"Дмитрий Шашурин. Печорный день (Авт.сб. "Печорный день")" - читать интересную книгу автора

расчищаем площадку для действия и ставим вроде декорации, освещаем их
поярче.
Время же прошлое. Староверские скиты. Раскольники, взыскующие истины.
Именно, ладно: "В лесах и горах" Мельников-Печерский. Снова подчеркиваю:
_в горах_. Такие вот места были и у нас, а у наших старцев издревле
сложилась вроде как мода - помирать в одиночестве, в глухомани, в
запримеченной тайком печоре - пещере. Старухи при внуках помирали в
деревне, а старцы уходили в горы. Был старик и вдруг пропал, поглядят
только - обрядился или не обрядился. Если обрядился - значит, царствие ему
небесное, не искали, не звали - привычное дело.
Пещеры в наших сибирских местах никто не переписывал, и сейчас, если
поискать, найдутся новые. Потому ли или по чему другому, но не
обнаруживали старческих останков. Хотя вот неизвестно, чьих детей в наших
лесах-горах обнаруживали не раз. Причем только мальчиков. Двух, можно
сказать, возрастных категорий. Либо лет десяти-двенадцати, либо лет
трех-четырех. Маленькие были как звереныши, кусались, рвались убежать и
меркли - никто из них не остался в живых. Те, другие - постарше, тихие,
вроде немые, приживались. От них у нас по деревням прозвища: Найдин,
Найденов, Найденкин. Но и став людьми, никто из них не помнил своей
истории, по крайней мере, не рассказывал никто. Народ грешил, конечно, на
девок. Даром что и представить даже нельзя, как это практически.
Одно дело старик - спрятался в пещеру, помер, и, может быть, до сих пор
лежит гам его мумия. Пещерный режим способствует мумификации. Мощи.
Печорские лавры. И это знаете? Ну и славно, ну и хлебно! Я что говорю,
другое дело - младенец. В случае старцев пещеры способствуют смерти, в
случае с мальцами - жизни? Понимайте так, что нет двух случаев, один это
случай.
Да вот уж эдак получается по моей истории. Вы не стесняйтесь
прищурки-то, ваше дело сомневаться, мое - рассказывать. И считайте, что
наполовину рассказал. Потому как в связях, уходящих, как в туман, в
мыслях, которые начинают ворошиться, история-то, мысли требуют ясности
связей. К ней я и подвигаюсь, к ясности.
Шла тогда империалистическая война четырнадцатого года, когда старик
раскольник из нашей деревни, назовем его Найдиным, понял: пришла пора и
ему "в печоры". Помедли он еще - и не оторваться от лежанки, не одолеть
горные ручьи, не вскарабкаться ко входу в пещеру, не отвалить камень,
которым заслонил лаз лет тридцать назад, когда заглянул в провал,
образовавшийся под ногой на склоне горы, и увидел пологий спуск, посветил
факелом - своды в глубине поднимаются, и пещера уходит за поворот,
затолкал на провал плиту сланца, другую прислонил, чтобы скат от дождя.
Припас печору на старость. Приглядывал иногда с тех пор. А теперь вот
знал: спихнет плиту и поползет на бессрочную лежанку. Если станет сил,
завалит за собой лаз.
Не стало, однако.
Не завалил за собой лаз.
А завалил бы, так и не слушать бы вам эту историю.
Пополз Найдин внутрь горы. Зачем ему свет? Пришел помирать, какое уж
любопытство - и сознание-то еле брезжит, и жизнь довядает из последнего.
Только обнаружилась бы лежанка, только бы вытянуть ноги. Склон слоями -
ребрами, выступами, повороты, не обнаруживается лежанка. Притулиться хоть