"Варлам Шаламов. Вишера" - читать интересную книгу автора

уклонения от выполнения приказа. Это естественное действие раба. Но лагерное
начальство, московское и ниже, почему-то думает, что каждый их приказ будет
выполняться. Психологически правильнее предполагать, что приказ не будет
выполняться, и готовить резервные ходы.
Каждое распоряжение высшего начальства - это оскорбление достоинства
заключенного вне зависимости, полезно или вредно само распоряжение. Мозг
заключенного притуплен всевозможными приказами, а воля оскорблена. Меня
всегда смешило, почему я должен рассказывать все, что я знаю, любому
заезжему следователю только потому, что этот следователь одет в военную
форму. Почему я не должен на все его угрозы отвечать не только отрицанием,
но активной борьбой. Меня допрашивали четыре месяца по делу Стукова и
Миллера, которым клеили вредительство. Но именно потому, что обвинение
исходило из таких авторитетных кругов, я ему не поверил, не поддержал, и
дело кончилось ничем.
Миллер был не то что перепуган арестом восьми человек своих помощников
летом 1930 года, а просто верил своей карьере, решил переждать бурю - может
быть, и не затронет.
Расчет оказался верным. Буря пронеслась, унеся только надежды Миллера
на досрочное освобождение, а Стукова - на орден.
Семь из восьми его подчиненных показали на Миллера и Стукова по всей
вредительской форме. Но восьмой - я - дал полный бой следствию. Дело было
прекращено в отношении Миллера и Стукова, а нас всех приговорили к четырем
месяцам изолятора, чтобы покрыть срок, который мы просидели под следствием.
Подробнее об этом я пишу в очерке "Дело Стукова".
И в январе 1932 года, уезжая в Москву совсем, я простился с Павлом
Петровичем и выслушал от него горестный лагерный афоризм:
- Пожили на маленькой командировке - поживите на большой.
Но большая командировка меня не пугала.
Еще один штрих в портрет Павла Петровича внесла моя поездка в Москву в
декабре 1931 года.
Случилось так, что я, вольный уже, имеющий на руках справку горсовета:
"Дана Шаламову в том, что он есть действительно то самое лицо", вызвавшую
хохот Павлика Кузнецова, не пропускавшего ничего смешного или
юмористического из того потока жизни, который бурлит вокруг, уезжал в отпуск
двухнедельный; по колдоговору после пяти с половиной месяцев работы мне был
положен отпуск.
Тогда была борьба с текучестью, и касса на железной дороге продавала
билеты только после визы управделами комбината, а текучесть была большая: за
месяц увольнялось три тысячи и нанималось две с половиной тысячи человек.
Постоянными были только лагерные кадры - они-то и выстроили комбинат.
У меня была виза управделами, и я легко купил билет и ехал в ежедневном
почтовом Соликамск - Москва без затруднений.
Я ехал, никого не предупреждая, никого не извещая, ехал просто в свой
город без всякой боязни и тревоги. Поезд пришел поздно вечером на
Ярославский вокзал, еще трамвай звенел. Было тихо, шел легкий теплый снег, и
я заплакал на покзале от встречи со своим любимым городом, где все было --
мои ошибки, мои удачи, мои потери.
Но надо было ночевать, и я стал листать у телефонной будки прикованную
к ней цепью книгу телефонный справочник Москвы. Я нашел телефон моего
хорошего знакомого, позвонил и через час уже был на Ленинградском шоссе в