мороза и ветра лиц.
Я вдруг заметил, что моя защита от ветра и впрямь курам на смех - ветер
дул с другой стороны.
- Самый ценный труд - мартышкин, - сказал Кавуненко. - Это он сделал
мартышку человеком.
Правдивая шутка. Стенка окончательно привела меня в чувство. Приступ
гипоксии длился часа полтора, а пережитых чувств, ощущений и всяких
подробностей хватило бы на год.
- Правдивая шутка, - сказал я вслух. - Не забудь о ней, когда пойдем
дальше к вершине...
- Он никак на вершину собрался? - усмехнулся Кавуненко. - Семь пятниц
на неделе... - Неожиданно добавил: - Тогда ужин готовь.
При слове "ужин" Пискулов брезгливо поморщился и молча стал разбирать
спальный мешок. Кавуненко вытянул ногу и как бы нечаянно положил ее на
спальник. Юра пытался сбросить, но тот упирался, равнодушно глядя куда-то в
свод пещеры.
- Еще один... - сказал он мне, кивнув в сторону Пискулова. - Перешла
икота на Федота. Веселая ночь у нас нынче будет. - И, резко повернувшись к
Пискулову, зло кинул: - Брось валять дурака! Сначала ужинать, потом спать...
Чуть горняшка зацепила, и с ходу в мешок - помирать!
Юра сразу обмяк, дыхание стало откровенно тяжелым и частым. Рукавом
штормовки отер вспотевшее лицо и сидел неподвижно, уронив руки на колени.
Ему и до этого было худо, но он бодрился, скрываясь от Кавуненко. Теперь,
когда понял, что Кавуненко все равно знает, прятаться не имело смысла, и он
отпустил себя. Я протянул ему облатку с таблетками аскорбинки, но он не