"Николай Михайлович Север. Федор Волков (Сказ о первом российского театра актере) " - читать интересную книгу автора

одежде, к этому представлению милостливо допускались. Было на то
отпущено дворцовой конторой до тысячи билетов. Радением земляка
полицмейстера Фёдоров немец два билета отхватил. И попал Фёдор Волков
впервые от роду во дворец и на театр...
В восьмом часу началась музыка на двух оркестрах. Столы были
украшены кушаньями и конфетами: для царицы и знатных особ в дальнем
покое, для прочих же находящихся в том случае персон в прохожих и
непарадных залах.
В паникадилах горело до пяти тысяч свечей - жёлтых, белых, с
золотом и без золота... А округ всё было убрано цветами из перьев на
итальянский вкус, и китайскими бумажными, сочиненными разным манером.
Духота была нестерпимая, толкотня при всей пристойности безобразная.
Фёдоров наставник, задыхаясь по тучности своей, проходил мимо столов с
кушаньями, нимало не замечая их и даже опасаясь. Только однажды, ткнув
пальцем в какую-то диковину, сказал: "Индык жареный в грецких орехах,
- смотри!" Фёдор посмотрел, не разобравшись, в другую сторону. У стола
стояла девчонка годов пятнадцати, до чего вся в завитках да
завитушках, что и не разобрать: где начинается девчонка, где кружева
да блонды... Рядом, держа её за руку, стоял малый в камзоле дикого
цвета и тощий до неправдоподобия.
Парень что-то не то кричал, не то разговаривал - голос громкий,
визгливый такой, что, откудова ни слушай, отличишь от прочих... "И то,
- подумал Фёдор, - индык в орехах жареный".
"Не туда глядишь, - озаботился немец. - Не туда!" И, повернув
свою круглую голову, уставился на девчонку и тощего пария...
"Mein liber(8) герцог! Да здравствует Голштиния! Вашей светлости
верный слуга!" - завопил немец и, подбежав к тощему парню, бух ему в
ноги. "Gut, gut(9), - заскрежетал герцог. - Наград! Вот вам наград! -
забегал глазами туда-сюда. - Вот!" - сорвал с девчонки брошь малую,
приколол к камзолу Фёдорова немца. Полюбовался - да, так. "Zo!(10)" -
и повел кружева да блонды далее. А Фёдор и его немец пошли в
комедийную залу для смотрения "Титова милосердия"...
Оглушённый, растерянный, Фёдор сидел, стиснутый с обеих сторон.
Заиграла музыка, камер-лакеи притушили свечи. Стена, убранная букетами
и узорами, вдруг качнувшись, неслышимая, поднялась куда-то вверх.
Ахнув, затихли смотрители. И Фёдор понял, что сейчас, вот совсем
сейчас, в жизни его случится такое, чего ни забыть, ни заменить, ни
поправить будет нельзя...
Перед глазами широкая площадь, колонны дворцов и храмов, ступени,
узорные аркады, небо и по небу плывущие будто в раздумье облака...
Невиданная сторона, неведомый город! И люди той стороны
невиданные и незнаемые досель: в багрянце плащей, окаймленных золотом
и чернью, в белых, прозрачных, как вешний снег, рубашках. Руки
поднимают плавно, не обгоняя музыки, идут словно нараспев, речь ведут
песенной манерой. И все друг дружку понимают и знаками то выражают, а
музыка, неведомо кем производимая, каждому отвечает и содействует.
Опускаясь и вновь поднимаясь, стена словно оберегала, отгораживала
букетами и узорами от смотрителей стены и площади города, в котором
жили такие люди... Потом смотрелся балет "Золотое яблоко, или суд
Париса", музыкой и сладостной немотой уст комедианток растревоживший