"Николай Михайлович Север. Федор Волков (Сказ о первом российского театра актере) " - читать интересную книгу автора

крылья должны быть!" "Крылья, крылья... - думает Фёдор. - Перо одно из
крыла выдерни, - птица вкось летит, а то и о землю ударится! А тут..."

* * *

Более года гостил двор в Белокаменной. Царица скучать начала. От
скуки гневаться, а в гневе браниться не хуже майковского попугая.
Близстоящих "припадочных"(21) людей довела до замешательства.
Стали они об обратном вояже думать, об удовольствиях и рассеянности
для царицы. Надумали: "Сданных в корпус певчих к возвращению
государыни обучить тражедии и представлению её". Ахнули "дубы",
погнулись... Спавшими голосами "Синава и Трувора" зашелестели.
Однако наставники их в Москву повинились - из семи только двое,
мол, на людей походят, - Евстафий Сичкарев да Петр Сухомлинов. Лучше
тому обучить ярославских комедиантов, что при корпусе ныне находятся.
К декабрю всё было справлено в совершенстве возможном, а в
феврале указ: "Российских комедиантов Фёдора да Григория Волковых в
корпус определить к разным наукам, смотря кто к какой охоту и понятие
оказывать будет".
Февраль пришёл на Москву ночными ветрами, метелями да зорями,
что, не разгораясь, в сумерках таяли. Отгуляв масленицу, жители за ум
взялись: берёзовыми вениками, в хлебном квасу настоенными, парились в
банях до одури. Под колокольное бряканье снетками переславскими
торговать принялись, а также грибами, редькой, иконами - всяческим,
что в великий пост к праведной жизни близило.
Итальянцев в Петербург увезли. За ними и русские дансерки в путь
тронулись, Григория с собой захватив. Французы отъездом позадержались,
но Префлери подушки уже примерял. Розимонд же вдруг объявил: "В монахи
идти собираюсь". Да и верно, какое житьё комедиантам в великопостные
дни!
Гаврила в Ярославль уехал: на суд и расправу Матрёны зван был.
Остался Фёдор один. За последние дни, словно дубок молодой стал, что
морозы да непогодь выстоял, - окреп, распрямился, звенит по ветру.
Попробуй сломай!
Сдружился с французами, запоминал их игру. За многое, осуждая,
сердился. С Розимондюм споря, в крик впадал - мириться потом на неделю
хватало! Тот ведь шальной, то в шутку да в смех, словно скворец на
скворешне беззаботничает, то вдруг, как свеча на ветру потухнет, - в
монастырь собираться начнёт. К Мольеру Фёдора приохотил, о Вольтере
мог без конца толковать... Слов по-русски почти не зная, возмещал их
игрою. И Фёдора принуждал к тому ж. Так вот, бывало, всю ночь друг для
друга каждый на свой лад и играли.
Таясь ото всех, начал Фёдор песни слагать. На клавикордах музыку
к ним подбирал.
Ты проходишь мимо кельи, дорогая,
Мимо кельи, где бедняк-чернец тоскует...
Начал так, над Розимондом смеясь, а потом как в крутень-водоворот
попал. Затянуло печалью:
Где пострижен добрый молодец насильно