"Мариэтта Шагинян. Где я?" - читать интересную книгу автора

не потерять сознания окончательно и помогать друг другу быть честными! Не
падайте духом и помните, как бы вам тяжело ни было уйти от дяди, что я
ничего не боюсь и всегда, всегда..."
Здесь кончился второй листик. Письмо-то, видимо, было длиннее. Уж я
перевытряхнула всю книгу, перебрала каждую страницу, но так ничего больше и
не нашла.
Стала разглядывать бумагу, нет ли где числа или года, - нет ничего. А
почерк до того знакомый, что глаз не отвести. Сию минуту, кажется, вспомню,
кто это писал, только напружить память, а вот поди ж ты! Мелькнет что-то,
совсем близко, и опять темнота наплывает. Почерк молодой, неустановившийся,
буквы острые, твердые знаки по краям большие, размерами больше других букв,
т повсюду в виде семерки с перечеркнутой серединой. Кто из знакомых так
писал? Люба, что ли, когда гимназисткой была? У Любы почерк круглее.
Сама не знаю, почему взволновали меня эти листы до мигрени. Не стала я
дожидаться Любы, оставила ей на столе ужин и пошла в свою комнату. Там на
стене висели старые фотографии мамаши и отца моего в военной форме. Под
ними несколько карточек в рамках из уральских камешков меня самой,
покойного брата и моих подруг. Моды тогда были тяжелые, лиф в обтяжку, с
пуговичками от самой шеи до талии, рукава с буфами, воротничок высокий и в
кружевах. Я сама себе показалась девушкой стройной и недурненькой, особенно
пятнадцати лет, когда была гимназисткой. Коса в кулак толщиною перекинута
на грудь и наполовину распущена, на лбу длинная челка по самые брови, лицо
хорошее, серьезное. Подошла к зеркалу - что от меня осталось? Растолстела я
с годами и стала в костях шире. Лицо расползлось, рот раздулся, как у рыбы,
кожа от пудры совсем сизая, неживая, десны сползли, и зубы стали нехорошие.
Надо бы лечить, хорошо, что вспомнила... Пойду-ка я завтра к зубному врачу.
На этой мысли я успокоилась, надела бумазейную ночную кофту и полезла в
постель.
Эта дура, Фроська, опять забыла мне воды кипяченой поставить! Сколько
раз говорю - в ус не дует. Должно быть, докторша так охотно и отпустила ее,
что ест за троих, а делать ничего не делает. Да и докторша хороша, по
словам Фроси, - одна другой стоит.

IV

Ходила нынче в церковь, а оттуда к зубному врачу Квеллеру. У него в
приемной человек десять - двенадцать, и все дамы. Я заметила, что женщины
чаще мужчин зубы лечат. Только-только подумала это, как в комнату вошел с
палочкой, чуть прихрамывая, Дитятин. Подсел, и разговорились.
- Вы, - говорю, - единственный мужчина с зубной болью.
- Вот и не угадали, не ради зубов пришел. Я Квеллеру партию цементу
продать хочу, зашел столковаться.
- Отчего это, Серапион... как по отчеству?
- Михайлович.
- ...Серапион Михайлович, чаще вашего пола мы зубы лечим?
- Должно быть, оттого, что грызетесь чаще.
Я засмеялась, улыбнулся и он. А как улыбнулся, случилось что-то с его
лицом, ну, как будто с веером, когда его развернешь, - все оно по складкам
раскрылось и развернулось. Ямы на щеке образовались, брови сошлись, рот
расступился, глаза прищурились. Взглянула я... Господи! Острая такая боль,