"Дмитрий Шашурин. Печорный день (Авт.сб. "Печорный день")" - читать интересную книгу автора

скрюченными пальцами потащил ее в рот. Разгрыз "щенснук" и обомлел от
неожиданности - потекло по крови старика Найдина тепло волнами, с каждым
глотком по волне, потом - жарким потоком. Откачнулся Найдин к стене,
прислонился, а по нему струится жар, смывает его со стены и смывает -
такое у него ощущение. Вот уже по нему, лежачему, катаются словно угли и
жгут, и радуют, и усыпляют. Просыпался узнать, катаются еще? Радовался
углям и снова засыпал, может быть, сотни раз, может быть, тысячи. Только
все меньше сознавал Найдин себя стариком и даже Найдиным, все больше
чувствовал себя лишь телом. Тело брало над ним, прошлым, полную власть,
тревожило и мешало радости. Телу уже не хватало углей, не хватало сна,
хотя оно и продолжало поглощать их, оно требовало еще и действия, но
прежде всего, чтобы отступило, покорилось сознание, чтобы совсем не было
его слышно телу. И тогда тело проснулось, оторвалось от углей,
вытолкнулось из лохмотьев - это стариковские одежды истлели, вон сколько
прошло! - само крохотное, голое, младенческое. И у него уже не было и
следа духовного сознания, были только физические или, хотите,
биологические жажда и ужас. Жажда добыть, достичь, поглотить и ужас перед
неизвестностью среды, грозящей отовсюду роковой помехой, пресечением
действия навсегда. Жажда существования и ужас перехода в небытие.
Насильственного перехода. Ужас - пружина, жажда - сила, сжимающая пружину.
Тело передвигалось чутко и неслышно, тянулось к чему-то, вздрагивая,
озираясь, молниеносно шарахаясь, когда срывалась пружина. Однако
двигалось, понукаемое жаждой, в дрожащем напряжении к цели!
Все-таки духовное-то сознание, видимо, теплилось. Хоть не в силах
повлиять, изменить, но есть. Как, скажем, свидетель-паралитик. Может быть,
и не запомнит, а в какой-то момент видит, следит за своим телом, словно за
тенью в тумане. Лижет, значит, нашло наконец - проносится в равнодушии, но
ужас сотрясает даже такое парализованное сознание, только бы дали
долизать! Валяется, трется, катается - в тумане вспышка: только бы не
помешали, только бы доваляться! Тело крутится, внюхиваясь, - дайте
донюхаться! Там. Там. Пахнет оттуда, только бы добежать. Схватить, кусать,
лизать, нюхать, вдыхать. Успеть.
Так и собака, укушенная змеей, ищет того, что требует больное тело.
Если остановить тогда собаку, не дать ей найти, успеть понюхать, пожевать,
помешать ей переродиться из смертельно больной в здоровую, сдохнет же
собака.
То тельце, что выползло из стариковских лохмотьев, выглядело заморенным
ребенком трех-четырех лет. Оно бегало на четвереньках и само собирало в
себя средства для перерождения. Разве тот, кто, завидев такое тельце, не
пожалев никаких сил, чтобы непременно спасти ребенка, поймав его, поймет,
что губит жизнь на пороге ее перехода от остатков старой к всецело новой?
Даже не заподозрит. Неминуема поимка тельца - убийство спасением, попадись
оно на глаза человеку. Отсюда и ужас перед помехой. Не от духовного
сознания, от биологии. Биология человека каждой клеткой знает, что и когда
получит от другого человека. Не знает лишь сам человек. Но тельце знало и,
сотрясаемое ужасом, успевало. Успело оно без помех и вернуться в пещеру к
знакомым запахам смолы и "щенснука", и к воде. Лизать-спать-жевать-спать -
пить, лизать-спать... Бесконечно. Но в пещере зато затих ужас. Полагаю,
что равный биологический ужас должно испытывать тело приговоренного к
палачам.