"Меир Шалев. Голубь и Мальчик" - читать интересную книгу автора

тут же мог все начать по новой. В точности такой, какими война любит своих
солдат, - без брюха и без мозгов, без детей и без воспоминаний.
- А сегодня? Где тебе было труднее всего? На кладбище или в монастыре?
- В монастыре, пожалуй. У кладбищ есть одно достоинство - они там все
мертвые, а ты живой. Когда-то я чувствовал себя виноватым, но теперь и это
уже прошло.
- Он тоже там похоронен, - сказал я.
- Кто?
- Тот парень, о котором ты сегодня рассказывал. Голубятник, который
погиб в монастыре.
- Малыш?! - воскликнул американец. - Я как раз из-за него тебя и
дожидался! Хотел сказать, что припомнил, - у нас все его называли "Малышом".
- Скажи, вот когда ты сейчас называешь имя, ты и его самого тоже
припоминаешь?
- Лицо - с трудом, но какие-то общие очертания - да, припоминаю,
размытые, правда, но это явно он. А "Малышом" его называли потому, что он
был полноватый такой и невысокий, и один наш парень из Иорданской долины
говорил, что его уже и в районной школе так называли, и в кибуце тоже. Этот
Малыш, он все время возился со своими голубями и никому не позволял
подходить к их голубятне. Чтобы не спугнуть птиц, так он объяснял, потому
что голуби должны любить свой дом. Иначе они не захотят в него возвращаться.
Нет, ты посмотри, - чем больше я тебе о нем рассказываю, тем больше
припоминаю! Вот только никак не могу вспомнить, как его звали по-настоящему.
Он наклонился надо мной, как тогда, в монастыре, и, несмотря на его
восемьдесят лет, я почуял запах хищного самца: чистое ментолово-шоколадное
дыхание, слабый след алкоголя, ни тени табачной горечи, тонкий мужской
одеколон после бритья, слегка недожаренный стейк - кровоточащий внутри,
сожженный снаружи. Рубашка, сообщили мне мои ноздри, выстирана в том же
"Айвори", в котором стирает свое хлопчатобумажное белье моя жена, а подо
всем этим - дымящая гарь боев, пыль дорог, висящая в воздухе, зола далеких
пожарищ.
- Странно, как это так получается, - и старый я уже, и тяжелый, и
замороченный, а тут вдруг все начинает всплывать... У нас тогда ни одна ночь
не проходила без вылазки, и наладилось такое разделение труда - кто не
выходил на дело, тот копал могилы для тех, которые с дела не вернутся. И вот
это звяканье кирок на дне вади,[8] железа по камню, я его по сей день слышу,
отчетливей даже, чем звуки выстрелов. Копают, роют, а сами даже гадать не
смеют, для кого на этот раз. Он, кстати, тоже был из тех, кто всегда копал.
- Кто?
- Малыш. Он ведь до самого последнего боя, того, в монастыре, на
задания с нами не ходил. Вот он и копал могилы для тех, кто выходил. Чтобы к
утру, когда ребята возвращались с телами погибших, могилы были уже готовы.
Мертвые ненавидят ждать.
Как странно, подумал я, с виду он совсем не болтлив, похоже, просто
выпускает сейчас все пары, что скопились и ждали в нем с тех давних времен.
Я вдруг вспомнил то, что ты мне сказала когда-то в молодости. Ты сказала
тогда, что слова у людей размножаются и рождаются самыми разными путями:
одни делятся, как амебы, а другие выпускают побеги и корни. У этого человека
слова рождались из совокупления букв с воспоминаниями.
- А ты сам? Прилетел на войну добровольцем из Штатов?