"Мариэтта Шагинян. Вахо" - читать интересную книгу автора

Псаломщик ничего не сказал про селькора. Тогда товарищ с машины взял
бумагу, начал читать и удивился. Соседу передал, и сосед посмотрел на нас.
"Где он? - спрашивает товарищ. - Это поразительный случай". Я говорю:
борьба с темными силами деревни, культурный фронт. А псаломщик опять
портит. "Вахо, - говорит, - пастух, его сейчас нет, - говорит он, - а песни
он поет еще лучше, чем пишет". Я ему сделал знак, чтоб молчал. Опиум не
должен перед народом говорить.
- То-то ты и поговорил, - иронически вмешался рыжий псаломщик с зубами
такими редкими, как лес после рубки, - ты ему фронт да фронт, а он тебе:
оставь, товарищ, в стихах никакого классового сознанья, а только одна
отсталая природа и беспартийность.
- В городе из него природу выведут! - разозлился парень. - Природа -
не моя вина! На ваших местах буйвол не поворотится, не то что трактор. Вот
шоссе недавно машинкой катали вроде танка. Пой про нее! Отчего не поешь?
Вахо страдальчески двигал веками. Он боялся понять, что случилось. А
случилось такое дело.
Секретарь укома, в пропыленном автомобиле, шибко катясь к перевалу,
вдруг возле самой деревни застопорил. Черный шофер полез под машину, долго
лежал под ней на спине, дергая и ползая ногами во все стороны, как
сороконожка в щели, а крестьяне не торопясь обступили дорогу. Шли они,
густо наползая из землянок, молчаливые, сосредоточенные, с неподвижными
лицами, и остановились невдалеке темными кучками, одного защитного цвета с
кизяком, что стоит пирамидками возле земляного жилья. Новому человеку
показалось бы: нет глупее этих безмолвных и безразличных лиц, безответней
этих поджатых губ, бессмысленней этих больных красноватых глаз. Но
секретарь укома знал, с кем имеет дело. И когда попросил у ближайшей
молодухи напиться, та вынесла городской стакан с белой, как известь,
жидкостью, - прохладную кислоту мадзуна2, разбавленного родниковой водой, -
и равнодушно сказала:
- Зачем не сходишь? Сойди! Хлеб есть, сыр есть.
Это было началом. Каждый, слегка отделяясь от кучки и теряя защитный
цвет, стал двигаться прямо к нему, из прорезей бронзового лица устремляя на
него внезапно ожившие острые жучки-глаза. Словно облачка от выстрелов,
поднимаясь там и сям, вспыхнули отдельные возгласы, а потом, перекинувшись
мостиками, загудели вокруг него сразу все:
- Мальчик-грузин... пастух. Складные песни поет, очень складные.
Возьми мальчика в город, учи его. Пропадет у нас ни за что!
Недаром Вахо пел песни деревне. Мать и отец его умерли в один день,
уйдя на отхожий промысел в Борчалу. А кто из горных деревушек уходит в
проклятую Борчалу, непременно подхватит малярию и погибнет с фельдшером или
без фельдшера, - это все знают. Вахо застрял в армянской деревушке и вырос
в ней. Он стал петь песни, сперва на родном языке, потом на армянском.
Псаломщик учил его писать. Он остерегал Вахо от новых слов. Но у Вахо были
собственные слова - не старые и не новые, и всякий раз, как он находил их,
псаломщик думал про себя: "Есть, непременно есть такое слово в старом
грабаре3, быть не может, чтоб не было". Складные песни помогали свадьбам и
похоронам. Парни заказывали Вахо стишки, чтоб покорить девушек.
Секретарь укома держал перед собой тетрадку, где острым и нежным
почерком, дешевым бескровным карандашом, умевшим только царапать и не
давать крови, - бледно стояли такие необычайные записи, что даже он