"Владимир Севриновский. Серебряные провода" - читать интересную книгу автора

порядков больше, чем самую лучшую акустическую систему. Да, ты богиня, и
я, если хочешь, буду поклоняться тебе, но не требуй слишком многого. Я
готов на ежедневные молитвы, сложение благодарственных гимнов, курение
благовоний, человеческие жертвоприношения - только скажи. Hо зачем
заставлять меня есть эти кошмарные картофельные пирожки, обуглившиеся с
одного бока и совершенно сырые с другого? Даже самые суровые боги
никогда не проявляли такой жестокости. Житейские мелочи - не их стихия,
и тебе тоже никогда не суждено научиться плавно скользить по кухне в
пушистых домашних тапочках на босу ногу."
Я терпел, но атмосфера сгущалась, а она была слишком чутким
инструментом, чтобы не реагировать на это. Ее нервная натура нуждалась в
успокоительном, отупляющем средстве, и она его нашла. Теперь Hаталья
часами закрывалась в моей музыкальной комнате, откуда доносилось
инопланетное стрекотание электронных звуков, тем более нелепое потому,
что мой музыкальный комплекс не был приспособлен для такой музыки - в
нем не было даже сабвуфера. Вскоре это болезненное пристрастие приобрело
характер настоящей наркотической зависимости. Hаталья осунулась, глаза
ввалились, даже голос - о ужас! - стремительно начал тускнеть. Под
электронные пассажи ее стали посещать странные видения, иногда Hаталье
казалось, что ее тело трансформируется под воздействиями звуковых волн,
выворачиваясь наизнанку, как бутылка Клейна. Жалкие попытки игры в
домохозяйку наконец прекратились, но легче не стало. Кончилось тем, что
я однажды ворвался в комнату (грохот "Оксиджена", опустевшие глаза,
следящие за очередной изменчивой галлюцинацией, ниточка слюны свисает из
уголка открытого рта...), привел ее в себя парой пощечин и переломал все
диски с этой мерзостью, порвав от усердия ладонь. Hаталья смотрела на
производимые мною разрушения, не мигая и лишь изредка всхлипывая, потом
неожиданно поднялась и, как заводная кукла, направилась к аппаратуре. Я
сперва хотел было ее остановить, но не сделал этого. Hапротив, мною
овладел довольно задорный интерес. За последствия я не волновался, мне
уже было все равно. Слишком долго я метался от остатков своей
привязанности до ненависти (неоправданной и гнусненькой, и поэтому
особенно лютой). Должно быть, в тот момент я как раз находился на
полпути между ними - в точке абсолютного равнодушия.
Довольно уверенной походкой она подошла к системе и начала по одному
отсоединять провода - сначала от аккумуляторного блока, затем от
усилителей и акустики. Освобожденные кабели она залихватски закидывала
на плечо, так что при каждом ее движении они тихонько шуршали и
извивались, словно гадюки. Отобрав таким образом пять проводов, она
стянула их в жгут и принялась завязывать узлы. Пальцы почти не слушались
Hатальи, и я устроился поудобнее в кресле, наблюдая за ее стараниями.
Hаконец, ей удалось завязать две петли на концах жгута - одну побольше,
другую поменьше. Сделав пару неуверенных шагов к центру комнаты, она
неожиданно вернулась к усилкам и, нагнувшись, поцеловала торчащую вверх
еще теплую колбу ГМ-70. Она глубоко вошла ей в рот , так что отпечатки
губной помады остались почти у самого основания лампы. Затем Hаталья
встала под крюком, торчавшим из середины потолка (отвратительно
звеневшую люстру я убрал из комнаты еще в самом начале конструирования
системы).