"Сергей Шаргунов. Чародей" - читать интересную книгу автора

дядька был. Вот все говорят: девяностые, расстрел Парламента. Но согласись,
братела, мы все про разные девяностые говорим. Для меня после того, как
белодомовцев обстреляли, наше время и началось. Потом Чечня. Потом девяносто
шестой. Показал Борис, кто главный. А потом уже по накатанной, пока совсем
не укантропупили. А плохие девяностые - это самое начало, август.
- Когда Дзержинского выламывали? - утвердительно спросил Ефремов.
- Вот. И ни один чекист не заступился. Потому что чернь на улицы
вылилась. И в девяносто третьем тоже чернь. Народ не может решать. Мы должны
решать, деловые, прочные мужики.
"А ведь это я, я их, и Дзержинского и Белый дом", - с блаженным
историческим трепетом подумал Иван.

Мама осталась в Москве, работать, а отцу выпал отпуск. Поехали в Ялту.
Папа вставал на полчаса раньше, отдергивал штору и выходил. Он обливался на
воздухе холодной водой из синего шланга, который протягивал через кухню во
дворик. На кухне пело и бурчало настенное радио. Ваня спал в приоткрытой
комнате. Бодренькая музыка проникала в полусон, как аккомпанемент для
солнца. Солнце давило на веки и наполняло полусон ликующе-кровавым багровым
цветом. Но в этот раз вместо музыки чеканил твердый и рассудительный голос.
"Обращение к советскому народу. Соотечественники! Граждане Советского Союза!
В тяжкий, критический для судеб Отечества и наших народов час обращаемся мы
к вам! - внушал он сквозь веселенькую красную завесу. - Политиканство
вытеснило из общественной жизни заботу о судьбе Отечества и гражданина.
Насаждается злобное глумление над всеми институтами государства. Страна по
существу стала неуправляемой".
Алая завеса лопнула и развеялась. Иван смотрел в мир распахнутыми
глазами, спрыгнул на холодный деревянный пол, выбежал на прохладный линолуем
кухни.
Они поздно пошли на пляж. Ваня и отец слушали мантру. Радио выдавало
заявления, похожие на шифрограммы, таким же секретным паролем было и само
название: ГКЧП, - загадочное и колючее, как россыпь крупных звезд, слагаемых
в изогнутое "созвездие косы" или "созвездие акулы".
- Диктатура - это страшно, - прошептал отец. - Как же ты будешь жить,
сынок? - И он добавил цитату из поэта: - Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
Они сидели за горячим, а затем остывающим чаем, со двора вливалась
солнечно-голубая прелесть жизни, ветерок приносил фруктово-звериные запахи
моря, которому плевать, волнами швыряться на политику. Папа с сыном,
уравненные невнятицей исторического момента, внимали пластмассовому желтому
устройству, прибитому к облезлым зеленым обоям, и непонятно было, кто из них
взрослый, а кто ребенок.
Пришли на пляж к полудню. Разместились у самого моря, окруженные
скоплением тел. Люди купались, болтали ни о чем, нервная, обгорелая до
состояния курицы-гриль одинокая дама затягивалась коричневой сигареткой.
Рядом с ними, сидя, жмурилась белая блондинка, тетка в изумрудном
купальнике и с дочкой-пышкой лет восьми. Тетка была стройная, тело ее дышало
ровно.
- Ася, освежись, - просила она вяло.
- Не буду, - готовая разрыдаться, отказывалась девочка и усердно рыла и
подновляла сырую канавку от моря до их лежбища.